Работа у меня была спокойная и дебильная. Сутки через трое. Шиковать не приходилось, но на жизнь хватало. Одному, конечно. В семье я как добытчик не котировался, а потому в свободное от работы время ещё и подхалтуривал, превращаясь постепенно в ишака. Но странное дело: чем больше напрягался, тем меньше видел благосклонности от супруги, отчего начал впадать в состояние пьянства и алкоголизма с завидной регулярностью. Чем реже и хуже я видел её с глазу на глаз, тем безопаснее складывалась наша семейная жизнь. Придя с работы, я всё чаще видел её гостей. Меня сажали за стол, но выпивая и закусывая, я вдруг обнаруживал, что обнесён блюдом. Когда я пытался говорить, жена одёргивала меня, давая понять, что примитивные речи напрягают приглашённых. И кидала взгляды, однозначно наводящие на конфузливую мысль, что я просто неприличен. Затем она стала возвращаться невпопад, и вместо объяснений сразу садилась на телефон, обзванивая по списку всех, включая и сотрудников, с которыми только что рассталась. Разговоры длились часами. Я пил пиво, тупо глядя в телевизор и прислушиваясь к гудящим ногам. Ложился спать. Постепенно, чтобы «не мешать», она стала спать отдельно. Затем даже вид моего пролетарского натруженного тела начал вызывать в ней неприязнь. Это было убого и банально, и так же банально закончилась.
Как? Да как обычно и бывает. Сидел, пиво пил. Телевизор что - то там бубнил про неустренность мироздания в отдельно взятой стране. И всё замыкалось на том, что денег нет. Опять уворовали, и опять, почему-то у тех, у кого их и не было. Один широкий господин горячится и кричит, что на всех не напасёшься. Центр, мол, всё честно отрядил, но страна то гигантская, рассосались по дороге две лепты. Другой, посуше, горячится про себя, скулами подёргивает, но вежливо так гнёт свою линию. «Мало дали. Если бы поболее отстегнули, то глядишь, что-нибудь бы и доехало.» Ох, думаю, козлы вы все, козлы поганые. Что же это за беда в нашей Расее происходит? Вечно, блин: кесарю кесарево, Божье Богу, а народ не при делах… Жена вошла, я ей говорю взволнованно: «Маша, ну ведь попухли все уже наверху, кашки-борзянки переели, как ты думаешь?!». Она на меня поглядела с тусклым отвращением, и спрашивает: «А тебе-то что за дело?» Я говорю: «Мне то по барабану на все эти долгосрочные социальные программы и депутатские игрища, но как мужику неприятно, что всё через жопу делается. Мне не нравится, что президент в «хате» порядок не наведёт, как любой нормальный смотрящий. Петухам место под лавкой, а не наверху горлопанить. Их вообще дело маленькое…» « Тебе что, -- говорит,-- президент не нравится, а?» И со своим этим недобрым прищуром замерла в тяжёлом ожидании. Я уже тогда что-то суровое почувствовал, но по простодушной доверчивости продолжаю…Дурак, дурак ёй-богу! Послал бы её в прекрасное далёко, да и смотрел спокойно футбол с лучшими друзьями. «Степаном Разиным» и «Емелей с чесноком». Да нет, возбудили народные избранники хуже «Виагры». «Почему не нравится? Вполне приличный президент. Давно уже не видал, чтобы Главный мог с немцами по-немецки, с русскими по-русски, а с чурбанами методом прямого ввода. И всё без бумажки. Это очень приятно лицезреть. Только вот почему он всю эту шушеру не передавит? Из них же каждого второго надо зарезать, как мальчика, а остальных – передушить, как девочек». «Ты бы, -- говорит мне, -- не паясничал, а деньги шёл зарабатывать, как все нормальные люди. А то одно название – мужик. Только попой тарахтеть и умеешь по поводу и без. Власть ему не нравится! Какой народ, -- такая и власть. Мне тоже много чего не нравится в тебе, так я же молчу…» И ещё минут десять надо мною глумилась, дрянь. Я даже пиво не допил, встал и ушёл в расстроенных чувствах.
