Следователь вчера сказал, что я не люблю женщин. Он вообще много чего говорит все время. Причем чаще всего на повышенных тонах. Более того, орет, краснеет скулами и брызжет дурно пахнущей слюной мне в лицо. Про то, что я скотина, что мне не отвертеться, что никакая психиатрическая экспертиза меня не спасет. Мол, он все силы положит на то, чтоб я сгнил заживо в одиночной камере. Я не особенно возражаю. Пусть орет, слюна у него, конечно, противная, но мне рукавом утереться не сложно. Только вот про женщин он не прав. Женщин я очень люблю.
Само слово «женщина» при равенстве количества букв и слогов со словом «мужчина» гораздо более мягкое, красивое и приятное на слух. Его нужно катать во рту нежно, аккуратно, с придыханием. А «девушка»? «Барышня»? Да что слова?! Женщина – прекрасное, неземное, воздушное, почти совершенное существо. Высшая точка эволюции. Она словно не отсюда, будто слеплена в запрятанных где-то далеко мирах совсем по другим лекалам нежели грубый, нелепый, неотесанный настоящий представитель рода человеческого – мужчина.
Это несоответствие я начал замечать еще в средней школе. Наблюдая за одноклассницами, стремительно развивавшимися, и к тому моменту превосходившими как умом так и красотой тела мужскую часть класса, я ощущал неясное, но очень острое внутреннее беспокойство. Нет, не эротического характера. Подобные мысли и устремления, признаюсь, тоже были, но гораздо больше меня мучило осознание неполноценности. Как собственной, так и всего отродья мужского. Кто они, и кто мы – горький вопрос, болезненно отзывавшийся внутри, где-то в районе грудной клетки, терзал меня круглосуточно.
Все прояснили, каким бы пошлым это не показалось, уроки анатомии. Схематичные рисунки в учебнике и завуалированные объяснения учителя, несмотря на общую бесполезность и бессмысленность, принесли прозрение. Женщина прекрасна, мужчина – убог. Великолепные округлые женские формы одним своим видом ниспровергают разом всех обладателей глупого межножного отростка в бездну осознания собственной никчемности. Природой мужчине уготована роль пажа, обслуживающего госпожу, и никого более.
Я пытался разъяснить все это следователю, но уже на третьей фразе лишился переднего зуба с помощью мощного милицейского кулака, украшенного татуировкой с именем и восходящим солнцем, и выплюнул желание объясняться вместе с кровавой слюной. Он пока не готов понять. Следователь как обычно принялся орать про невинных жертв, про садизм, про петлю, которая по мне плачет. Потом совсем разбушевался, съездил мне несколько раз по лицу и в сотый раз выбросил на стол пачку жутких черно-белых фотографий с мертвыми, покалеченными или сошедшими с ума особями женского пола.
«За что, за что ты над ними издевался?! За что убивал?!» - он с силой тряс меня, схватив за ворот рубахи, и брызгал слюной мне в заплывавшие синяками глаза. В данной ситуации не представлялось возможным недоуменно пожать плечами, хотя именно этот жест был бы наилучшим ответом на его вопросы. Да ни за что. Просто, они не были женщинами. Неудачи, ошибки природы. Случайная погрешность провидения. Да и вообще, я все это больше в шутку…
У Кати был больной младший брат. Она думала о нем всегда. И всегда торопилась домой, сделать немощному ребенку очередной укол. Даже в постели, когда я, мечтая доставить ей наслаждение, извивался как гадюка, она могла посмотреть на часы и сказать: «Ой, мне пора, опаздываю». Скинуть меня с кровати, вскочить, одеться и накраситься за пятнадцать минут и убежать на помощь младшему братишке. Младший братишка оказался пожилым пузатым, задрапированным в непомерно дорогой костюм обладателем трех черных джипов и пяти охранников, которые сломали мне три ребра за интимную связь с девушкой хозяина. Катю я приколотил длинными ржавыми гвоздями к детскому деревянному, расписанному под «Палех» стульчику, связав руки за спиной. По-моему, смешно получилось.
