Понедельник. Утро. Ноябрь.
Пузо неба царапает кроной
Клен, развесистый, как канделябр,
И на нем, как свечи, вороны.
Только эти свечи-вороны
Вместо воска капают калом.
Отойду из-под кроны клена,
Только кала мне не доставало.
Я не корчу унылые рожи,
Просто нынче мне - не до веселья.
Я такой же, как все, прохожий,
Но страдаю тяжелым похмельем.
И терзает меня осознанье
Нанесенной кому-то обиды;
Я сегодня хочу покаянья,
А потом хочу – суицида.
А люди идут обалдело
Мимо серых, обшарпанных зданий,
И им нет никакого дела
До моих неликвидных страданий.
Вот с бабищей по улицам шляется
В "адидасе" гопник безмерный.
У него за бронёй в три пальца –
Мозжечок и два глазных нерва.
Можно ставить, не напрягаясь,
Коробок на надбровные дуги.
И такой же, не сомневаюсь,
Интеллект у его подруги.
Вот на "Крузере" едут крутые
В дублёнках из сэконд-хэндов,
Завсегдатели записные
Презентаций и шведских обедов.
А из бывшего "овощного",
Где в витрине – трусов реклама,
Накупив белья кружевного
К лимузину выходит дама
Грандиозная, как "Титаник".
Рядом с нею – ее мужчина.
Он слащав, как медовый пряник,
И рогат, как морская мина.
Засмотревшись на примадонну
Ледяной водой из ухаба
Те, что в "Крузере", беспардонно
Окатили гопника с бабой.
Гопник вслед им давай ругаться…
Чем не повод развеселиться?
Только я не хочу смеяться,
Мне б покаяться и застрелиться.
Я лелею план утопический:
Попросить прощенья у Бога.
Где здесь храм, костёл католический,
На худой конец, синагога?
Я сказал бы: «Прости, Всевышний!
От Тебя ничего не скрою.
Я виновен в том, что так вышло,
И хочу быть чист пред Тобою».
Но никто не ответит, похоже,
Даже Господа Бога спроси я:
Ну за что мне, Господи Боже,
Эта стрёмная рефлексия?
Может быть, я излишне дерзкий
Верный сын своего народа,
И во мне сидит Достоевский
Пополам с блядуном и уродом?
И когда Достоевский в припадке
Бьётся об пол души бестолковой,
Разложенца тянет на блядки,
А урода заквасить по новой?
Но ведь Ты, Отец наш небесный,
Зришь насквозь православные души.
Не виляя, ответь мне честно,
Ну скажи, чем других я хуже?
Посмотри вокруг – все олени,
И бандюк, и священник в рясе.
Перед кем преклонить колени?
Перед гопником в "адидасе"?
Или, может, пред этой примой,
Что выходит с мужем из шопа?
Дайте, дайте мне херувима!
Я его поцелую в жопу!
Покажите мне, кто достоин,
Я без слов оближу ему пятки...
Но за это я, в общем, спокоен:
Херувимы ушли на блядки.
Все достойные люди квасят,
И при том, далеко не капусту,
Возведя, как мой кореш Стасик,
Возлияние в ранг искусства.
И они не покажут виду,
Что я был неприятен по пьяни;
Я уже не хочу суицида,
И в сомнениях о покаянье...
Вот и храм, что мною взыскуем,
Бар любимый с названьем «Лада».
Посижу за пивком, потоскую,
А другого мне и не надо.
Наливай мне, бармен, ацида,
Этой клинской просроченной дряни.
Я умру не от суицида –
От изжоги и без покаянья.
А потом всё опять по новой:
Был в гостях и мешал напитки.
Позабыв, как было хреново,
Не считая, что буду в убытке.
И опять вёл себя, как гнида;
И опять, как свинья, нажрался.
Я ли днесь хотел суицида?
Я ли каяться собирался?