Поехал к приятелю. Взял для затравки поллитру, раскатали её в темпе джаза. Он мне ответный ход. Посидели. Затем ход конём в виде портвейна, а дальше ничего не помню. Затемнение в глазах, а наутро сильная боль в лобных долях….
…слышу: Кирилл, друг, тоже зашевелился. На кухню прошлёпал, позвенел там заманчиво, но вернулся ни с чем, а точнее с гитарой. Сел напротив на стул и лады перебрал, от чего меня чуть не вытошнило. Музыку я люблю, но только трезвый, то есть по случаю. Это явно совсем другой был, несчастный случай. Я ему:
--Слушай, Кирилл, затормози с исполнением авторской песни, а лучше поведай, как нас вчера с тобой накрыло?
--Да ты какой-то буйный, -- отвечает, -- вчера прибыл. Телевизор порывался в окно выкинуть, и всю Госдуму назвал поимённо. Причём, замечу, с очень точными, ёмкими характеристиками.
--Ну извини, --говорю,-- за телевизор. Я против твоего телевизора ничего не имею. А жене я, часом, не отзванивался?
Он задумчиво, непроизвольно, ещё один запил произвёл, а потом на меня посмотрел большими серыми глазами, и изложил следующее:
--Звонил, конечно. Часа в четыре ночи. Я тебя отговаривал, но тебя пёрло уже не по- детски. Она трубку бросала, а тебя переклинило. Наговорил ей много разного интересного. И очень красочно, думаю не в бровь, а в глаз.
--Про целлюлит на мозгах не говорил? – слабая надежда ещё теплилась в глубине поломанной похмельем души.
--Говорил. И не только на мозгах, и не только про целлюлит.
Я застонал. Всё тайное когда то становится явным. Вот и перешёл мой невнятный душевный шёпот в искромётное соло. Кирилл смотрел на меня с тупым похмельным сочувствием, и ничем не мог помочь, кроме как…
--А выпить у нас чего-нибудь осталось?
Он покачал головой. «Кошмар, -- подумал я, -- ужас. Конец!»
Через два дня после моего пьяного ночного бунта жена сменила замок, и без долгой преамбулы заявила об окончании наших тесных отношений. Квартира была её, а поэтому я получил пару сумок барахла, кассету с любимым фильмом и напутствие «не унывать и постараться стать мужиком» Затем дверь захлопнулась навсегда. Я решил, что насрано, и бодрым сорокалетним юношей двинулся в беззаботную холостяцкую жизнь.
В начале нашей совместной жизни с Марьей Павловной Костько, бывшей моею супругой, проживали в коммунальной квартире на 6 семей. Обои в комнате были цвета гепатитной мочи. Патологический оттенок, пробуждающий низменные инстинкты. Потом была другая комната: обои цвета запёкшейся крови с золотым узором. В этой комнате хорошо было читать Шопенгауэра и думать о судьбах России. В отдельной квартире ремонт провернули. Не совсем европейский, конечно, но с претензией. Обои под покраску поклеили. Мне, если честно, чего-нибудь травяного хотелось, жизнерадостно- зелёненького. Чтоб при свете дня жить хотелось, а когда вечером торшер, -- глаз отдыхал. Но жена на розовом настояла. Меня от розового тошнит, даже от портвейна, но выбирать не приходилось. Слабая женщина в своём праве любого в бараний рог согнёт, не только такого тихого гедониста как я.
