Лине было страшно.
Бабушка давно уже уложила Мишку и закрылась с мамой в кухне. А про Лину как будто забыли.
Если закрылись – входить нельзя, хотя и страшно, и спать хочется. Нельзя. Не маленькая уже, целых двенадцать лет. Надо терпеть.
Большая квартира почти пуста. Раньше в ней жили Лина с мамой, папой и бабушкой, и двоюродная сестра Рита со своими мамой и папой. Теперь почти все уехали. Первым ушёл на фронт дядя Аля, потом тётю Асю с Риткой отправили куда-то на Урал. Последним провожали папу. Он раза три ходил в военкомат, но на фронт так и не попал. Лина слышала, как он рассказывал маме: «Говорит – ещё раз придёте, партбилет положите. Со всеми вытекающими последствиями. Я ему – я беспартийный. А он мне – значит, последствия будут сразу же. Под суд, говорит, хотите? Чёрт знает что!»
Папа уехал с заводом, тоже в направлении Урала. Писем пока ни от кого не приходило. Да теперь уж и вряд ли – немцы ожидались в городе со дня на день.
Город тоже опустел. И военных почти не осталось.
Лине было страшно, потому что жизнь разрушилась. И ещё потому, что она всё понимала. Или – почти всё.
До Лины докатился тошнотворный запах. «Обкакался,» – подумала она и почти обрадовалась. Появился уважительный повод для того, чтобы напомнить о себе.
Лина вышла из их с Мишкой комнаты в длинный темный коридор. Из-под двери в кухню пробивалась полоска света. Лина прислушалась. Что-то – не разобрать – говорила бабушка. Мама молчала.
Лина тихонько прошла по коридору, осторожно открыла дверь и вошла. В последние дни мама с бабушкой всё время вели какие-то тайные разговоры, но стоило Лине войти – останавливались на полуслове и прогоняли её. Теперь же словно не заметили. Бабушка тихо и мерно говорила:
– …и даже речи об этом быть не может. Пойми, наконец, Люся, его никуда везти невозможно. Он просто не выживет, это гарантированная гибель. Причем для всех. Ему семнадцать, а разум и психика – пятилетнего, да ты же и сама всё понимаешь.
– Господи… – прошептала мама. – Понимаю, понимаю. Но не могу… Подождать еще день…
– Нельзя больше ждать, – мягко произнесла бабушка. – Ты же видишь: от Гриши – ничего, от Аси – ничего. И нет больше времени. А есть возможность хотя бы Линку спасти.
Тем более сказала же Анна Михайловна – двоих может взять, а больше – нет. Последний же эшелон, ну, возьми же себя в руки! А иначе – пешком, а пешком мы и двух вёрст не пройдем…
Мама – мама, светлая королева! – молча плакала.
– Будь проклят тот день, – выдавила она, – будь проклята та акушерка…
– Не гневи Бога, – сказала бабушка, – да, родовая травма, да, несчастье. Но ты-то сделала всё, что могла. Двенадцать лет по врачам, себя не щадя, всю жизнь на Мишеньку положила. Так что не гневи Бога. А может быть, ещё обойдется. Вот закончится всё, вернётесь, всё образуется…
– Господи, Александра Яковлевна, – мамин голос стал неожиданно звонким, – господи, что обойдётся? Что образуется?! Вы тоже про то, что немцы – культурный народ? Да та же самая гарантированная гибель! Лина, ты что тут делаешь?!
Лина вздрогнула.
– Мама, бабушка, – дрожащим голосом сказала она, – там Мишка обкакался.
– Вот, Люся, – сказала бабушка. – Вот. И куда, и как ты собираешься всем вместе? Всё, хватит! Поезжайте, а мы, даст Бог, пересидим.
Мама закрыла лицо руками. Все замолчали. Потом мама выпрямилась, положила руки на колени и повернула голову к Лине.
