Разбиватель сердец
Михаил Веллер
— 1 —
— Полюбит она тебя как милая, никуда не денется.
— Не верю я в это… Нет во мне чего-то того, что нравится женщинам.
— Характера в тебе нет.
— А, знаешь… Посмотришь на себя в зеркало, плюнешь, — кому такой нужен…
— Ладно. Буду тобой руководить. От тебя ничего не потребуется — только беспрекословно и точно
выполнять мои указания. И ни шагу в сторону — хоть сдохни! Понял?
Летний пейзаж летел за окном вагона. Два холостяка ехали в отпуск на юг.
— 2 —
Пожелтевшая страница из общей тетради в клеточку юношеского дневника. Неустоявшийся,
старательно-твердый почерк:
«Как добиться любимой женщины»
Всегда держать себя в руках, иначе крышка. Думать, что делаешь.
Быть не таким, как все. Выделяться, поражать воображение, иметь какое-то особое качество.
Изучить все ее сильные и слабые стороны, чтобы уметь на них играть.
Научиться видеть себя и ее — ее глазами.
Уметь льстить, уметь вызывать жалость.
Пока она не стала полностью твоей, ни в коем случае не давать ей почувствовать всей силы своей
любви: она должна быть постоянно не уверена в том, что ты не уйдешь в любой момент.
Поставить себя существом высшего порядка.
Берегись чувства принуждения, зависимости, обязанности по отношению к себе. Человеку
свойственно стремиться к свободе — в данном случае это свобода выбора, свобода распоряжаться
собой. А потому она может стремиться избавиться от тебя, даже если ты «лучший из всех» и очень
нравишься ей.
Умей создать ситуацию и обстановку.
Умей ждать случай — и пользоваться им.
Никогда ничего не проси: должна захотеть сама.
Делай меньше подарков: не обязывать ее ничем.
Никогда не отказывайся ни от чего, что она хочет сделать для тебя. Любят тех, для кого что-то
делают, а не наоборот. Она должна реализовать в себе свои собственные хорошие стороны — и
привязаться к тебе поэтому.
Помни: основной рычаг — самолюбие, основное средство — боль, основной прием — контрасты в
обращении.
Умей сказать «нет» и уйти. Этим никогда ничего сразу не кончается. Откажись от малого сейчас,
чтобы получить все позднее.
Старайся не придумывать и не лгать, но никогда не открывай лжи — это может иметь самые
скорбные последствия.
Добейся всего, но не смей травмировать ее душу. Не избегай любых средств. Не принимай во
внимание сопротивление.
Обрети культуру секса — как хочешь. Иначе окажется мерзость вместо обещанного блаженства.
Давай поводы для ревности, но чтобы они не подтвердились.
Умей показать ей свое презрение.
Не торопи события.
Разумеется, выжми все из внешности, одежды, речи.
Перечитывай постоянно: Стендаль: «Красное и черное», «О любви"; Лермонтов: «Герой нашего
времени»; Пруст: «Любовь Свана»; Гамсун: «Пан»…
— А где ты взял в те времена Пруста?
— Рыковские переводы тридцать четвертого года.
— Однако… Смешно, но не лишено… Это все откуда? Или ты сам придумал?
— Обижаешь, шеф. Что ж я, тупой, по-твоему?
— И давно? Сколько тебе лет тогда было?
— Двадцать, милый друг. Двадцать…
— Однако… А где же юношеский романтизм, чистый идеализм, возвышенное благородство?..
— Волной смыло.
— Какой волной?
— Волной слез в отчаянных трагедиях юности. Бери кошелек, пошли обедать.
— 3 —
Стучат колеса, проходит официантка, звякают фужеры на столике.
— Почему все-таки любовь так редко бывает взаимна?
— Огласите, пожалуйста, весь список. Я вам отвечу на все вопросы сразу, мой любознательный
друг.
— И самое дикое: почему так часто любят полнейших ничтожеств, предпочитая их людям
замечательным, красивым, достойным и любящим вдобавок? Почему жена красавца-графа сбегает с
директором собачьего цирка?
— Очень просто… Возьмем еще по бифштексу? Да-да, и бутылочку во-он того нам, пожалуйста! Так о
чем ты? Ага.