Теперь просыпаюсь в комнате с зелёными обоями. Дождался, наконец. Эту комнату я почти задарма снимаю у бабушки покойной подруги моего бывшего товарища по работе. Как-то шли мимо, а я тогда, выставленный за порог родного дома, метался в непонятках: как жить, с кем жить, зачем жить…? Зашли к этой бабушке бутылочку распить в спокойной обстановке, по знакомству, а в итоге я там и остался. Бабка по полгода живёт на даче, ей стрёмно, что лихие люди ненароком квартиру обнесут. Я же ей очень импонировал тем, что пишу стихи и тонко разбираюсь в сельском хозяйстве. Мы полночи проговорили с ней о компосте и серебряном веке, а утром она дала мне ключи и пригласила переехать в комнату почившей от передозировки внучки. Думаю, что она скучала по внучке, а я ей просто чем-то её напоминал. В общем-то мне там было неплохо. Комнатка с гулькин …, и душ на кухне, но зато центр и хозяйка не вредная. Курить разрешила и на кухне и в комнате, попросила только, чтобы больших компаний не собирал, и блядей не таскал каждый день новых. У меня ни того, ни другого и не намечалось, так что жили мы мирно. Пил я потихоньку, камерно. Мне даже не звонил никто, так она даже сама начала намекать, что для нестарого ещё мужчины это странновато. Я ей с пафосом объяснил, какие муки испытываю из-за разрыва с супругой, насколько я старомоден, и вообще моногамен как носорог. Она расчувствовалась, прослезилась и утешить попробовала, за бутылочкой винца послала. Мы с ней выпили и поплакали за внучку, за меня, и вообще за жизнь. Неплохо получилось, романтично. Да! Она меня сильно зауважала за умение готовить, что я ей порою и демонстрировал. Так и жили, пока она на дачу не уехала. Я её проводил, на электричку посадил, а сам вернулся в отдельную, на ближайшие несколько месяцев, квартиру. Посидел на кухне, выпил сотку, скептически глянул в окно (напротив стоматологическая клиника), закурил, и жопой почувствовал: что-то будет.
Я вдруг затосковал. Тупо и плотно. Просыпаясь в комнате с зелёными обоями, задумчиво созерцал странную картину – шедевр упокоившейся в бозе наркоманки. Сюрреалистическое нечто в мрачных зелёных тонах. Постельное бельё было салатным, махровый халат изумрудным. В зеркало я наблюдал лицо, в общем и целом сходное с картиной художника Левитана «Заросший пруд». Из под щетины пробивались островки зеленоватой кожи, разорванные тяжёлыми омутами глаз. Со временем нежная нефритовая грусть переросла в плотную малахитовую тоску с тёмными прожилками отчаяния. Прожилки образовывали регулярные, не очень правильной формы круги. Они сдавливали мозг, и, сужаясь, давили всё сильнее и сильнее. В один прекрасный день я, проснувшись с окольцованной отчаянием головой, просто не стал вставать с постели. Я провалялся целый день, попивая из горлышка мерзопакостное бренди( спирт, кофе, сахар) и покуривая «Оптиму». Прикончив бутылку, почувствовал себя уставшим как никогда, и провалился в тяжёлый, без сновидений сон. Может показаться странным, но на следующее утро я ощутил себя более здоровым. Никаких похмельных дел, кроме вялого отупения. Да послевкусие, подаренное мошенниками с орденоносного коньячного завода. Его я убрал чашкой кофе, которую выпил стоя в трусах на кухне и наблюдая за скорбными лицами в учреждении напротив. Есть и мыться не стал, а залез обратно в постель, и задумался на предмет продолжения запоя. И решил не продолжать. Равнодушно и решительно. Я вдруг осознал, что мне совершенно всё равно. Телевизора у меня не было. Магнитофона тоже. Только шелест шин по асфальту, да редкая дробь каблучков нарушали сизую табачную тишину, висящую под потолком моего зелёного безразличного мирка. Это было неплохо, как в аквариуме. Думалось ни о чём. Вместо целенаправленных мыслей и воспоминаний в сознании порою всплывали невнятные, отрывочные картинки. Как пузыри болотного газа. Вдруг вспухнет, булькнет глухо и вонько, да и растворится, будто ничего и не было… Болотце, уютное и тёплое, в котором приятно посидеть, но двигаться лучше с оглядкой.
