Последняя короткая перебежка, судорожное перебирание ключей, дверь открыта, и вот, когда замок сухо щёлкнул за спиной – только тогда Вадим почувствовал себя в безопасности. По дороге в «литературный цех», как любил называть это место сам председатель, ему показалось, что за ним следят два подозрительных типа. Такие приступы мании преследования находили на Вадима и раньше, поэтому и этот случай он списал на расшатанные нервы, но это не сняло мелкую дрожь и короткий, неприятный тик – дёргалась верхняя губа. Чтобы расслабиться председатель включил электрочайник и стал проделывать ежевечернюю процедуру – мыл заляпанную скатерть губкой. Механические, много раз повторённые движение и кружка кофе успокаивали. Вадим выудил из ниши старого шкафа небольшой китайский кассетник, нажал на «play» - читать чужие тексты он предпочитал исключительно под Вагнера, оборванные на полутакте, в подвал ворвались валькирии. «Тада-татаратада –татаратада-татарата» - напевал под нос молодой писатель. Затем рядом с кофейной кружкой на ещё влажной клеенке появилась толстая трубка, скрученная из исписанных листов. К своим обязанностям председатель относился всегда дотошно, поэтому перед прочтением рассказа Влада и Кати заточил карандаш, готовясь делать пометки и замечания:
"К вечеру Ершалаим, если смотреть с лысой макушки Голгофы, похож на большой муравейник. Крохотные точки людей, верблюдов, ослов, образуя тонкие русла живых рек, спешат внутрь древнего города. Это движение прекращается перед самой темнотой, когда в густой патоке вечернего воздуха уже нет-нет, да появятся свежие ноты прохладного ветра пустыни.
Три человека прошли через Золотые ворота перед самым их закрытием. Впереди шёл, ведя за собой навьюченного осла высокий, худой, с острыми чертами лица мужчина средних лет: у него были сильные ноги путника, многодневная щетина и уставший взгляд, напряжённый из-за сумерек…"
Из-за темноты читать стало невозможно. Оберштурмфюрер СС Фриц Холтоф отложил книгу и потянулся к портсигару, привычным движением выбил сигарету, чуть помедлил, огонь спички отогнал от лица офицера худосочный полумрак.
Холтоф поймал себя на мысли, что по вечерам всё чаще малодушно помышляет о суициде. Каждый вечер приходилось отгонять почти реальное видение прохладного дула «Вальтера» у своего виска. Обычно, просыпаясь среди ночи от моментально забывавшегося кошмара, оберштурмфюрер с минуту прислушивался к тому, что происходит за окном, обхватывал коротко стриженую голову, причитал: «Проклятая страна! проклятая война!», понимая, что из одного кошмара просто шагнул в другой.
За окном шёл дождь. За всё то время, что он провёл здесь, в России, Холтоф ещё не видел ни одного погожего дня, во всяком случае, ему так казалось. Эти громадные, редколесные расстояния - что глубокий, бездонный колодец, в который - по мнению СС-овца - его небольшой нации не стоило даже смотреться, не то что пытаться измерить глубину. Бесполезно воевать с адом. А Холтоф не знал, как иначе назвать то место, в котором он сейчас находился. Вермахт по самые высокие тульи своих фуражек зарылся в лёд этого Кацита. Убивать бесов бессмысленно, погибать самому от их рук - страшно. Черти местного пошиба были коренасты, бородаты, одеты в телогрейки и назывались партизанами. Они выходили из темноты, чаще всего уходя в неё с несколькими немецкими душами, удобно свёрнутыми за пазухой. Иногда штурм-фюрер видел партизанов при свете дня. В таких случаях они были совсем не страшны - черти стояли на невысоких табуретках, крутили шеями, выторговывая миллиметры у туго затянутых петель, на них висели таблички, на которых бесхитростно было обозначено «партизан». Потом табуретки вышибались и черти гибли. Нет никакого выхода кроме страданий.
«Как глупо, семь лет отдать философии, старательно марать тетрадки конспектами умных книг старых мыслителей, чтобы умереть, даже толком не разглядев хотя бы одну из многочисленных граней камня жизни, умереть безвкусно, пошло, ни за что». Фриц уже знал следующее звено своих размышлений - в просветах между толстыми брёвнами деревенской избы притягательно замаячит своей простотой самоубийство…
То, что в дверь стучат, Холтоф понял скорей по вибрации стен, чем по звуку.