Лена была настолько красива от природы, что пролетавшие над ней птицы падали, потеряв от удивления способность летать. Но всю свою красоту она замазывала толстым слоем дешевой яркой косметики и драпировала безвкусными кричащими тряпками, приобретенными на распродажах и в стоковых магазинах. Мне было стыдно появляться с ней в обществе и безумно сладко оставаться наедине в ванной комнате. Как я ни бился, сколько не подсовывал глянцевых каталогов, на какие только модные показы не водил – бесполезно. Привитый с детства хабалкой-матерью вкус оставался неизменным. Лену я обманом затащил ночью на вещевой рынок и повесил в павильоне с китайскими пуховиками, написав на голом теле ее же помадой пару строф из классической французской поэзии.
Оля не знала других выражений лица, кроме печали и обиды. Она была плаксивой, капризной и постоянно плакала. Идеальный разрез глаз портили припухлости от нескончаемого потока слез. Даже во время оргазма она сжимала губы в тонкую ниточку, выгибала их дугой и начинала реветь. Слезы, капающие с ее дрожащего подбородка – самое яркое воспоминание об Оле. Она рыдала на кинокомедиях, размазывала влагу по лицу в цирке и недовольно фыркала при любой моей попытке пошутить. Олю я утопил в фонтане в Центральном парке развлечений и отдыха. Из-за мутноватой, воняющей хлоркой воды, мне не было видно, плакала ли она в последний раз. Возле фонтана я оставил ее капли для глаз и носовой платок размером с простыню.
На Иру родители молились с детства. Они одевали ее как куклу, отдавали на обучение к лучшим преподавателям, покупали самые дорогие игрушки. Она выросла умной, образованной девушкой, но едва попав из тепличных домашних условий в мекку свободы большого города, где она поступила в институт, Ира занялась познанием греха. Я познакомился с ней и ее родителями одновременно – они приехали в столицу навестить дочь. Днем мы пили с задрапированной в строгое платье Ирой чай под присмотром ее благообразных отца и матери, а вечером она хлестала водку из горлышка, танцевала голой на грязной тумбе, и я узнал, что она не помнит, какой я у нее по счету. Иру пришлось распилить надвое. Верхнюю часть я одел в кофту и отправил в большом наглухо заколоченном ящике в ее родной город, а нижнюю бросил валяться нагой за зданием общежития.
Лера слыла лучшей моделью крупного рекламного агентства. Днем она вышагивала по подиуму идеальной походкой и игриво позировала перед фотокамерами, а вечром и ночью отказывалась есть, закатывала истерики и нюхала кокаин. Кроме того, она была холодна, как кусок льда в бокале с другими кусками льда. Ее жизнь протекала только на публике, без зрителя она умирала, съеживалась, покрывалась мурашками и морщинками. Пытаться пробудить в ней хоть что-нибудь было бессмысленно, она была роботом, машинкой для демонстрации вызывающей одежды и способом вызвать кредитоспособную эрекцию у читателей глянцевых журналов. Последняя ее фотосессия прошла посреди колхозного поля с вилами в животе. Карточки я отослал в самые популярные издания мира.
Глупую Дашу я забил томиком энциклопедии в библиотеке. Невоспитанную Надю распял на фонаре возле здания элитной школы французских манер и этикета. Максималистку Лору, не знавшую оттенков, столкнул под грузовик на пешеходном переходе. Вечно витавшую в облаках Лизу накрепко привязал к телевизионной антенне высотного здания, откуда ее тронувшуюся умом сняли через три дня залезшие на крышу покурить марихуаны подростки. Любительницу огородных трудов Варю я закопал по горло на ее же грядке с огурцами. Все это было довольно смешно, пока однажды вечером милиционеры не выломали дверь моей квартиры...
Я сидел и вспоминал все это, с улыбкой глядя на фотографии, выброшенные на стол следователем. В то время как он, устав от бессмысленных разговоров со мной, курил в углу. Следователю за сорок, он уже три года как разведен, хотя все еще носит обручальное кольцо. Молоденькие практикантки, только-только из училища, хотя и не отказывают ему иногда в близости, но не могут облегчить его душу. Он поймет меня, но не сразу. Некоторым, чтобы понять, что такое женщина, и начать ее искать, нужно очень много времени. Но он на верном пути, я чувствую, я уверен. У него сильные руки. И, надеюсь, есть чувство юмора.