От прежней хозяйки мне достался диван, шкаф, уродливое трюмо с продавленным пуфиком и книжная полка, на которой подобно семейству беженцев сиротливо жались друг к другу несколько пыльных, побитых жизнью томиков. Эту жалкую кучку я переместил на пол рядом с диваном, чтоб можно было дотянуться, и находясь в полусонном состоянии начал перепахивать всё подряд, бездумно и по диагонали. В девичий наркоманский набор как и полагалось входили в основном предметы культа и первой необходимости. К первым относились: Кастанеда, Берроуз, Кен Кизи и Уэлш. Баян Ширянов, конечно. Новая звезда отечественного беспредела. Ко вторым принадлежала невзрачная подборка женских романов в ярких обложках, и какая-то псевдолитературная срань блатной сучёнки с Рублёвского шоссе. Эта дива решила со скуки отразить свою, удивительную по полноте и насыщенности, жизнь. Большие кошельки, фантастические члены, экстази и кокаин. Секс, наркотики, рок-н-ролл. С некоторой грустью я подумал о хозяйке всего этого культурного наследия. Бедная девчонка! Не успела даже оторваться по полной программе, как завернула ласты от дешёвой таджикской дряни, заправленной стиральным порошком…. Но было ещё две книжки. Одна – роман некоего неизвестного мне японца Мураками. Вторая без обложки, книжный антиквариат. Как я прикинул навскидку, это был сборник буддистских коанов, одни тексты без толкований и сносок. Японец же отличился странным для азиата названием своего романа -- «Норвежский лес», что меня заинтриговало. Я закурил восьмую за утро сигарету и решил попробовать себя в качестве норвежского лесника. Так, от балды.
Читал весь день. Когда комнату придушили сумерки, и читать стало невозможно, я как насосавшийся клещ отвалился от книги и задумался. Ненормальные японские имена, вкупе с парадоксальным сюжетом внесли в моё восприятие приятный элемент абстракции. Хорош или нет был этот писатель, -- ответить с уверенностью я бы не смог. Но то, что его восприятие было конгениально моему нынешнему состоянию, это было совершенно точно. Если бы я взялся за перо, то результат был бы во многом схож, опуская, конечно степень талантливости. Я повертел книжку в руках, и впервые в жизни с удивлением понял, что можно писать книги и жить на это, не разгружая сутками мешки с плитонитом. Жить, занимаясь интересным делом. Жить в параллельном мире, не завися от этой поганой власти, поганого общества потребления и поганых людей. Можно жить свободно. И тут меня прорезала тоска, просто полоснула бритвенным росчерком от виска до гениталий. «Я как говно плыл по реке жизни, да ещё и цеплялся за коряги, подводные камни, пытался задержаться в какой-нибудь вонючей заводи… Я просрал лучшую часть жизни, опарафинился, изъебался до потери пульса – и всё это совершенно НАПРАСНО» Потом я поплакал и заснул.
Проснулся я по утру другим человеком. Что-то я вчера из себя выплакал. Пока разогревался чайник, я позвонил на работу и совершенно равнодушно поставил Егорыча, своего бригадира, в известность, что на работу не выйду. Он что-то лепил в трубку, брызжа слюной и красочными идиомами, но под конец успокоился, и поинтересовался, что со мною стряслось. Напился, говорю, как свинья, и трясёт меня, как гниду казематную. Он подобрел сразу, отмяк. И правильно, говорит, что забил. Мотор с бодуна захлебнётся, вилы выйдут. Похмеляйся, говорит, и не ссы по лыткам, я, мол, прикрою. Спасибо, говорю, добрый человек, ну пока. Пока.
Кофе пью, настроение хоть куда. Дай-ка, думаю, жёнушке протелеграфирую. Она сейчас как раз гимнастику Бобыря делает, или питательный крем смывает тоником, чтобы дневной положить. Под радио «Ностальжи».
-- Привет, --говорю, а радио, точно, нудит тембром Хулио Иглесиаса. – дорогая. Извини, что так рано, но я понял, что ты уже не почиваешь.
-- Кто это? – по голосу понимаю, что поняла, но по привычке начинает рога крутить, собирая две мысли в кучу. – Одну минутку, я музыку потише сделаю….да, алло?
-- Я это, подвергнутый остракизму герой нашего времени, Герострат семейного алтаря, отверженный Гераклит, за темноту речей и мыслей прозванный «Тёмным», -- говорю, а самому смешно становится, как представлю её набрякшую от крема и мыслей физию.
-- Ты что, пьяный уже?! – возмутилась моя красавица. – Лучше уж не звони совсем, чем вот так издеваться. Мне на работу пора, а ты только настроение портишь с самого утра…
-- Да я, Маша, трезвый как стекло. А это шутка, извини, если неудачная. Как ты поживаешь?
-- Твоими молитвами. С тех пор, как ты ушёл, всё хорошо.— оказывается, это я ушёл. Лихо!