-Хайль! - Пригибаясь, чтобы не удариться о низкий свод двери, в избу вошёл унтер Ганс. Вот в этом «Хайль», в точёном и слишком поспешном взмахе рукой они все, молодые, недавно переброшенные из какой-нибудь Южной Саксонии. Тянутся в струнку, старательно чистят шинель и до блеска драят сапоги. До поры до времени. - Господин оберштурмфюрер, к вам русский, говорит, что важное дело, по поводу укрывательства.
- Пусть заходит - Холтоф затушил дотлевшую сигарету, придвинул к себе керосинку, открутил клапан. Снова чиркнула спичка. По стенам замельтешили остро очерченные тени.
Русский зашёл, дважды поклонившись - сначала низкому косяку двери, потом - эсэсовцу. Это был помощник старосты большого села Гари Иван. Прежде чем заговорить он дважды суетливо одёрнул телогрейку, кашлянул.
Ганс встал между Холтофом и Иваном, переводил. Русский тараторил, и унтеру приходилось несколько раз недовольным окриком «медленней говорить» прерывать рассказ.
Да будет известно господину офицеру, что Иван помнит строгое наказание немецких властей сообщать о фактах укрывательства красноармейцев, коммунистов и жидов. Так вот, вчера вечером он, помощник старосты села, шёл к себе домой и увидел через забор (да, господин офицер, я же должен следить за порядком, поэтому пришлось подглядывать через доски), как в подвал дома Стёпы Никифорова спускается Яшка-учитель. Да, вы правильно поняли, жид. Все думали, что он ушёл вместе с военным обозом ещё осенью в 41-м, а он, сука такая, харя жидовская, остался и у Стёпы хоронится. А потом пришёл как раз Стёпа и с каким-то кульком (ну в полотенце такое беленькое что-то завёрнуто), спустился за Яшкой в подвал - еду наверное носил. Сколько Стёпе лет? - да почти как мне. Ну может, годик-другой старше. Не, не богат, всегда погано жил, бобылём, ни хозяйство толкового, ни жены, ни детей. Ведь я ж ему, господин офицер, ещё до войны говорил, что плохо, не по-людски так жить, а ему хоть бы что…
- Вы с ним были друзьями? - перебил Холтоф.
Пусть господин офицер так не думает. Сроду у него, Ивана, таких друзей не было.
- Почему ты его сдал? - Фриц вплотную подошёл к русскому, в нос ударил какой-то застарелый, кислый запах, точно от плохо приготовленной лазаньи, которой он чуть не отравился лет пять назад в Генуе.
Как же, как же! Ведь на всех углах приказ висит! А он Иван, ведь помощник старосты, ему по должности положено. – Холтоф увидел на грязной шее русского цепочку.
Фриц протянул руку ладонью вверх. Иван не понял, тогда Ганс перевёл: господин офицер желает посмотреть крест. Русский выудил распятие из недр грязной рубахи. Маленький мятый крестик из тонкой металлической пластины, нищета византийской роскоши – перекладин больше нужного, фигурка Христа почти стёрлась.
-Веришь в Бога ? – Холтоф вернул русскому крест.
Как же, как же! Верит! Только антихристы-большевики не верят, а он в Бога-отца, бога-сына и в…
-Историю Иуды знаешь? Кстати, нет ли рядом с домом этого самого Степана какого-нибудь сада? Нет? Жаль… - Уголок рта немца дёрнулся и через секунду мелко задрожало веко: «Проклятая война, даже если живым вернусь, то калекой, проклятый тик!» - Холтоф принялся крутить в руках тонкий золотой портсигар – теней на стене стало больше, они ускорили темп пляски. Оберштурмфюрер развернулся и отошёл к окну. Словно из-за приближения к прозрачной преграде фигуры в чёрном кителе, капли стали стучать громче и глуше. Все трое молчали дольше минуты. Иван кашлянул, шаркнул ногой. Холтоф, не поворачиваясь, проговорил своему отражению в окне:
-Ах, награда! Конечно, верным помощникам немецких войск положено поощрение. 1500 оккупационных рублей. – Фриц открыл нижний ящик стола, отсчитал нужное количество купюр и бросил на стол - Вот, забирай, хотя погоди, вот тебе ещё сверху 30 рублей, или нет – 40, время то идёт. - Из-за тика улыбка Холтофа стала похожа на волчий оскал – Иван поежился и попытался спрятать взгляд где-то между досками пола, всё так же, не глядя на немца, он подошёл к столу, взял деньги и спрятав куда-то в телогрейку, снова отступил на два шага.