Потому что глупые люди вроде тебя вечно допускают в своих умственных поисках роковую ошибку —
обладание чем-то путают с наслаждением от этого обладания. А любовь — это чувство, как-никак, —
оно живет внутри человека, оно субъективно.
Есть у меня один приятель — красивый, здоровый, зарабатывающий, непьющий, над женой трясется,
по дому все делает сам. А она выкобенивается, черт-те когда является домой и вечно закатывает
ему сцены. А сама! — ни рожи, ни души — отощалый гренадер после самовольной отлучки. И все
знакомые ломают голову: ну чего он с ней живет и мучается, с крокодилом, на него масса красивых
баб заглядывается?
Отвечаю: значит, он имеет с ней такие условия жизни, которые требуются его душе. Он-то думает,
что в неге и покое был бы счастлив. Глупости! Он бы с массой других обрел куда больше неги и
покоя. Значит, на самом-то деле он этого не хочет в глубине души, в самой-самой глубине, куда
даже сам не заглянешь. Человек страстей жаждет, а не благополучия, другая ему все дома сделает
и приласкает — а эта его до того доводит, что он тарелку в телевизор швыряет! За то и любит:
страсть она ему внушает.
— Ха-ха-ха! Кхх… пкхе… Ох, подавишься с тобой.
— Не переживай, от этого все давятся. Так вот: когда один из двоих сильно любит, другому уже
неинтересно: ему нечего хотеть, что пожелай — тут же и получит. А где же страсти, препятствия,
метания души? Зато у первого страстей — сколько влезет: как не переживай, все равно не
получаешь того, что хочешь, и от этого хочешь еще сильнее, потому что цель в принципе-то
достижима и кажется возможной. И вдобавок любит он тут не реального человека с массой
неприятных черт, а выдуманного — такого, какого ему в душе и надо.
— Короче, пожени спокойно Ромео и Джульетту — и никаких страстей не будет?
— Примитивно, но в общем верно.
— Ты что, хочешь сказать, что «нет в жизни счастья»?
— Есть … Довольно редко, как известно. А чтоб надолго — и того реже. Человек от добра добра
ищет, и ему то и дело худо кажется добром. Уметь удерживать счастье — хитрое дело.
Психологи ставили опыт на щенках. С первой группой обращались ласково, со второй — грубо, с
третьей — то ласково, то грубо.Спрашивается: какая группа сильнее всего привязалась к
исследователям? Ответ: третья. Чувства которой швыряло из воды да в полымя. Одно по контрасту с
другим куда как сильно воспринималось.
Вывод: если ты не сумеешь заставить женщину плакать, то будешь плакать сам. Не бойся делать
больно — так надо. Почему женщина, в общем, любит сильнее, чем мужчина? Потому, что любовь для
нее начинается болью, когда она становится женщиной, и кончается болью, когда она рожает
ребенка. На два эти пика и натянут канат ее счастья, которое граничит с болью. Это — природа, а
против природы не попрешь.
Официант, это чай или кофе? Вы в нем что, половую тряпку полоскали?
— 4 —
О, юг, Черное море! Достаточно сказать это, чтобы остальное возникло перед взором само —
полный курортный набор: солнце, тепло, лазурный прибой, пальмы, загорелые тела, отчаянно смелые
купальники, звездные вечера в стрекоте цикад, гуляние по набережным и музыка танцплощадок… Все
это так известно, сплошные штампы и общие места — но все равно приятно отдохнуть на море. И
прохаживаются пары, и отношения их, как правило, несложны и весьма сходны, и не льются слезы
при расставании навсегда, хотя всяко бывает, всяко бывает, верно?
Пролетел месяц, пролетел. Пожалуйте возвращаться в обычную колею, к дому и работе. Да и надоел
уже этот юг, скучно тут. А подробности — подробности у каждого свои. Не в них дело.
— 5 —
И вот первый из двух наших приятелей. Бедный заморыш стал буквально выше ростом, загар
благообразил его, и вообще появилась в нем не то чтобы уверенность, но некое раздражающее
нахальство и самомнение. И провожает его на вокзале роскошная женщина, и смотрит на него
влажными собачьими глазами, и удивляются тихо окружающие дисгармоничности этих отношений:
неказист повелитель, в чем тут дело?