-- Светлое чувство больше не теплится?
-- Нету никаких больше чувств, кончились. Сам во всём виноват.-- успокоилась, голос безликий и неприступный, как бетонная стена. – Ну, чего хотел сказать, а то мне некогда?
-- Я просто хотел услышать твой голос. Может, коли тебе некогда, я заеду вечерком, вспомним былое и думы, да заодно мне кое-что забрать у тебя нужно.
-- Нет, вечером я тебя принять не смогу! – как-то оживилась она. – позвони как-нибудь и мы договоримся. А что тебе, кстати, нужно?
-- Ты вечером не одна, как я понимаю? Жуируешь жизнь?
-- Это не твоё дело. У тебя своя жизнь, у меня своя. Я же тебя не спрашиваю: где ты живёшь, и с кем.
-- У бабы одной живу.
-- Ну и хорошо! – а по голосу и не скажешь, что так уж хорошо. – Что за баба-то хоть?
-- Да девчонка ещё совсем, двадцать один год. Но ничего, трудолюбивая зато во всех смыслах. Днём работает, как зверь, а ночью сосёт как пылесос. Любит меня за что-то.
-- Очень за тебя рада. – голосом можно пиво охлаждать. – Кем хоть работает, не проституткой?
-- Нет, штамповщицей на заводе турбинных лопаток. Тихая и глупая, как растение. Красивое, правда. И зарабатывает не кисло, надо признаться…
-- Ну ты докатился, я тебе скажу… -- чувствую, что турбинные лопатки скрасили её первые впечатления о моей избраннице. – работаешь всё там же?
-- Нет, Маша, я уволился нахрен. Квартира есть, денег хватает… Я книгу пишу. Напишу, издам, какие-никакие, но деньги. Мне помочь обещали с издательством. Если покатит, то это уже реальный шанс постараться стать нормальным мужиком.
Она помолчала, переваривая произошедшие в моей жизни метаморфозы.
-- Не знаю, что тебе и сказать…Не работаешь, значит… Пишешь…А мне, своей жене, ты денег как, не собираешься подкинуть, коли решил знаменитостью стать? Сколько лет я тебя кормила, дом тянула…
Тут на меня какая-то благодать накатила. Я глубоко затянулся, выдохнул, и с чувством сказал:
-- Я тебе хочу одну мысль подкинуть, Марья Павловна. ИДИ-КА ТЫ В ЗАДНИЦУ!!!
И повесил трубку.
Не очень хорошо получилось. Но ничего, может оно и к лучшему, спонтанное это безобразие. Как-то полегчало на сердце. «Уберите камни с моих ног». Это хорошо сказано. Далеко в колодках по жизни не продвинешься, да и путаясь в собственных соплях – тоже. А так вот высморкался, пусть и не очень эстетично, зато дышится легко. Жрать что-то захотелось, между прочим…Я сполоснул рожу, оделся и вышел на улицу, на ходу пересчитывая бабосы. Оставалось не много, но голодная смерть не грозила. Продуктов купить? Потом. Готовить не хотелось. Вырвавшись из прокуренной малахитовой шкатулки в солнечное июньское утро, душа желала чего-то светлого и оригинального. Например «Будвайзера» с раками. Посидеть на открытой веранде летнего кафе. Поглазеть на девушек с голыми пупками и аппетитными попками. Заодно и подумать, поразмышлять, посозерцать. Устроить себе Монпарнас в центре Питера. Почему-то сознание того, что ты попиваешь холодное пивко, а не корячишься под мешком на базе, придаёт особый вкус любому пиву. Я остановился у ларька. Попить дорогого пива я мог себе позволить, но вдвое переплачивать за сигареты было бы просто глупо. Передо мною стояла какая-то девица, одетая, мягко говоря, мрачновато, не по сезону. Всё чёрное, включая волосы и лак на ногтях. И круги вокруг глаз. Воскресший Витя Цой, царствие ему небесное. Она явно не могла наскрести дензнаков на любимое пойло, но и переориентироваться сходу тоже было проблемой. Время шло.
--Давай, подруга, я тебе добавлю. – не выдержал я .
