Приключилось мне лететь не абы куда, а в самый что ни на есть город Лондон. Из-за набега новой русской денежной знати англичане его еще Лондонградом кличут. Злятся коренные лондоградцы на то, что в их любимых магазинах теперь ценники на двух языках: английском и русском.
Я разделяю их справедливый гнев, конечно, это плохо, это неправильно. Пусть кто-то, наконец, займется этим вопросом. Нельзя же так, в самом деле, нехорошо это.
Пусть на ценниках остается один русский, чего уж.
Так я о полете. Вылетал-то я из родной Одессы в Киев, а оттуда уже в Лондон, затем в Иоганессбург, потом в Луанду, и после всего – в Кабинду. А там нашу оффшорную базу через час езды на автобусе и в бинокль видно.
Для начала сломался, не доехав двести метров от славного одесского аэропорта до самолета, древний не то ГАЗ, не то ЗИЛ. Тот, что вез в прицепе нас, пассажиров. Водитель никого не выпускал минут пять-семь, часто открывал капот, что-то оживленно дергал, и бодро говорил всем: «Не выходите, еще нельзя». Потом какая-то женщина его отругала по рации, и теперь нам всем стало можно. И мы пошли по летному полю к самолетику. И полетели в Киев. Где меня искушали бесы, но я не выпил ни грамма целительных и придающих волшебную силу напитков.
А вот после Киева погода не заладилась: ливень, да такой силищи, что наш самолетик не мог сесть, а все кружил над полем взлетно-посадочным. Покружил минут сорок над Лондоном, пожег драгоценного горючего, и присел. Вот тут я и побежал, поскольку мне до следующего вылета на Иоганессбург оставалось 20 минут.
Галопом, красиво вскидывая ноги, я побежал через секьюрити, поехал на лифте и на самоуправляемом поезде на другую секцию аэропорта. Там тоже бегом – и мне, взмокшему, сказали, не волнуйся, вылет этого самолета тоже задерживают.
Но вот незадача: багаж мой бегать не умел. То ли обессилел он от двух из пяти предстоящих перелетов. То ли онемели у багажа ноги от горя. И не пришел он, чтобы со мной лететь в Африку. А может, боялся он. И я прилетел в Африку один, без багажа.
Грустно без него. Ведь там была основная ударная масса шоколадок: две большие пачки, 60 шоколадных батончиков по 52 грамма – все же впереди были три месяца вдали от мира. Еще там были книги, знаете, такие, чтобы читать. Пачка чая с бергамотом. Свитер, подаренный мамой. Куртка средней пушистости. И пачек пять семечек.
Придумали же злые капиталисты и такую вещь. Невинное занятие бабушек, жаривших испокон веку семечки на закопченной и облезлой сковородке, и продававших их возле трамвайных остановок, теперь поставлено на мощный капиталистический поток. И теперь, при покупке семечек деньги идут не той милой бабушке, которую ты знал и к которой привык, а неизвестному тебе миллионеру во фраке и цилиндре.
Когда мне было лет восемь-десять, то я покупал семечки у двух старушек за квартал от школы. Но семечки у них были, то удачными, то не очень. Глаза у бабулек были уже не те, и дрожала, видать, старческая рука, когда жарила. Бывает, что пережарит, или недосолит, то они горчат, а то еще чего-то. Большой граненый стакан у бабулек стоил 20 копеек, а маленький, вполовину, – 10.
Так если ты большой стакан укупишь, ты же это количество ни за что не съешь. Да оно и в карманы детские не влезет, куда там. И двадцать копеек – большие деньги, так просто из мальчишеского бюджета их не вырвешь. Ведь и отложить надо в копилку, и купить какую-нибудь булочку растущему организму. А семечки – это приятное дополнение. Но очень хочется. Ведь друзья угостят-угостят, но после спросят: а ты сам что, не умеешь покупать? Но ты же копишь на какую-то очень важную детскую штуковину…
Помню, мой товарищ Гена стал приносить семечки небывалого вкуса. Царские, я бы сказал, семечки. На мой вопрос, откуда такая благодать и где ее источник, он ответил, что это просто – во дворе, рядом со школой, женщина продает прямо из дома, вернее, из квартиры. Тогда вообще все, связанное с нетрудовыми доходами, вызывало дрожь в коленках у гораздо более старших и опытных. Поэтому я его попросил показать волшебное место, подвести меня туда и познакомить. Гена сердился, говоря, ну, что, ты сам не можешь? Вон туда пойди – махнул рукой – и все, так полшколы делает. Но потом сдался и пошел со мной.
