Из моих кроссовок посыпался песок (старенькие они уже). Вслед за песком вывалились стельки, потом пауки. Завершилось всё исходом маленьких черепашек с панцирями, похожими на разноцветные резиновые облака-ракушки.
Очень хотелось курить. Моя босоногая поза лотоса сидела в неугомонной тени алычи и лениво постреливала сигареты. Желающих расщедриться, не было. А одна трёхрукая наивность (третья рука вяло болталась у него между ног) с огромной сигаретой в зубах, на мою невинную просьбу вообще ответила: «Если бы у тебя была баба, я бы с тобой поменялся». Дурачок. Если бы у меня была баба, я бы не сидел тут, а раскачивался на качелях всеобъемлющей и потной любви.
К тому же, у неё были сигареты (хорошие), и курил я их как свои, пока она курила мою нескучную писю.
- Фу. Пошляк, - сказала Катя, прочитав предыдущее предложение.
- А что тут поделаешь?
- Мог бы об этом не писать.
- Из песни слов не выкинешь, - возразил я.
- Так уж и не выкинешь…
И я поведал ей о том, как, пытаясь открыть дверь, давал прикурить замочной скважине, потому что думал о чём-то своём и вместо ключа достал из кармана спички.
Марина, утомлённая двухмесячным солнцем по имени Сергей, спала на стареньком скрипучем диване в комнате. Её вхолостую утешал телевизор. На кухне, как резаный орал ребёнок – шестьдесят семь дней от роду. Его пытался успокоить папа: «Ну, Серёжа, твоя мама два месяца не спала. Она устала. Ей надо поспать. А ты плачешь и плачешь. Нельзя же быть таким мудаком».
- Воспитываешь? - я поставил на стол бутылку пепси.
- Ага, - он достал из-под стола бутылку водки. Затем, немного подумав, вернул её на прежнее место, - потом, - сказал он, - когда твоя сестра проснётся.
- А я что? - согласился мой внутренний голос, - я ничего.
Я был благодарен ему за то, что он избавил меня от скучной необходимости (кстати, Дима. Так его зовут) объяснять, кто такая Марина, и почему я так запросто, пытаясь попасть к ним в жилище, давал прикурить (в буквальном смысле) замочной скважине их входной двери.
На кухню залетел светлячок. Лето. Я поднялся (до небес?) с табурета и выключил свет. Откуда-то с улицы донеслось: «Мы погасим весь свет, и мы станем смотреть, как соседи напротив пытаются петь, обрекая бессмертные души на смерть…». Светляк, фосфорицирующим беспорядком беспардонно нарезал круги в неизведанной вселенной тёмной кухни. Красиво, ничего не скажешь.
Ребёнок устал кричать и, потребовав соску, замолчал. Минуту спустя он мирно сопел в две маленькие, но довольно продуктивно работающие ноздри. Заснул. Дима положил его в коляску - она стояла тут же, на кухне - и вновь достал из-под стола водку. Ничего не скажешь, приятно.
- Так Марина же ещё спит, - вяло возразил я.
- Теперь можно, - сказал он, - он будет спать часа два.
Дима почти на ощупь открыл кухонный шкафчик и извлёк из его недр огарок свечи - роскошь, оставшаяся со времён борьбы государства с электричеством. Света, производимого летающим китайским фонариком, хватало только на восхищение темнотой.
Водка при свечах. Волшебно. Но на вкус – так же, как и при свете. И, причём, совершенно неважно, какой именно это свет: божественный или электрический.
Светляк, оскорбившись наличием более яркого конкурента, полетел осваивать иные миры. Свеча прослезилась воском. Она одна заметила исчезновение насекомого, излучающего зелёный неон. Нам же было не до живности. Мы запивали пепси-колой горькую.
Поэзию изобрели пропойцы. Философия для непьющих аллергетиков. А нам остаются лишь серые вечера прозы жизни.
- Хочу быть поэтом, - тихо прошептал я, не зная, чего боюсь больше: разбудить ребёнка, или вспугнуть мысль.
- Хочешь? Будь им!
- Легко сказать…
- Значит - не хочешь, - перебил меня Дима, - кстати, а знаешь ли ты, что делал Бернар Шоу, когда ему не писалось?
- Нет.
- Он выходил на улицу и начинал обнимать первую попавшуюся ему молодую женщину и обнимал её до тех пор, пока та не испускала дух.
- А я поступал иначе, - мне было лестно, что у меня появилась возможность сравнить себя с великим Шоу, - я набирался алкогольных впечатлений в ближайшем баре, затем покупал цветы и дарил их первой понравившейся мне молодой женщине.
- О чём это говорит?
- ???, - вопросом на вопрос ответил я.
- О том, что ты не Бернар Шоу, - сказал он, после чего озадачил меня: - А ты хотел бы после смерти стать популярным?
- Конечно, - возбудился я, - кто бы отказался?
- Нет. Я думаю: ты хотел бы стать популярным ещё при жизни.
Я зашёлся беззвучным смехом.
Сейчас Дима бизнесмен. А ещё прошлой зимой он возвращал людей к жизни, прозябая в одной из одесских реанимаций.
- Ты трупов видел? - продолжил я тему популярности.
- Видел.
- Много?
- Много.
- А сколько, - я чуть было не ляпнул: «штук», - ты вернул к жизни?
- Я не считал.
- А тебе никто из них не рассказывал о свете в конце тоннеля, - я хотел закурить, но гад с рукой вместо члена, напомнив о ребёнке, отказал мне, - или о чём-нибудь таком?
- Нет. Но однажды к нам привезли мужика – здоровый такой. Детина. Он пять с половиной минут находился в состоянии клинической смерти. Откачали. Через какое-то время я встречаю его в коридоре с двумя пакетами кира и жратвы. «Ты в своём уме?», - говорю. «Ты же ещё месяц назад на том свете был». А он мне отвечает: «Пойдём, Дмитрий Викторович, выпьем. Сегодня у меня сорок дней».
Вошла заспанная, но красивая, как пожарная машина, Марина. Сказала:
- Смородина пахнет родиной.
- А родина виноградом, - добавил я.
- Получается: смородина пахнет виноградом, - резюмировал Дима. Я позволил себе не согласиться:
- Просто у каждого своя родина, и пахнет она по-разному.
Редин
