Хламов

А тут взяли служить в ВОХРу Мишку Хламова, пацана из Раменского, шпанистого весёлого пьяницу, который, по решению суда, должен был где-то работать, чтобы выплачивать алименты жене из города Горького за сына, тоже Мишку. По своей воле он этого делать не хотел, и пришлось к 25% обычных алиментов за одного ребёнка выплачивать ещё 20% государству, чтоб впредь неповадно было. Хламов висел на волоске, если бы его выгнали из охраны, то поехал бы он, по его выражению, “шестиметровую рожь косить”, то есть на зону, к “хозяину”.
Как-то в курилке он спросил, не хочу ли я на рыбалку? Я ответил, что можно, а куда, спрашиваю, поедем - в Шатуру или на Истринское? Он меня ошарашил:
- Поедем на Говнюшку.
- Какую ещё Говнюшку?
- Да в Томилино, на Пехорку, там говно в речку спускают, вода тёплая круглый год – плюс двадцать пять. Рыба – плотва, карась, карп и щука как на дрожжах растут, мы их ночью ловим, днём нельзя – рыбнадзор поймает.
- А за что?
- За жопу, за что... Мы “люльками” рыбачим. Это подъёмник такой, 4 Х 4 метра с длинным шестом. Снасть запрещённая, но поймать до хуя можно, иногда килограмм тридцать за ночь.
- А что с ней делать?

- Как что? Сами едим и продаём тоже. В Жуковском на платформе торгуем и в магазины сдаём - два рубля кило. Ну, поедешь?
- А я чем ловить буду?
- Мы тебе пока маленькую люльку настроем, три на три.

Еще засветло приехали в Томилино, сели в автобус и остановились у электролампового завода. Там, через лаз в заборе, прошли мимо гаражей и, по раздолбанной грузовиками дороге, дотопали до Пехорки. От неё шёл пар и запах канализации, в воде плавали какие-то ошмётки, а на поверхность то всплывали, то снова заныривали использованные презервативы.
С нами приехал ловить Мишкин друг Васька – угрюмый сорокалетний мужик с двумя ходками за хулиганство. Он работал шофёром, возил муку на КамАЗе и слегка прихрамывал. В ту ночь Мишка рассказал историю, как их компанию где-то под Бронницами в период нереста линя попытался задержать местный егерь.
Но они вырвали у него двустволку и решили над ним подшутить – двое ребят схватили “должностное лицо” за руки и стали привязывать к дереву, чтобы “расстрелять”. Егерь им поверил, обосрался от страха но, внезапно вырвавшись от мучителей, кинулся в лес. А Васька держал ружьё стволами вниз и от неожиданного рывка “пленника” нажал на взведённый курок, отстрелив себе половину большого пальца на правой ноге.
Вторым выстрелом он попытался достать косвенного виновника полученной раны, но то ли от боли, то ли от неумения стрелять, промахнулся. Как Мишка говорил, “подранка” они не нашли, сели в КамАЗ и уехали от греха подальше. А ружьё отдали за три литра водки какому-то браконьеру из Гжели.
Поведал мне об этом он за чаем, который мы часто пили во время ночной ловли, -“чтобы спать не хотелось, и сил было побольше”.
Чай пился так. Где-нибудь на помойке, находили литровую консервную банку – “чифирбак”, обжигали его на костре, а затем брали воду прямо из Говнюшки, кипятили и добавляли туда три горсти “слонов” – индийского чая. Слегка “припаривали” на пламени и оставляли минут на пять у костра “доходить”. Это не был “чифир”, но тоже крепкий напиток, который они называли “купец”. То был “первяк”.
Когда он подходил к концу, готовили “вторяк” – разбухшие “нифеля”, то есть чаинки, какие оставались после первого чаепития, заливались водой из той же Пехорки, и уже долго кипятились. Напиток получался помягче, скорее жажду утолить, чем взбодриться. Перед “первяком”, дабы от него не “мутило”, съедали кусок-другой селёдки. Её всегда брали с собой Мишка или Васька, или ещё кто-нибудь из нашей бригады вопреки примете о том, что рыбное на рыбалку приносить нельзя – удачи не будет.
У нас эта примета не работала, караси с карпами ловились, и ловились в больших количествах! Я поначалу уснувших карасей раздавал соседям, а живых, пойманных под утро, пускал в ванну, чтобы потом их зажарила жена. Но мыться стало негде и вскоре мне приходилось вместо утреннего сна располагаться с Мишкой где-нибудь у платформы “Фабричная” и продавать ночной улов полуголодным жителям Подмосковья. Два рубля кило, а рыбы было минимум 10кг – уже двадцатка, десять рыбалок в месяц – двести, а зарплата моя не превышала 130р. за тот же период.
Я научился хорошо ловить, получил кличку “Петросей” и для меня наладили большую люльку. Мне удавалось облавливать почти всех, но только не Мишку Хламова. Он постоянно был пьян, не брезговал ничем, мог проглотить три таблетки седуксена, запив их стаканом водки Шацкого разлива. Порой падал замертво у костра, прожигая штаны и телогрейки, но к рассвету, когда я, с хорошим уловом за целую ночь, мысленно торжествовал победу над “Хламом”, он просыпался и, с оловянными глазами, исчезал куда-то. А часа через два, ещё пьяный и полумёртвый от усталости, выходил из утреннего тумана и пёр рыбы в два раза больше моей:
- Петросей, тебе рыбки дать?
- Давай Миша… всё тебе тащить будет легче...

