В ту ночь город словно взбесился: не успел я придти в себя после четырёх выездов и только настроился на чашку горячего чая, как дверь в комнату распахнулась, и на пороге возник потный Артёмов, который, размахивая руками, пророкотал: «На выезд! Быстро! На Аптечной… Попытка суицида…» Матерясь, я вскочил с дивана, выбежал на лестницу и, пытаясь попасть рукой в проклятый рукав замызганной куртки с катафотами, ринулся вниз, где уже ожидала машина…
В ту ночь мечтам о чашке чая не суждено было сбыться никогда: каждый раз, блаженно наблюдая за пузырьками, отделяющимися от шершавого грифеля кипятильника в стакане с водой, я вздрагивал от грохота двери и зычного крика Артёмова: «На выезд! Быстро! В Шмидтовском проезде на дереве застряла кошка!» или «На выезд! Быстро! На Кутузовском проспекте из квартиры бежал удав!» Теперь суицид. И всё в одну ночь, по порядку, словно так и было запрограммировано.
На подоконнике второго подъезда семнадцатиэтажки металась молодая девушка в ночной рубашке. Она периодически садилась, свесив ноги вниз, - и тогда толпа кричала от страха - и периодически вставала - тогда толпа тоже кричала и тоже от страха. Внизу в свете уличных фонарей уже дежурила скорая помощь, а на земле немолодой женщине, как видно матери девушки, делали успокоительный укол. Лерочка, перестань! – хрипел подле обезумевший от горя отец и простирал руки кверху. – Подумай о нас! Весь двор был заполнен людьми, которым определённо надо было выходить на работу, но которые, естественно, не могли отказать себе в удовольствии посмотреть на чужое горе, пусть и в три часа ночи. Некоторые успокаивали бившуюся в истерики мать, надеясь в глубине души, что девушка упадёт и будет о чём рассказать друзьям, соседям и сослуживцам. Ведь став свидетелем чьего-либо несчастья, ты окружаешь себя ореолом славы, к тебе приковано всё внимание, а ты, подогреваемый любопытными взглядами таких же зевак, живописуешь: «И тогда я увидел, как от её головы растекалась огромная лужа. Да! А кишки валялись немного дальше… Она упала животом на трубу и их вынесло метров на пять левее. Виктора Иваныча машину забрызгало, представляете!» Все представляют и охают…
Надо сетку растянуть внизу, - бросил я Артёмову. Прикинул расстояние от подоконника до земли. Прорисовал мысленно траекторию. – Метра на два от фасада. Да… - Артёмов махнул рукой. – Пытались уже. Не подпускает. Кричит, что сейчас же броситься. Мать твою! – сплюнул я. – Какие же умные суицидники пошли, а! Артёмов кивнул. Я не сводил глаз с окна: ситуация явно накалялась, было видно, что девица уже на пределе, устала, тонкие ноги её тряслись и в любой момент она могла соскользнуть вниз. – Чёрт! – я почесал голову. – Пойду! Нельзя! – умоляюще прошептал Артёмов. – Услышит дверь – всё, пиздец, Саша! Прыгнет! Не прыгнет! – отрезал я. – Сто процентов театр! Сам знаешь. Я шагнул вперёд. Артёмов вцепился в рукав моей куртки: - Нельзя! Это не театр, Сашок! У неё парень умер, она с ним пять лет встречалась! Отец сейчас рассказал Филиппову. Это очень может быть! Я промолчал. В моей пятилетней практике спасателя встречалось всякое, но среди молодёжного суицида подавляющее большинство составляли «театралы», люди, которые хотели привлечь внимание к своей проблеме таким вот способом. Одну девушку вытащили из ванны с перерезанными венами. Она ночью пустила воду, чтобы услышали родители, легла и молчала. Два часа. Молчала, когда родители обеспокоились, когда поняли, что дочь два часа не выходит из ванной комнаты. Молчала, когда кричали под дверью. Молчала, когда бросились вызывать скорую. А когда отец стал ломать дверь, взяла и перерезала. Потому, когда отец вбежал, крови для двух-то часов было совсем мало. Даже отец понял, хоть и дар речи потерял в тот момент.
