Я уныло тащусь по мокрому тротуару. Мне не плохо, мне как-то гаденько. Приятное тепло, наполнившее тело, после ночного злоупотребления уже ушло, однако утренний бодун с сестрой – головной болью пока еще не вошли в свои права. Я беспробудно пьян последние два года. Без праздников, перерывов на обед, сон и прием пищи. Да что там пища. Я вообще не помню, когда последний раз ел по-человечески. Водку не закусываю и не запиваю давно. Беру обычно две, с мужиками на картинке, ту, что по пятьдесят семь. Тащу к себе в берлогу, отвинчиваю колпачок, и цежу через передние зубы. То-то они у меня сейчас напоминают прогнившие опоры старого пирса. Да и сам я выгляжу под стать зубам. Огромные грязные ногти, обильно обсыпанные перхотью остатки шевелюры, неухоженная борода. Если бы я чаще ел, то возможно к ней бы сейчас прилипали куски пищи. Но ем я редко, очень редко. Водка, сволочь, калорийна.
Большие желтые ботинки с тяжелой подошвой притягивают меня к земле. Где я их взял? Не помню. Точно не покупал. Все что на мне одето – подарки с барского плеча моих успешных друзей. Они жалеют меня, одежду вот приносят, обувку. Петька, вообще, на работу взял. Курьером. Чтоб хоть какие-то деньги были. Так и слоняюсь по городу, пугая его клиентов, своей внешностью и запахом. То, что я не благоухаю, как цветник, ясно без вопросов. Уж и не припомню, когда в последний раз мылся. А зачем? Водка она вони не боится, а на остальное мне глубоко насрать.
Два года назад все было иначе. Жил я не тут, и не так. Дом был большой, деньги, положение в обществе. Только не ценил я этого, видно жаден был, за что и поплатился нищетой и изгнанием. «Ищут пожарные, ищет милиция», ищут, но что-то не могут найти, парня такого лет тридцати. Ищут, все меня ищут, а тут он я, спрятался вот в глубинах мегаполиса, где можно не прячась провести всю жизнь необнаруженным, потому что тут всем на всех насрать.
Ненавижу этот город. Он гнетет меня своей пыльной затхлостью, своей роскошной убогостью. Я теряюсь в его, свитом в кольца, теле. Растворяюсь в запущенности центра и однообразии новостроек. Мне он представляется сонмом клоак, соединенных между собой транспортными магистралями. Грязных отвратительных клоак, населенных бомжами и гастарбайтерами, и блестящих снаружи, но таких же мерзких внутри, с ползающими по ним офис-менеджерами, консультантами, управляющими и прочей челядью. В середине девяностых, моя жена (О! когда-то я был женат) летала по делам в Пекин. Приехав обратно, она сказала, что у нее сейчас только одна ассоциация с этим городом – золоченный мусорный бак, до краев наполненный нечистотами. Прекрасные широкие проспекты с современными зданиями, и толпами аккуратно одетых китайцев – это бак с золотой окантовкой. НО! Стоит только свернуть на сто метров вправо-влево и все – нечистоты. Ужасная грязь, немытые дети, раздолбанные домишки. Помню еще, повздыхали мы с ней над тяжелыми судьбами простых китайцев.
Похмелье накрывает с головой. Я стараюсь ускорить шаг, но усталые ноги вкупе с желтыми ботинками конкретно меня обламывают. Как в тумане, я пру по Садово-блядской. Ну что, не могли все улицы тут назвать просто Садовой. Тяжело же человеку ориентироваться. Мне нужна Садово-Черногрязская. Где-то рядом с метро Красные Ворота. Вообще, в первые месяцы моего тутошнего пребывания, когда я еще строил какие-то иллюзии на свой счет, мне нравилось гулять по Москве. Я исходил вдоль и поперек Садовое и Бульварное. Знал местную географию на отлично, но сейчас я и имя-то свое с трудом вспоминаю. Алкоголь – яд. Он убивает мою память, мой интеллект, мой словарный запас. Похуй. Сейчас цель – Настя. Настя – большая толстая и добрая. Она точно даст сто, а может и двести рублей. А вот на них-то я схожу в магазин, куплю свою любимую с мужиками на этикетке, и чинно-благородно посижу сам с собой денька два, три. А там и до получки недалеко. Все-таки удивляюсь я Петьке. Друг, не друг, но такого работничка, как я, давно надо гнать взашей.