Она обернулась и кивнула. Зраки по пять копеек. Отходняк от мульки. Такую поправить – святое дело. Если по уму втёрлась ночью, то её сейчас колбасит -- мама не горюй. Сдохнуть можно.
--Чего хотела приобрести, радость?
--«Хуча», оранжа.
Всё верно. Девять оборотов, глюкоза, витамин С. Пузыри, правда, эти фашистские не в масть, но торчащему на «Джефе» это всё детский лепет, сказки дядюшки Римуса. Какой там пищевод, когда у неё кора мозга облезает.
Я вручил ей банку, закурил и с интересом понаблюдал за процессом регенерации интереса к жизни в этой худосочной особи. Она оперативно управилась с банкой, уже более живыми глазами посмотрела на меня:
-- Сигареты у вас не найдётся?….Пожалуйста.
Ну правильно: дал говна – дай и ложку. Но хоть вежливая.
-- Держи. Зажигалку тоже? – кивает. Ну и наркоман пошёл, прости Господи! Ни хрена у них нет, как дети малые. Хотя и правда дети…
-- Спасибо. А как вас зовут? – начав отживаться, она начала прощупывать меня, раскрутить решила по быстрому, не отходя от кассы. – Меня Маша. Спасибо, что выручили, сейчас подруга подойдёт, лаве принесёт, я вам отдам.
Меня Сидором зовут, говорю, а денег мне твоих не надо, сам проходил эти народные университеты, так что рад был посодействовать. Подруга тоже пучеглазая от бессонницы, или как? Боливар не вынесет двоих, и моё большое сердце двух умирающих не переварит, извиняйте милая барышня. Тут она мне улыбнулась, и я понял, что грустить ей идёт больше, ибо двух передних зубов Маша была лишена. На первоклашку при этом не похожа. Можно было заключить, что это была девушка с тяжёлой судьбой, а связываться с такими неоднозначно. Какой-то Хэмингуэй: проститутка без зубов, подруги всякие бесподобные, апперетивы в девять утра.. У Хэма там всё кончилось не очень – то, хотя… Сам хотел по бульвару Распай в мыслях прогуляться, в Клозери-де-Лила посидеть.
-- Где ты с подругой встречаешься, а то я пожрать собирался. Хочешь, пойдём, пивка попьём, а если стрелка, то…
-- Пошли, я ей отзвонюсь сейчас…-- она извлекла из кармана мобильник. Вот время! На банку денег нет, а труба само собой! Отстал я от жизни, блин, отстал. Пора вдогонку…
Мы сидели под зонтиком, пили холодное пиво, и ели пиццу. Всё дешёвенькое, но я все-таки не Ротшильд. Маша в общих чертах обрисовала мне образ подруги. Согласно её сумбурному описанию, это была девица из весьма обеспеченной семьи, но полная раздолбайка: не торчала, но подтарчивала под настроение, могла выпить, могла перепихнуться, если жизнь так срослась. Училась в универе на историческом, лентяйка была пробитая. Сейчас была в академке, но к осени должна была восстановиться, что было сильно вряд ли, учитывая вползающее в жизнь лето. Было им, лапушкам, по двадцать три года.
--Привет! – около столика стояла девушка, и приветливо улыбалась. При первом беглом осмотре я сглотнул, ощущая шевеление в душе и где-то ниже. Её лёгкое платье выгодно отличалось от погребального одеяния подруги. Ярковато немного, но ей шло. Оно приятно облегало фигуру, выгодно подчёркивая лёгкую, но весьма выпуклую в должных местах конструкцию. Ноги в дорогих лодочках были безупречны. Вдогонку ровный загар и чудные каштановые волосы. Я непроизвольно привстал, подвигая ей стул и страдая от тоски за бесплодно прожитые годы.
-- Маринка, знакомься, это классный мужик, просто супер! Сказал, что он Сидор, но это он гонит. Он приколист, не отстой. Накормил меня, напоил..— беззубая подруга продолжала поток лестных рекомендаций в мой адрес, а я разглядывал Марину, в душе оплакивая свою старость и отсутствие банковского счёта. Она с лёгкой улыбкой слушала некрофильную подругу, и временами поглядывала на меня. Очень приятное лицо, очень. Похожа на Уму Турман в «Криминальном чтиве», только поблагородней. Руки маленькие, лак прозрачный. --…мы тебя здесь и поджидаем. Ты мне принесла?!