Я смотрел на окно и понимал, что выход один. Как всегда. Подкрасться. Стать невидимым и неслышимым. Протянуть руку. И постараться успеть. Артёмов один раз не успел. Это было полтора года назад. Скрипнула чёртова половица в хрущёвке. Она оглянулась. И ушла. Навсегда. Сорокалетняя женщина, лаборант МГУ, мать двух детей, брошенная мужем-пропойцей. С тех пор, когда поступают вызовы по суицидам «из окна», Артёмов потеет, и руки подрагивают.
В подъезд путь заказан. Это известно. Если она увидит, может ещё больше занервничать. – У кого окна с обратной стороны? – обратился я к зевакам. – Мне нужен первый этаж. Артёмов побледнел. – Саша… Из толпы вышаркнула худенькая старушка: «У меня». Я поманил её рукой, и мы пошли за дом. По дороге она всё тараторила: «Горе-то какое, а? Но вы-то небось насмотрелись, а? А вы её спасёте? А?» - Ключи есть? – спросил я старушку. Она порылась в карманах и протянула мне связку на потемневшей от времени резинке. Я вспомнил, как такую же резинку мне в детстве продели через рукава пальто и пришили к ней варежки, чтобы не потерял: весь семейный бюджет уходил на покупку мне новых варежек. Каждый день. В тот день я взял и потерял их вместе с пальто… Какое окно? – спросил я. Старушка показала. Думать было некогда. На земле виднелось несколько битых кирпичей. Выбрав кусок потяжелей, я разбил стекло и полез внутрь квартиры. – Зачем же уж так! – понеслось мне в спину. – Стёкла сразу бить… Черти! На пенсию-то купишь стекло разве… Эх! Я оглянулся. – Ты зато, бабуля, сегодня, можно сказать, жизнь спасёшь человеческую!
Я спрыгнул на пол и огляделся: на диване-уголке сидел старый толстый кот и, недоверчиво поглядывая на незваного гостя, вылизывал передние лапы. На плите выкипал чайник: как видно, бабка очень торопилась посмотреть, что за шум на улице. Я с тоской вспомнил о том, что сегодня у меня так и не получилось выпить чаю. Внезапно я разозлился: все люди как люди, сидят по домам в тепле, а тут ползай по чужим квартирам, спасай всяких дурёх. Я выключил камфорку, прошёл через кухню и вышел в тёмный коридор. Вздохнул. В последнее время я быстро уставал. А сейчас чертовски хотелось чаю. Нащупал рукой выключатель. Вспомнил, как в детстве всегда называл этот предмет «включателем». Мне казалось, что главная его функция не выключать, а наоборот включать, чтобы был свет. Но люди решили иначе и назвали его «выключателем». Открыл входную дверь и вышел в общий коридор. На стене висел пожарный гидрант. Я вспомнил, как в том же детстве, забывая ключи, я часами просиживал под таким же на газете, постеленной на полу, ожидая маму с работы. Соседи звали к себе, но я стеснялся и говорил, что «мама уже скоро придёт». Из коридора я вышел к лифту, но вызывать его не стал – был риск застрять – а пошёл к лестнице. В принципе на такие ответственные задания не полагалось идти одному, но в определённых ситуациях лишние люди были бы помехой, и это было моим жёстким условием. Условием профессионала. Подниматься было высоковато: четырнадцатый этаж. Я осторожно открыл дверь и шагнул на тёмный лестничный пролёт. Как всегда пахло рвотой и экскрементами. Это были не спальные, а «сральные» районы, куда в конце восьмидесятых переселили всё быдло: лимитчиков и военных. Осторожно ступая по влажному от мочи бетону и освещая себе путь карманным фонариком, я двинулся наверх. Луч скудного света поминутно выхватывал шокирующие откровения на стене, оставленные первобытными обитателями дома и его окрестностей. Одиннадцатый этаж. Я остановился, достал рацию: «Начинайте!» Сейчас с улицы её начнёт отвлекать профессиональный психолог. В этот момент я достигну четырнадцатого этажа, просочусь, как воздух, в квартиру – входная дверь закрыта, но, к счастью, не на ключ. Самое главное, чтобы она не почувствовала. Господи, как хочется чаю!
С улицы послышался хорошо знакомый голос Филиппова: «Лера! Послушай меня! Прыгнуть ты успеешь… Я тоже был в такой ситуации… Пожалуйста, выслушай меня!» Я улыбнулся. Выключил рацию. И бросился наверх...