Рыбы Хламов никогда не жалел, а вот на деньги был очень жадный, жадный в том смысле, что если взаймы возьмёт, то уже никогда не отдаст. Водкой мог поить кого угодно, куском последним делился, а деньги – нет. Главное, на них всё равно водку со жратвой купит и будет угощать... Вот ещё одна загадка русской души!

А с Васькой был такой интересный случай, а вернее, два. Первый – ночь была тёмная, безлунная и он, черпая воду для чая из Пехорки, не заметил, как зацепил гондон и его “запарили” вместе с “первяком”. Уже потом, когда захотели “вторяка замутить”, презерватив был обнаружен, и “вторяк” пить не стали.

И не спели мы любимую песню на мотив “Синего Платочка” –

Первяк! Вторяк! За ними канает третьяк,
Чаю глоточек, плану кусочек – и настроенье ништяк!!!

Другой случай приключился холодной зимней ночью. Мороз минус двадцать, а вода в Говнюшке тёплая. В подъёмник набивается всякая грязь и гондоны, и люльку нужно периодически встряхивать, удаляя из неё ненужные дары речки. Во время такого процесса очищения, встряхнутый презерватив, высоко, как из батута, взмыл вверх и коршуном опустился на зековскую ушанку Василия, застыв на ней от мороза. Первым это увидел Мишка и жестами показал нам, что нужно молчать. Мишку, в общем, все боялись, только один я, как непосредственный начальник по службе, иногда мог его пьяного уговорить, не жечь сараи у реки или не приставать к пассажирам автобуса.
Но здесь мне и самому стало интересно, что же будет дальше – упадёт гондон или нет? Презерватив, разорванный то ли неутомимым любовником, то ли голодной щукой, клочьями провисел всю ночь на козырьке ушанки, а к утру стало совсем холодно, так что резиновое изделие намертво вмёрзлось в шапку браконьера.
Когда утром мы возвращались домой, он, не ведая о том, проехал с нами в автобусе, сильно удивив и взбодрив заспанных людей. Мы же смеялись, как обкуренные. Смех наш насторожил Ваську, но он лишь проверял ширинку на брюках и смотрел, нет ли говна на рифлёной подошве его резиновых сапог.
В электричке мы организовали завтрак. Ребята выпивали и закусывали. Неожиданно тепло вагона освободило презерватив от ворсинок шапки, и гондон плавно шмякнулся с головы на недоеденный бутерброд Василия. Он жутко разозлился, стал махать вокруг кулаками, и полвагона оказалось пустым. Я понял – не зря его сажали за хулиганство, и тоже перешёл в другую часть вагона.
Но Хламов его быстро успокоил, налил ещё водки и мы все опять подружились. Интересно, ведь Васька так и не понял, как гондон упал на еду. Он полагал, что кто-то из нас хотел над ним плохо подшутить и бросил эту мерзость на бутерброд. Поэтому так взбесился.

Уволили Мишку по статье. Хламов не ходил на работу месяца два, потом пришёл поддатый, глаза его сияли от счастья:
- Петросей, а сына моего, Мишку, за грабёж посадили!
- А сколько сыну лет?
- Пятнадцать!
- А ты-то что такой довольный?
- Так алименты платить теперь не надо. И работать тоже. Буду только рыбу ловить!

Я с ним проловил ещё с год. А через полгода после моего отъезда в Нью-Йорк я узнал, что его насмерть упоили армянские беженцы, дабы завладеть Мишкиной квартирой в городе Раменское, невдалеке от платформы 47-м километр.