А дело просто… Он полагал, что ему с ней все равно не светит — такая красавица, и чувствам
воли не давал — не надеялся. И показывал пренебрежение. И был спокоен — не терял головы. И
молол языком умно и даже интересно. И красивой женщине, конечно, захотелось капельку
пококетничать и мимолетно проверить свою власть над сильным полом. А никакой власти не
оказалось. И в ее самолюбии появилась щербинка, и за эту щербинку зацепилась нить чувств и
стала разматываться.
Да-да, пушкинское «чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей».
Он привлек ее внимание: он вел себя необычно. Он внушил некоторое уважение: ему было плевать
на ее чары. Он уязвил: явно не стоил ее и, однако, пренебрегал ею. Красивую женщину заело. Он
заранее замкнул свою душу, боясь поражения и не желая боли. И эта душа, к которой ей было не
прикоснуться, сделалась для нее загадочной. Стала манить. И она сама придумала, какая это душа.
И придумала, понятно, так, как ей хотелось бы!
Он расчетливо дразнил ее, как бы тая в жаре ее чувства — и тут же обдавая холодом. Она начала
страдать. Красивые, сильные мужчины и веселые развлечения перестали интересовать ее. Она
ощутила боль, еще не понимая, что это боль вошедшего в нее крючка, о который она сама рвется.
Она гордо переносила эту боль, но он тут же делался ласков и покорен. Она торжествовала было
победу, покой, удовлетворение и была краткое время благодарна ему за избавление от этой боли,
но он тут же дергал крючок вновь, осаживал ее, уязвлял, унижал пренебрежением. И все
повторялось сначала, только все сильнее и сильнее с каждым разом.
Ее губило то, что она недооценила противника в этой любовной борьбе. Его спасало то, что он с
самого начала был готов к проигрышу в любой момент, и чувства его оставались в покое. Она
пыталась бороться, привязываясь к нему все более. И не могла подозревать, что ночь, утро и те
редкие дни, когда он намеренно не виделся с нею, он посвящал разбору событий и выработке планов
на ближайшее будущее. С холодной головой, упиваясь только своим успехом, и под руководством
«опытного тренера» — своего приятеля, потертого жизнью ловеласа, которого, казалось, вся эта
история страшно забавляет.
Какая жалкая пародия на Печорина и иже с ним!
День за днем он методично сокрушал и гнул ее волю. Она начала плакать, его рука поднималась на
нее, ему понравилось ее мучить — он уважал себя за власть над ней. Он стал для нее единственным
мужчиной в мире. Ведь ничего подобного она в жизни не испытывала, и только читала о таких
терзаниях и таком счастье, которым было временное избавление от этих терзаний.
Она оставалась для него лишь удовлетворением тщеславия и чувственности. Как только он замечал
в себе росток любви к ней, он торопливо и старательно затаптывал его: он полагал, что она
охладеет к нему в тот самый миг, когда уверится и успокоится в его любви.
Она стояла у вагона — предельно несчастная сейчас, предельно счастливая в те минуты и часы,
когда «все было хорошо»: она любила его.
Поезд тронулся. Он лег на верхнюю полку в купе и стал смотреть в потолок. Он спрашивал себя,
любит ли ее, и оказывалось, что он этого не знает; пожалуй, нет. Он спрашивал себя, счастлив
ли, и на этот вопрос тоже не мог ответить; но, во всяком случае, лучше ему никогда не было и,
надо полагать, не будет. Он остановился на той мысли, что если она приедет к нему (как и будет,
видимо), он продолжит «дрессировку» и, пожалуй, женится на ней. И вот тогда можно будет
позволить себе временами действительно расслабляться и любить ее. «Но вожжи не отпускать!» —
заключил он свои размышления, закрыл глаза и стал дремать.
Засыпая, он успел в который раз подумать, какой молодец его умный и опытный друг и какой
молодец он сам. Его друг, его наставник и покровитель, теоретик и донжуан, лежал на нижней
полке и задыхался от презрения и ненависти к нему.