Четырнадцатый этаж. Квартира 56. Справа. Из-под двери льётся свет. Где-то там разыгрывается чудовищная трагедия уставшего от жизни человека...
Я подкрадываюсь к двери, слушая своё сердце. Там за дверью другой мир: мир боли, мир отказа от всего, мир разбитых вдребезги иллюзий. Но сейчас нельзя думать об этом. Надо действовать! Надо действовать! Пожалуйста… Я разуваюсь, дотрагиваюсь до дверной ручки. Трогаю её, изучаю. Привыкаю. У меня свой стиль. Я не люблю шум. Я не люблю, когда на меня смотрят. Это особое таинство. Промахов не было. Поэтому сходит многое с рук, чего другим не прощают. Я пробую повернуть ручку. Она поддаётся без скрипа. Я поворачиваю сильнее – наглею. Верх профессионализма – обнаружить себя и не растеряться. Принять решение в одну секунду. Ручка проворачивается до конца. Я ласково надавливаю на дверь всем своим корпусом. Дверь готова скрипнуть, я это чувствую и замираю. Из квартиры доносятся рыдания, и в этот момент я приоткрываю дверь. Становлюсь на корточки, просовываю в щель маленькое стоматологическое зеркальце и навожу его на кухню. В отражении мелькает стол с синей клеёнкой, чей-то портрет на стене и… Вот появляется худенькая спина в ночной рубашке. Я выбираю момент, когда будет можно. Это не объяснить, ибо это чутьё. Я чувствую её. Можно! Я впрыгиваю в квартиру, по-кошачьи бесшумно приземляюсь на пол и немедленно прячусь за выступ стенного шкафа. Слышу с улицы голос Филиппова: «Хуже некуда думать, что никому не нужна! Слышишь, Лера!» Отстаньте! – кричит спина. – Вы все так говорите! Вы все!!! Это ваша работа! С самого детства перед каким-либо важным решением я начинал отсчёт: «Три! Два! Раз!» Я смотрю на часы: три двадцать семь. Пора! Три! Два! Раз! Я пересекаю холл и быстро иду на кухню, не сводя глаз с худенькой, вздрагивающей спины. Господи, как я устал! Как хочется чаю… Её голова начинает поворачиваться назад. Три! Два! Раз! Я кидаюсь вниз, на пол и быстро-быстро перекатываюсь к стене, под подоконник. Не заметила! Плохо, Саша! Очень плохо! Могла заметить. Оставьте меня все в покое! – слышатся рыдания над самой головой. Я перевожу дух и смотрю на плиту. На плите стоит чайник. Я чувствую, как кровь приливает к щекам. Ярость овладевает мной. Всю ночь я хотел лишь чашки чая. Горячего чая! Душистого, сладкого, горячего чая! Что ещё сегодня!!! Визгливые рыдания ставят точку на всём. В голове раздаётся сухой щелчок. Решение просто. Я осторожно приподнимаюсь и тяну сзади руки к девушке. Сердце бешено колотиться. Сейчас! Сейчас! Надо будет резко, чтобы даже не поняла! И тогда будет чай!!! Три, два, раз… Пшла-а-а-а, тварь!!! Я порывисто толкаю её в спину, поднимаюсь в полный рост, протягиваю руки, будто пытаюсь поймать из последних сил. Слышу, как крик становится слабее, слабее… И удар… И визги людей… И оборвавшийся в рупоре голос Филиппова. Я делаю беспомощное лицо и опускаю руки. Она сама этого хотела, а я лишь хотел чай…
Как же так, как же так… - бормочу я, сидя на стуле. На кухне топчется следователь с блокнотом. В квартире девушки толпа: судмедэксперты, фотограф, телевидение… Я накрыт пледом, зубы стучат о кружку с чаем. Рядом стоит Артёмов и хлопает меня по плечу: «Ну, ничего, ничего, родной… Со мной тоже… Всё в первый раз… Она сама так решила. Ты не виноват…» Вы позволите? – следователь манит рукой Артёмова, и оба выходят в прихожую. Я остаюсь один. Зубы перестают стучать. Я смотрю на сверкающий под светом люстры чай, жадно втягиваю ноздрями душистый пар, осторожно дую на божественный янтарный напиток. Улыбаюсь. Индийский! Тот самый…
(С) Шкаллер
