До середины второго класса у нас была одна учительница — старая, грозная старуха с крючковатым носом и седым клубком. В неизменной мутно-зелёной кофте и круглых очках с сизой изолентой на одной дужке. А с середины второго класса — пришла учительница новая, молодая, только что из института.
Старая особо нас ничему и не учила, благо класс у нас подобрался «умненький» и все пришли уже более-менее умеющие читать и писать в основном. По этой причине свирепая старуха большую часть уроков либо просто самозабвенно орала на нас, страшно скаля стальные зубы, либо, не особо стесняясь в выражениях и жестах, с людоедской улыбкой рассказывала, как жила во время войны в оккупации с немцами, регулярно заканчивая восхитительные свои истории рассказом о том, как один молодой «фашистик» дал ей, глупой девчонке, настоящую шоколадку и что это был первый шоколад в её жизни, и какие муки она испытывала, осознавая, что данное лакомство дал ей враг и в то же самое время будучи совершенно не в силах отказаться от неведомого запретного плода, и какие мы все тут сволочи зажравшиеся, ни черта не понимаем, каково это было.
Потом её внезапно и торжественно выпроводили на пенсию в середине года и нам подсунули молодую пигалицу. В джинсовой юбке! С короткой стрижкой! Обученную по последней перестроечной моде!
Больше всего эта тварь любила петь. Вот серьёзно — даже на математике и русском она умудрялась какие-то правила и слова-исключения не просто так давать, а в виде какой-нибудь ужасной песенки, которую необходимо было тянуть всем классом. Ну, а уж на уроках пения — её как с цепи срывало, сами понимаете. До кучи она владела игрой на пианино, и если раньше, при старом режиме этот полированный гроб тускло стоял в углу, покрытый какой-то выцветшей попоной, и только один раз Игорёк Макаров было принялся задорно тренькать на нём во время перемены, но тут же на голову его коршуном спустилась седовласая наша гарпия и Игорёк навеки отучился трогать музыкальные инструменты, да и все остальные — тоже сразу всё усвоили, то теперь пианино стало нашим главным козырем.
Я, как и большинство мальчиков класса (девочки оказались на редкость податливы в этом вопросе) не любил петь. Мне это казалось каким-то постыдным занятием тогда. Учительница же наша считала такое отношение к пению всего лишь недостатком образования и налегала на нас со всем своим юношеским энтузиазмом.
Не помогало ничего: ни рассказы про больное горло, ни попытки петь «под фонограмму» просто открывая рот, ни иные хитрости. Она всё видела и слышала и мы (а куда деваться) голосили как дурные про «мы сыны батрацкие, мы за новый мир, Щорс идёт под знаменем, красный командир» и про прочие «с какого парень года, с какого парохода и на каких морях ты побывал моряк»
И в итоге мы настолько поднаторели в этом деле, что практически лаяли, а не пели, а учительница тоже входила в раж и так колотила по клавишам, что пианино стонало и выло до того неприлично, что знай я в те былинные времена, что такое порнографические фильмы, то ассоциации у меня были бы самые что ни на есть прямые и недвусмысленные.
Нас можно было возить на специальной дрезине по городам и весям и показывать за деньги, но этого к счастью не случилось, зато на все школьные праздники наш класс неизменно готовил музыкальный номер.
Так что к двадцать третьему февраля нам надо было петь про «капитан-капитан улыбнитесь», но не просто так, а в элементах морской одежды, которую нужно было изготовить по утверждённым чертежам и эскизам самостоятельно, то есть дома. И вот мы сидим поздно вечером с родителями моими нервными, и они яростно и сосредоточенно клеят мне бумажную бескозырку и в полоску воротник. А времена за коном такие, непонятные. Горбачёвщина буйным цветом, в магазинах помимо морской капусты ничего особо нет, а значит и бумаги подходящей — не так что бы и много в доме. Ну то есть как: на бескозырку с горем пополам в итоге насобирали ватманов и прочих листиков альбомных, а вот с воротником — беда. Но мать у меня всегда была женщиной хитрой и изобретательной ( ту я весь в неё уродился) и находит изящный выход из затруднительной ситуации. Находится где-то кусок обоев, оставшихся от ремонта (а тогда, да и сейчас тоже остатки обоев не выбрасывают — а вдруг подклеить чего надо будет) и перевернув этот кусок изнаночной стороной, предлагает его в качестве основы для воротника. Мне немного, конечно, унизительно, что с одной стороны мой морской воротник в аляпистых цветах тусклого колера, но деваться уже и отступать некуда.
А на следующий день мы толком ничего не учим, а только репетируем и пришиваем к белым рубашкам эти самые воротники и бегаем в бумажных бескозырках как угорелые вокруг парт, и выясняется, что у некоторых эти самые бескозырки белые, а у некоторых очень даже и наоборот — чёрные, и что это скандал и учительница наша молодая в спешке всё переделывает, благо бумаги в школе — несколько больше чем в домашних арсеналах.
И вот нас объявляют и мы как заводные черти, как стадо маленьких и ужасно неказистых боевых роботов грянули про этого самого капитана, которому ни одна, ни одна сука так и не спела чисто по дружески. И не просто так грянули, нет, мы же моряки, а значит — у нас и некий танец «яблочко» присутствует, ну такой, как если бы кто-то нехороший заставил больных ДЦП лазать по канату — примерно так наше яблочко выглядело, насколько я помню, но нам уже всё нипочём, мы орём «капитан-капитан!» и пляшем как медведи в цирке, и вот тут мой чёртов воротник, не выдержав напора танцевальной прыти, подлейше отрывается и мерзко вихляясь летит в зрителей, обнажая попутно всю свою гадливую обойную сущность, а у Игорька и ещё у одного мальчика напрочь расклеиваются не успевшие просохнуть бескозырки. И все смеются, но наши не слышат и не понимают, и продолжают орать и учительница лупит по клавишам так, как будто бы именно они виноваты во всём плохом, что только может быть в жизни молодой учительницы начальных классов. Так мы и стояли — с одной стороны смеющиеся зрители, с другой стороны неистово голосящие одноклассник, а посредине мы - три неудавшихся моряка. И кусок обоев лежал так, как будто бы лично Станиславский воскрес на минуточку и лично его туда положил, несколько раз перекладывая, отбегая и присматриваясь, недовольно цокая и в конце -концов найдя именно то, единственное место, находясь в котором он вспыхнет так. Что не останется в зале ни одного спящего сердца. Вот так он лежал. Спасибо, мама! Помогла!
Короче не знаю, зачем я вам это всё рассказываю. Просто чего-то вспомнилось, стало смешно жутко. Хожу теперь весь вечер по дому и ору «капитан, капитан улыбнитесь!».