Мы завернули за угол, и вошли в первый дворик. Небольшой дворик на Молдаванке. Аккуратные, но неровные плиты вулканического происхождения на земле, водяная колонка посреди двора. Сразу же справа было крыльцо в три ступеньки, и дверь в кухню приоткрыта. Оттуда шел запах, передать который, конечно же, невозможно. Это был запах самых вкусных жареных семечек в моей жизни. На Генин писк вышла довольно полная тетя и очень по-доброму посмотрела на нас.
– Нам семечек, пожалуйста, два по десять, – и Гена протянул ей двадцать копеек.
– Секундочку, ребята. – Она ненадолго скрылась, и вышла, неся два бумажных кулька с семками. И мы побежали обратно в школу, ведь мы вышли на большой перемене, которая подходила к концу.
Потом я часто покупал у нее семечки. Если я говорил, что не в кулечек, а в карман, то она запускала меня внутрь, в жаркую кухню. На улице зима, и снег, и мороз. А там, на крошечной кухоньке, где двум людям не разойтись, было жарко. На двухконфорочной плите стоял огромный таз с семечками, и она их постоянно перемешивала. Прямо оттуда она зачерпывала стакан и, придерживая рукой еще огромное их дополнительное количество, высыпала все это в карман. Они были горячими, и грели даже через пальто.
Если у тебя не было заветной минимальной суммы в десять копеек, то она всегда давала на сумму меньшую, например, на пять. Однажды у меня было только три копейки, и она щедро мне отсыпала жменю семок своей огромной рукой – там было гораздо больше, чем даже на пять, уж поверьте.
Я до сих пор помню эту жаркую кухню, этот огромный таз, и большую тетю Наташу, мешавшую семечки. Я помню ее тепло, ее руки, ее улыбку. Честное слово, она нам продавала не семечки, нет, что-то большее.
Почему-то я ее помню, спустя тридцать с лишним лет?
Да, так я о семечках и о тех, кто поставил удовлетворение этой людской слабости на конвейер. И о багаже, который не захотел со мной лететь в ЮАР, чтобы оттуда, как в прежние времена, махнуть в Анголу.
Собственно, багаж приехал в Луанду через два дня после моего прилета в страну. Но к тому времени я уже был далеко – на судне в Малонго. И мне сказали в офисе, что мой багаж привезут с ближайшим экипажем, который будет ехать в нашу сторону.
Так незаметно пролетела неделя, потом другая, а после и третья. Сменилась масса экипажей, но никто ничего не привозил. Я написал кучу просительных писем всем, кому надо было писать и тем, кому писать было не надо – с просьбой вернуть багаж. Ответов я получил два, да и то в самом начале этой тягомотины. Меня уверяли, что все в порядке, ждите, скоро будет. Когда через три недели я возопил не по-детски, и своими звонками устал всех в нашем офисе, то багаж, наконец, приехал ко мне на катере. Он увидел меня первым, и потянулся ко мне.
– Ты добрался, милый, – сказал я ему и обнял. – Ты вроде похудел? – багаж молчал, пряча глаза, и смущенно переступал с ноги на ногу. Я почувствовал недоброе, нагнулся и заглянул ему в лицо.
– Тебя что, не кормили все это время? Ну, пойдем, маленький, в каюту, мне надо столько всего тебе рассказать…
– Не кормили, – всхлипнув, произнес багаж. – Исхудал я, даже идти не могу. – Тогда я подхватил его на руки, и отнес его в свою каюту.
Когда я открыл сумку, то понял, что предпочтения африканских жлобов просты: они не любят семечки и чай. Они не читают книг на русском, и, слава Богу – книги, как и семки, тоже долетели. Но, как оказалось, местные расхитители любят шоколад (еще бы! 60 маленьких вкусных шоколадок!) и им нравятся тонкие мамины свитера. Я рад, что у них оказался хороший вкус, и что они благосклонно оставили мне мою куртку малой пушистости, чтобы я не замерз, прибывая домой в декабре.
Теперь я знаю, почему офис в Луанде не мог ответить на мои письма: у них руки были в моих шоколадках. Извини, как бы говорили они своим молчанием, я бы напечатал тебе ответ, но не могу – еще не облизал пальцы, иначе клавиатуру замажу.
Я теперь свой багаж никому не отдам.
«Но опыт есть». ©
© maximblog