— 6 —
«Она даже не пришла проводить мен…"?
Я должен был нарваться. Я сам устроил себе это истязание. Не с тобой же мне равняться,
ничтожный сопляк, поганая козявка, самодовольный червяк. У, засопел, паразит. Бедная девочка,
дура. Зачем я все это устроил? Впрочем, она счастлива. Моя была лучше. Надо покантоваться
столько, сколько я, чтоб понять, что такое настоящая женщина.
Я проиграл. Когда я проиграл ее? Наверное, в тот самый миг, когда раскрылся. А когда полюбил?
Тогда же, наверное.
Она сидела в полумраке, такая милая, доверчивая, беззащитная. И мне не было ни интересно, ни
хорошо. Я знал наизусть, что будет дальше, и знал свою власть, и читал все варианты, как в
шахматах. И знал, что все будет так, как я захочу, и знал, что будет через полчаса, и утром, и
через неделю… и всего этого мне было мало. Ну, одной больше… толку-то. Она была в моих руках, и
я знал, как она будет любить меня, какой станет верной и привязчивой, как будет тихо сносить
мою небрежность, будет счастливой и тихо смирившейся… Ну а я-то сам, что я получу — еще одну
замену тому, чего у меня нет, еще одну нелюбимую женщину?..
И я захотел быть счастлив — наперекор всему, всем победам и потерям, всей судьбе, наперекор
паутине, наросшей на сердце, и неверью в счастье для себя когда-либо: я захотел любить. Потому
что ничего не стоило добиться ее любви — но я уже не верил в возможность полюбить самому.
Неужели я это еще могу? Да ведь могу. Вот что во мне тогда поднялось. И это ощущение — что у
меня может быть не женщина, а любимая женщина — понесло меня, как полет в детском сне, как
волна в стену, и я уже знал, что сейчас со звоном вмажусь в эту стену, — буду любить, и буду
счастлив, и буду живой, а не разочарованный герой юнцов и дам.
И я открыл рот, чтобы сказать ей все, хотя это было еще неправдой, было только предчувствие,
сознание возможности всего. А когда все слова были сказаны, они оказались уже правдой. Почти
правдой…
И все те первые дни я раскалывал свою душу, как орех об камни, чтоб освободить то, что в ней
было замуровано и забыто. Я выражался, как щенок, и чувствовал себя щенком. Я в изумлении
спрашивал себя — неужели я и впрямь это чувствую? И отвечал: вот да — ведь правда.
Как я был счастлив, что люблю. Как радовался ей. Как поражался, что это возможно для меня:
любить и быть любимым, не скрывать своих чувств — и получать то же в ответ. Все у нас было в
унисон. Единственный раз в моей жизни. Мы сходили с ума друг по другу — и не скрывали этого, и
были счастливы.
Я открывал в ней недостатки — и умилялся им: начерта мне победительница конкурса красоты — а
вот эта самая обычная, но МОЯ, и я с ней счастлив, и никакой другой не надо. «Ты казался
волком, — сказала она, — а оказался ручным псом, который несет в зубах свой ошейник и виляет
хвостом». И я радовался, что сумел стать ее ручным псом, безмозглый идиот. Это такое счастье —
быть ручным псом в тех руках, которые любишь и которым веришь.
А потом — потом все пошло как обычно… Я сорвался с цепи и вываливал на нее все свои чувства —
без меры. Ей нечего было желать — я опрометью выполнял и вилял хвостом. Она стала властна надо
мной — я сам так захотел: мне ее власть была сладка, а ей переставала быть интересна.
Для меня происшедшее было невероятным, для нее — нет. Я не мог опомниться, она опомнилась
первой. Я не хотел опомниться, а она побаивалась меня, побаивалась оказаться от меня в
зависимости. Она стала утверждать свою власть надо мной. И я рьяно помогал ей в этом, ничего не
видя и не понимая: я был пьян в дым невероятной взаимностью нашего чувства. И оказалось, что
для меня нет ничего, кроме нее, зато для нее есть весьма много вещей на свете, кроме меня,
который все равно никуда не денется. Вот тут я и задергался. До меня еще не доходило, что все
уже не так, как в первые дни.