Слышу голос. Походу меня окликнули. Да еще с такой начальственной интонацией. Оборачиваюсь, точно, менты. Трое. Мал мала меньше. У самого крупного дубинка по земле волочится. И рожа такая рязанская, рязанская. Понаехали, бля. Думаю так про себя и смеюсь. А сам-то, сам. Что ж и сам понаехал. Вожак ментовского трояка отделяется от общей серой массы, подходит ко мне, и, приставляя руку к фуражке, что-то говорит. Я не особо прислушиваюсь, и так ясно что. Паспорт, регистрация. Естественно, в своей рванине, шапке аэродроме и большой кустистой бороде, я доверия у стражей порядка не вызываю никакого. Хочу засунуть руку во внутренний карман за документами (а с ними-то полный ажур, данке Петька), как вдруг меня такая злоба берет. За себя, за жизнь свою никчемную, которую водкой убиваю, за жену, оставленную где-то там далеко-далеко. Понимаю, что лютой ненавистью ненавижу всё, всё, что есть вокруг, от города этого гадского, до ментов, мать их, деревенских. Скручиваю я пальцы в дулю смачную и кричу, окатывая блюстителей порядка, мощной волной перегара:
- Хуй вам в рот, а не паспорт. Хуй вам в сраку, а не регистрацию!
Мент, недоумеваще смотрит на меня. По всему видать, что впервые он сталкивается с такой открытой неприязнью. Чтобы до него лучше дошло, я еще раз повторяю свою тираду, снабжая ее дополнительным аргументом в виде удара маваши-гири, изученного мною в пятом классе в секции карате-до. Но силы мои уже совсем не те. Сведенная судорогой нога, застывает почти в полуметре от удивленной рожи мента, в которую по дуге устремляется слетевший со ступни тяжелый желтый ботинок. Как в замедленной съемке, я вижу смачный удар мощной подошвы об лоб товарища милиционера, катящуюся по тротуару фуражку, и двух его опомнившихся напарников, что размахивая дубинками несутся награждать меня пиздюлями. Не дожидаясь ментов, я падаю на землю, и кое-как прикрыв голову руками, начинаю строить сложноподчиненные многоэтажные структуры, ублажающие уши бьющих. Бьют меня долго, и судя по всему крепко. Только мне на то насрать. Два года проспиртовки организма и наркоз внешних оболочек обеспечен. Потом руки мои вдевают в наручники, и грузят в таком виде в невесть откуда взявшийся «бобик».
По дороге в отделение, я, лежа на холодном полу машины, и харкая кровью, вспоминая анекдоты про ментов. Я ржу во весь голос. Мне смешно. Вы слышите? МНЕ СМЕШНО В ВАШУ СТОРОНУ, УЁБКИ! Потом я толи теряю сознание, толи засыпаю. В общем, этот момент реальности для меня заканчивается.
***
Привет, это снова я. Можете меня поздравить. Я в Раю. В своем личном, приватном Раю. Не беда, что мой Рай со мной делят еще семнадцать человек. Мне тут хорошо. Даже так. Мне тут ЗАЕБИСЬ. Я помыт, весел, сыт, и что самое главное – трезв. Так хорошо мне еще никогда не было. Даже там, в прошлой жизни. Мой Рай называется Следственный Изолятор номер один, проще говоря – СИЗО. Меня, пока я валялся без сознания, доставили сюда со всеми потрохами те самые добрые стражи общественного порядка, что били дубинками. Документы мои где-то по дороге проебались, и я пока, до выяснения личности, прохожу тут по статье «охуевший бомж». В связи с общей побитостью, я сперва неделю нежился в больничке. Там добрые люди обучили меня, как правильно входить в хату, а также другим не менее полезным здесь штучкам. Еще я узнал две удивительные вещи. Во-первых, тут все нехуево. Причем нехуево до такой степени, что я каждый день молюсь Богу за ниспосланную мне благодать. А во-вторых, семнадцать человек вполне могут спать на десяти шконках без мордобоя и ругани.
Пьяный угар, похоже, окончательно покинул мой мозг. Пить не хочется, да и нечего. За мной следят, вовремя и регулярно кормят, моют. Я веду философские беседы со своими сокамерниками, а время от времени берусь за ручку и пишу эти записки. Письма никому писать не буду. Не хочу, да и не надо. Пусть отдыхают без забот обо мне. Я уж как-нибудь сам сейчас справлюсь. Старая жизнь прошла, пришла пора новой главы.
Mighty Daemon
