Недавно мы с моим другом детства Володей выпивали на детской площадке: закрывали, так сказать, сезон уличных пьянок. Я недавно состриг бороду, явив миру свой безвольный первый и увесистый второй подбородок. Оставил усы и бакенбарды, над которыми Володя не уставал потешаться:
— Бля, Даня, с такими усами я бы на твоем месте держался подальше от детских площадок и вообще детей. Раньше, с бородой, хоть был на пьющего старовера похож, а теперь ну просто педофил педофилом!
— Нихуя ты не шаришь, — оправдывался я. — Это порношик 70-х! Рон Джереми, слыхал про такого?
— Не слыхал и слыхать не хочу. Если у него такие же усы, то будь он хоть папой римским, но со вкусом у него пиздец полный.
Мы материли друг друга, ежась на ноябрьском ветру возле лавочки, в окружении цветастых пластиковых горок, качалок на пружинах и скрученных в спирали лестниц, прерываясь изредка на распитие водки, которую держали вместе с несколькими банками пива в черном пакете. Люди попрятались от коронавируса по квартирам, двор был безлюден и некому было нас прогнать или пристыдить. Безнаказанность веселила. Мы курили и швырялись окурками в разные стороны, громче обычного сквернословили и гоготали.
— Давненько я не бухал на детской площадке, — отметил Вовчик, выпив и выплеснув махом оставшиеся в стаканчике капли водки. — Сам даже не знаю, почему. Не то чтобы я боялся ментов, или зожников, или крикливых мамаш. Просто как-то уже неловко на виду у детишек пить. Повзрослел, наверное.
— Ну не знаю. Вспомни наше детство — тогда взрослые нихуя не стеснялись детей и на площадках целыми днями тусовалась какая-нибудь алкашня. Хрен поиграешь. Песочницы, лавочки, качели, карусели — вся эта хуйня была занята пьяными компаниями.
— Кстати, да, было такое. Помнишь, раньше у нас во дворе стояла беседка, и в ней сутки напролет тусили колдыри? Они же ее потом всю и разъебали.
— Помню-помню! Она была сколочена из деревяшек, с железной крышей еще. Каждую пьянку несколько этих поперечных деревяшек выламывали. Хуй знает, то ли просто так, из молодецкой удали, то ли для того, чтобы кого-то отпиздить. В итоге беседка без этих поперечин расшаталась и ебнулась. Чудо, что никого не убило.
Воспоминания своим течением незаметно унесли наш разговор от детской площадки к старым друзьям и знакомым. Перебрав в голове картотеку счастливых детских лиц, мы с печалью отметили, что мало у кого жизнь сложилась успешно. Один в тюрьме сидит, второго убили в драке, третий умер от наркоты, четвертый умирает от синьки, пятый женился и выплачивает ипотеку и кредит за машину — какой-то непроглядный мрак. Они вошли в жизнь молодыми, дерзкими, полными надежд, но она прожевала их и выплюнула наружу — бесформенных и измученных обывателей-калек.
Как-то все мы оказались не готовы к бытовым передрягам. Как те мудрецы, что в грозу пустились плыть по морю в одном тазу.
— Все потому что у нас такой вот ухоженной детской площадки не было, — сказал Вова и сплюнул в сторону, что придало фразе значительности.
— Ой, да брось, при чем тут это? — усмехнулся я и обесценивающе махнул рукой.
— Нееет, все при том! — сказал Вова и разлил водку по стаканчикам. Стало понятно, что у него родилась и даже созрела какая-то мысль.
Мы чокнулись, выпили, закурили и Вова продолжил:
— Смотри, что, по сути, такое детская площадка? Да вообще, что такое все детские игры?
Я молчал, решив, что вопрос риторический. Повисла пауза. Вовик, видимо, ждал от меня ответа, но потом решил, что я просто тупой и продолжил:
— Все эти игры — суть подготовка к взрослой жизни. Войнушки, дочки-матери, да даже игра в доктора, когда друг другу пиписьки показывают. У животных та же херня. Котенок и щенок не просто так гоняются за игрушкой — они учатся охотиться. Ну, у людей все посложнее, само собой. Детская площадка — это такая взрослая жизнь в миниатюре. Песочница — это строительная площадка, ракета — это типа… ракета, машина — типа тоже машина, домик — это, блядь… ну ты понял, короче. Девочки в домике сидят там, куличики пекут из песка, куколок воспитывают, пацаны в это время в песочнице роют че-то, на ракете летают в космос, воюют, из палок друг в друга стреляют или на машине рассекают — типа водители. А потом вся эта пиздобратия вырастает и такая: «О, ебать, хочу в космос полететь, хули, я ж умею, я в детстве на ракете уже летал». Или там в водители идут, в машинисты электровоза. А девочки такие: «Ой, скорей бы родить и дома сидеть, пироги печь любимому, я ведь в детстве столько с куклами и куличиками навозилась, что тут стопудово справлюсь!» Ну ты понял. И вот теперь вспомни наши детские площадки…
Я вспомнил пустырь с какими-то искореженными, как после бомбежки, остовами. У нас еще стояли деревянные фигуры всяких сказочных персонажей: Доктора Айболита, Бабы-яги, Емели. Но какой-то псих однажды посрубал им топором лица, и сказочные герои превратились в уродливых искалеченных монстров. Они стояли полукругом и медленно трухлявели, напоминая гнилую редкозубую челюсть бомжа.
— Я помню, у меня в садике, — продолжал Вова, — были ракета, избушка и паровоз. Во всем этом можно было бы охуенно играть во время прогулок. Но в те времена детские садики огораживали не трехметровыми заборами, как сейчас, а какими-то низенькими бетонными хуйнями, через которые в садик влезали алкаши, подростки и бомжи. И во всех детских конструкциях было безбожно насрано! У меня до сих пор этот запах в носу появляется, когда я вспоминаю детский садик. В ракете, в избушке и в паровозике лежал толстый слой говна! Там не то что играть, даже находиться рядом невозможно было! По итогу мы только и делали, что лупили друг друга совками и ведерками. И ни во что толком не играли. Кто из нас в результате вырос? Алкаши да наркоманы! Чего тут удивляться, что мы оказались не готовы к жизни?
Я слегка прихуел от Вовиного спича. Мы молча стояли и курили. Потом также молча налили по последней, молча выпили и молча ушли с детской площадки.