«Ты делаешь ошибку за ошибкой», — заметила она. Бог мой, какие ошибки, я не желал обдумывать
ничего, я летел, как через речные пороги, и радовался, что способен на это… А вот конец, хоть
не трагичный, но досадный: какой-то грек нашел Кассандрову обитель, и начал… М-да. Милая,
хорошая, дурочка, что ж ты наделала. Неужели же невозможно, чтобы — оба, сильно, друг друга,
без борьбы, без тактики, без уловок — открыто, счастливо?
— Что-то ты кислый какой-то, — приветливо сказал меньшой друг, свешивая выспавшееся лицо с
верхней полки.
— А ведь засвечу я тебе сейчас по харе, — сдавленно сказал больший друг, — вали-ка в другое
купе от греха, поменяйся.
И выходит в тамбур. Там долго курит, мрачно гоня счастливые воспоминания, которые еще слишком
свежи и причиняют слишком много боли. Потом уплывает в иллюзии, что еще случится чудо и все
устроится хорошо.
— 7 —
— Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны…
— Слушай, ты старше меня на девять лет… когда-то я подражал тебе… скажи, что же: это
неизбежно? Не бывает, чтобы вместе?
— Эк тебя прихватила. Что же — всерьез?
— Похоже… И на старуху бывает проруха.
— Я такой же глупый, как все прочие. Но думается мне, коли уж ты пришел за жизнь толковать,
что ты не прав… Не прав.
— В чем?
— В том, что когда король Лир отказывается от власти, он не вправе рассчитывать на королевскую
жизнь. Благ без обязанностей не бывает. И в любви тоже. Женщина не может главенствовать в
любви. И не хочет. И не должна. И не будет. Ты это знаешь?
— Знаю. Но я не хочу главенства, я хочу, чтоб это было само, естественно, взаимно, друг другу,
понимаешь?
— Не нужна корона — катись из дворца в бродяги. Властвовать — это тяжкий труд. К этому тоже
нужно иметь вкус, силы, способности. Тебе тридцать лет — неужели таких простых вещей не знаешь?
— А тебе сорок — и счастлив ты с этим своим знанием?
— Настолько, насколько это вообще возможно. До тебя не доходит, что ли: женщина рожает детей и
готовит еду, а мужчина эту еду добывает и защищает семью. Дело мужчины — подчинять, дело
женщины — подчиняться, и счастье каждого — в этом. А кто не умеет быть счастлив своим счастьем
— чужого не обретет. Ты хотел хотеть того, что она хочет. А должен ты был хотеть, чтоб она
хотела того, что ты хочешь. Люби как душу, тряси как грушу, — и вся народная мудрость,
бесконечно правая. Да хоть ты застрелись из-за нее — но веди себя как мужчина, а не раб.
— Но ведь я же хотел — для нее все!..
— Значит, ей нужно было не это, а? Я тебя понимаю: подчиняться проще, чем подчинять.
— Мне плюнуть раз было ее подчинить. Но тогда бы для меня все исчезло. Не нужно стало бы.
— Вот тут ты и не прав. Настрой у тебя неправильный. Чувствуешь неправильно. Не по-мужски.
— Ты циник.
— А ты лопух. В отношении к женщине всегда должно быть что-то от отношения к ребенку: иногда и
запретить, и наказать, — но для ее же блага. Из любви к ребенку не делают же его повелителем в
доме? Это современная эмансипация все поставила с ног на голову: и женщины мужественные, и
мужчины женственные, полный кавардак и неумеренные претензии. Доставай из холодильника, что там
еще есть.
…И наш герой через ночной город долго бредет пешком к себе домой, что-то шепча, сморкаясь,
отирая слезы, и все пытается сообразить, как же это он умудрился превратиться из Дон-Жуана в
Вертера, беспрекословно согласного на все ради счастья увидеть ее еще раз.
Наутро он чувствует в себе достаточно сил, чтобы написать ей гордое прощальное письмо, но
через неделю решает, что может еще раз съездить в город, где она живет: в его власти не ездить,
но такое счастье увидеть еще раз… это ничего не изменит, но хоть еще раз увидеть.