--Принесла, принесла, горе ты моё..— Марина извлекла сотню бакинских из весьма недешёвой, простенькой на вид сумки. – Держи, только не упарывайся насмерть.
Та чмокнула её в щёку, выхватила купюру, и одновременно начала нажимать кнопки на трубе, напевая что-то паскудно-жизнерадостное. В последний момент, как бы опомнившись, повернулась к нам: «Заморчимся?» Я отрицательно покачал головой. Марина быстро стрельнула глазами в мою сторону, и к моей немалой радости тоже дала отмашку. Девушка с гиперкариесом на долю секунды изобразила печаль по поводу отказа, но уже что-то возбуждённо дребезжала на тему «что?где?когда?». Закончив переговоры, она залпом допила пиво, сказала, что я суперский чувак, но ей пора.
--Ты со мной до метро? – она уже вскочила, и глядела на Марину спринтерским взглядом с низкого старта. Та покачала головой:
--Нет, Машка, я лучше пива попью с дядей Сидором.
Та внимательно посмотрела на нас, а затем погрозила пальцем:
--Смотрите у меня, проказники! Ну всё, гуд бай, я полетела.
И испарилась, как дым. Мне стало как-то легче дышать, и я обратился к красавице:
--Позвольте вас угостить, Марина? Вино какой страны предпочитаете в это время суток?
--Предпочитаю кружку пива, мастер.
Боже! Она хорошо знала Булгакова. Тут я понял, что безвозвратно погиб. И пошёл за пивом.
Мы живём на ничтожно маленькой планете. А конкретно – в ничтожно маленьком городе. Пересечение судеб порою кажется невероятным, мистическим, запредельным для любой формальной логики. Получив серпом по яйцам от судьбы в качестве семейного человека, я больше двух месяцев вяло шевелил усами и пускал пузыри на дне зелёного аквариума в тихом переулке Центрального района. Наматывал на кулак сопли, пытаясь найти логику в своих отношениях с женой, казнился, психовал, пил, плакал, скулил и малодушно прогибался под тяжестью собственных представлений о жизни. И откуда мне было знать, что в одно прекрасное утро, походя поправив здоровье некой молодой гражданке с частично сожжённым марганцовкой мозгом, я повстречаю женщину своей мечты, прекрасно знающую бывшую хозяйку моего зелёного прокуренного мира. Марина, Маша, и покойная Катя, внучка моей хозяйки, -- все они были одноклассницы, и учились в школе за два квартала от того места, где мы разминались пивком. И более того! «Норвежский лес» и буддийские феньки – это были Маринины книжки. Вчера я склонился над этой книгой, а сегодня надо мной склоняется прекрасное лицо, с закушенной от усердия губой, и полуприкрытыми зелёными глазами. Мои руки сжимают нечто такое, что я видел только в кино, она валится мне на грудь, закрывая зелёный сумрачный мир копною душистых волос, лучше которых я не видел. Вуаля! Мы оба потные и довольные, мир не стоит на месте, земля вертится, всё течёт и изменяется…
Я живу в той же комнатке, но теперь в ней есть письменный стол. Маринка выдала мне свой старенький ноубук. На нём я пишу ей дурацкие рефераты, и скоро буду писать диплом. Папаша платит за это хорошие деньги, и даже пообещал присмотреть мне какую-нибудь необременительную работу. Он оказался вполне приличным мужиком, да и ко мне отнёсся с расположением. Но это не самое важное. Я пишу роман. Ко мне приезжает Марина, я зачитываю ей куски, она даёт мне советы, иногда ругает. Но ей нравится, а если и не нравится – она всё равно подгоняет меня, вливает огонь в мои жилы. Делает она это разнообразно и со вкусом. Если моё произведение окажется полным дерьмом, я напишу что-нибудь другое. Я что-нибудь придумаю. А если не придумаю я , то мы придумаем вместе.
Я живу всё в том же аквариуме, но уже не пискарём или задроченным сомиком. Я жизнерадостно мерцаю яркой коралловой рыбкой.
Я, бля, вуалехвост!
©Шызoff
