Она уходила в запой четко три раза в году: на Рождество, на Пасху и в свой день рождения. Дни рождения мужа и ребенка благополучно избежали этой участи, ибо в таком случае запоев стало бы слишком много. Как у всякого уважающего себя доктора физико-математических наук, Ее запои были четко структурированы: падение в пике продолжалось ровно одиннадцать дней, выход из него — четыре. Опустошенным мужем вызывалась специализированная наркологическая бригада, которая бережно транспортировала умницу и красавицу в токсикологическое отделение, где ее уже хорошо знали и очень любили. Ведь Она была умницей, красавицей и хохотуньей.
Вообще-то Она не была алкоголичкой в прямом смысле этого слова, скорее запойной пьяницей: в другие периоды Ей вовсе не хотелось выпить, алкогольные бесы вселялись в нее именно в три этих периода года, и тогда после первой же рюмки Ее втягивало в фантасмагорический туннель, лишенный логики и геометрии.
Впрочем, первые два дня запоя были восхитительными для всех: Она была легка, искрометна, лучезарна и благосклонна, сын баловался разнообразными способами, был облеплен поцелуями и завален подарками, а муж по ночам получал такой изощренный и неистовый секс, какого он не знал в другие дни года. Хуже становилось на третий день. Ее красивое лицо начинало отекать, глаза теряли блеск и осмысленное выражение, Она переставала следить за собой: не расчесывалась, не чистила зубы, не мылась. Она полностью переставала есть, и лишь только пила. Именно на третий день Ее запоев муж одевал сына и увозил к теще. Сын уже привык. Теща молча принимала мальчика, старательно пряча взгляд от зятя, а потом, когда тот, ссутулившись, уходил, долго плакала и крестила дверь, прижав к теплому животу голову внука.
Он шел, еле волоча ноги, тяжело дыша, словно поднимался на свою персональную гору Броккен, и в лицо ему свистел ветер и раздавался ведьминский хохот. Он шел домой, туда, где его ждала Она, уже обнаженная, пахнущая перегаром, потом и немытой пиздой, мечущаяся по квартире и нетерпеливо порыкивающая. Следующие дни он хотел бы навсегда вычеркнуть из своей жизни, однако знал, что пройдет время, и все повторится снова. Она ебала его везде: на кухонной раковине, на стиральной машине, на обеденном столе. Когда он предлагал Ей секс в душе, чтобы потоки воды хоть как-то обмыли Ее, Она заплетающимся языком кокетливо говорила: «Ни хачюююю…. Так я буду плохо ощущать твою кожу…» Несмотря на сезон года, их потные и красные лица, торчащие в проем балкона второго этажа, стали праздничным зрелищем для прохожих. Слыша улюлюканье и аплодисменты, Она заводилась еще больше, скалилась, трясла сальной немытой гривой и выкрикивала похабщину. И пила, пила, пила…
Но самым страшным для него было, когда Она, широко, по-блядски разведя свои ноги с грязными ступнями и источая невыносимый смрад зассанной промежности, хватала его за голову и крепко прижимала ее к своей немытой пизде, приговаривая: «Ну-ка, вымой меня, пиздолиз!» Сопротивляться было бесполезно, как только он смел дернуться в попытке освободиться, к рукам присоединялись ноги, заключавшие его голову в крепкий капкан сильных гладких мышц. И он трудился, задыхаясь и сдерживая рвотные позывы. Сигналом к окончанию пытки служил ее пронзительный ведьминский взвизг и волна судорог, прокатывающаяся по бедрам. Капкан выпускал свою жертву. Ненадолго…
В один из таких пыточных дней в сознании у него что-то отчетливо щелкнуло, и он разъяренным вепрем заорал прямо в ее разверстое нутро. Неимоверным усилием извернувшись, он чуть подался назад. С наслаждением сомкнув зубы на Ее клиторе, он рванул в сторону и начал жевать этот маленький упругий комочек плоти. Она захрипела и выгнулась дугой, встав почти на мостик. Пока Она так стояла, он проглотил, икнул и быстро-быстро изгрыз Ее промежность буквально в лохмотья. С диким ревом «Никогда больше, слышишь?!», он вогнал руку по локоть в окровавленное влагалище, нащупал матку и с упоением крепко сомкнул пальцы, рванул. Она опала окровавленной куклой в груду оскверненных простыней. Матку он есть не стал, безразлично отшвырнул в угол.
Ничего не выражающим взглядом окинув Ее безжизненную фигуру, он достал полотенце, туго свернул его в рулон и со звуком «хек!» вогнал чопик до упора. Окровавленными пальцами он вытащил сигарету из пачки, вставил ее в окровавленный рот, взял телефонную трубку и заветную бумажку, набрал номер. Ее увезли.
…В первый день лечения в токсикологии Она бесплотным духом, с закрытыми глазами, молча лежала под капельницами. О том, что Она еще жива, говорили лишь слабые стоны да движения глазных яблок под тонкими веками. Медсестры подходили и холодными влажными салфетками протирали Ей лоб и лицо. Персонал уже доподлинно знал: еще немного, и все они получат порцию комплиментов, шуток, а впоследствии, после выписки, и подарков. На следующий день Она уже слегка улыбалась, санитарки бережно мыли Ей голову в тазике, осторожно меняли повязки, туго бинтующие промежность, мыли ноги и выковыривали грязь из-под ногтей. На третий день она уже вовсю скалилась и хохотала, кося шалым кобыльим глазом на окно палаты. Медсестры понимающе, со знанием переглядывались и подводили Ее, еще слабую, на трясущихся ногах, к окну. Да и бинты очень мешали ходить. Она с удивлением взглядывала на них, чуть хмурилась, но ненадолго.
А за окном стоял Ее муж. Он стоял там с букетом цветов так долго, сколько было нужно, пока Она не подойдет. Увидев Ее в окне, улыбающуюся, с вымытой сверкающей черной гривой, он радостно подпрыгивал, махал Ей рукой и уходил. Она тихо улыбалась и слабо махала в ответ. Букет он уносил с собой: в отделение все равно не пустят. Выйдя за ворота больничного сквера, он радостно щурился на прохожих, выбирая самую приятную ему пожилую даму. Выбрав, он вручал ей букет, галантно поцеловав руку.
Он был очень счастлив, ведь завтра Она вернется домой.
Он так любил Ее, умницу и красавицу, с наглухо зашитой пиздой…
mamalukabubu