– Есть ещё одна возможность, чтобы всем вместе, – произнесла она неожиданно твёрдо. – Лина, ты уже большая, ты имеешь право знать и участвовать. Через несколько дней сюда придут немцы. Они звери. Нам будет очень плохо. Я даже не могу тебе объяснить, как нам будет плохо. Мы можем с тобой уехать: Анна Михайловна – военврач, она берет двоих в последний поезд до Краснодара. Мы с тобой уедем – бабушка и Миша останутся здесь. Скорее всего, они погибнут. Ты понимаешь меня?
Лину бил озноб, хотя и в квартире, и на улице было тепло. Она с трудом кивнула и повторила:
– Там Мишка обкакался…
– Ты понимаешь меня? – повысила голос мама.
– Люсенька, – начала было бабушка.
– Подождите, Александра Яковлевна, – прервала мама. – Подождите. Вы уже готовы к своему решению. А мы – нет. Я – то есть мы – мы не знаем, какое решение хуже. Лина, ты понимаешь меня?
– Да, мамочка, – прошептала Лина.
– Но есть другое решение, – продолжила мама. – Все вместе. Понимаешь? Вот газовая плита. Мы откроем газ и ляжем спать. И всё кончится. Ну, Лина? Тебе решать. Ну?
– Мама, мы никогда не проснёмся? – спросила Лина.
– Никогда, – ответила мама. – Но больно нам не будет. Просто заснём. Ну?
– Мама, я не хочу, – прошептала Лина. – Мама, бабушка, мне страшно…
– Всё! – крикнула бабушка. – Люся, прекрати это! Собирай вещи, поезд завтра, и другого не будет!
Она решительно встала со стула и вышла из кухни. Слышно было, как она прошла по коридору, открыла дверь к Мишке и закрыла её за собой.
Мама ещё немного посидела глядя перед собой.
– Собирай свои вещи, – сказала она безжизненным, чужим голосом. – Я пойду к Анне Михайловне договариваться.
На следующее утро они простились с бабушкой и с Мишкой. Лина почти не запомнила, как это было. Сохранился в памяти одинаковый, совершенно серый цвет маминого и бабушкиного лиц. И обрывки слов – бабушка всё повторяла, что они постараются как-нибудь пересидеть. Потом обнимались – без слов и без слёз, плакала только она, Лина. Да ещё Мишка – он раскапризничался в это утро.
Потом был вокзал, хлопочущая Анна Михайловна, молчаливая мама, долгий путь до Краснодара.
Потом – ещё много чего. Осень и зима в Краснодаре, и никаких вестей из их города. Паническое бегство из Краснодара в Сочи – пешком, по ночам, в толпе таких же беженцев. Несколько бомбежек. Потом поезда: из Сочи в Тбилиси, из Тбилиси в Баку. Неделя на привокзальной площади. Голод. Грязь. Жар. Из Баку в Красноводск на пароходе. Много-много дней и ночей из Красноводска в Чимкент. По дороге – работа в каком-то колхозе, где её пытался купить у мамы узбек-председатель – в жёны своему девятилетнему сыну. Два мешка риса давал!.. И ещё – старуха, отставшая в Голодной степи от их эшелона. Поезд остановился, все, как всегда, повыскакивали из вагонов – кто воду вскипятить, кто надобность справить. Поезд тронулся, и старуха отстала. Как она бежала, как кричала, как рыдала! «Верная смерть», – сказала мама. Эту картину Лина запомнила навсегда.
И бабушкино лицо – тоже. А Мишка почему-то расплывался в памяти…
Потом был Чимкент. Потом папа каким-то чудом нашел их, и они перебрались к нему в Билимбай.
Их город освободили в сорок третьем. Папа стал хлопотать, но вестей долго не было. Только в начале сорок пятого пришло письмо от соседей, которые жили этажом выше и уже вернулись в город.
Бабушке и Мишке отсидеться не удалось: их расстреляли на Тракторном в конце сорок первого.
Жаль, Мишкино лицо никак не вспоминается…
Француский самагонщик