Он, Иван, конечно, извиняется, и не хочет отвлекать господина офицера, но такое дело – с едой уж больно плохо, а он – помощник старосты, и ему тоже семью кормить нужно. Если господин офицер, будет так добр, то пусть даст ещё мешок муки.
- Ганс, сходи с этим русским к интенданту – пусть выдаст ему муки.
Ганс что-то сказал русскому и тот, ещё раз поклонившись Холтофу и унтеру, задом, протиснулся в дверь.
Фриц полностью расстегнул китель, сел за стол, и вновь углубился в чтение
Казалось, что в Гефсиманском саду не было воздуха, вместо него были запахи: пахли деревья, трава, сама земля источала запах. Возможно именно из-за этой вакханалии ароматов даже измученные долгим переходом путники никак не могли заснуть.
-Господин оберштурмфюрер, кого прикажете взять с собой? Выезжать нужно прямо сейчас – Ганс – оказывается – уже стоял возле стола
-Куда? Зачем? – не понял Холтоф.
-К этому Степану. Жида и его нужно брать этой же ночью, ведь соседи могли рассказать, что на него донесли.
-Ганс – до Гарей ехать 20 километров. Две недели назад на той дороге партизаны устроили засаду – расстреляли целый грузовик пехоты – 20 трупов, Ганс.
-Тогда кто-то сдал колонну партизанам, а сейчас они про нас ничего не знают. К тому же, если взять две Scharen –сунуться они не посмеют.
-Дождь, Ганс, посмотри, какой ливень, дорогу развезло – Холтоф использовал последний аргумент, потом, передумав – Хотя, езжай, бери этого русского, людей и езжай. Допрашивать и Степана и еврея буду сам завтра.
-Вы не поедете?
-Нет.
Звонкое «хайль», Ганс щёлкнул новыми каблуками, через мгновение его фигура, нагибаясь под дождём, бежала куда-то в сторону казарм.
«Он, наверное, подумал, что я струсил» - Холтоф вновь потянулся к ящику стола, из его потрескавшихся недр он достал бутылку водки. Рюмками Фриц уже давно пренебрегал – три больших глотка и контуры реальности достаточно размыты. Анестезия по-русски. СС-овец придвинул поближе лампу и попытался читать. Но то ли из-за усталости, то ли из-за водки строчки лезли друг на друга, смысл слов ускользал.
Невыносимо жарко – солнце плавило шлемы прямо на головах римлян. Казалось, что бронзовые имперские орлы на штандартах уже начали капать тягучими металлическими слезами на сухую землю Иудеи. Холтоф подымался на Голгофу третий раз за этот день. Глупо проверять посты, когда все охраняемые надёжно прибиты гвоздями к крестам. И всё равно, он, командир, привык всегда быть там же, где солдаты его преторской когорты. Постыдное, конечно занятие для честных вояк - охранять казнь. Но прокуратору важно, чтобы вокруг трёх этих на крестах стояли исключительно верные ему люди.
Стоило только Холтофу подняться на самую вершину горы, как к нему подбежал молодой центурион Клавдий. Центурион очень желал походить на своего командира – даже короткий меч он носил так же, как Холтоф, не с боку, а сзади.
-Все трое преступников пока живы – первые слова Клавдий проглотил, от жары в горле пересохло.
-Вижу, солдаты устали?
-Жара, конечно жуткая, но ребята не жалуются.
-Хорошо – Холтоф оглядел строй. За широкими плечами его легионеров по-прежнему стояла толпа иудеев. Правда сейчас их было меньше, чем с утра, когда за процессией идущих на казнь, казалось, пришёл посмотреть весь Ершалаим.
С грязных, тёмных от загара лиц евреев Холтоф перевёл взгляд на кресты. Кровь на телах разбойников запеклась и уже не стекала на землю. На коже появились нарывы солнечных ожогов.
-Совсем немного осталось – проговорил себе под нос Холтоф. По опыту он знал, что смерть приберёт их к вечеру.
-Добрый человек – слабый, сдавленный хрип донёсся с креста, вбитого посередине. Холтоф подошел и запрокинул голову:
- Чего тебе? – но казнимый молчал, он смотрел на командира когорты своими прозрачными, почти призрачными глазами человека, который уже видит в стадии от себя собственную смерть. – Чего тебе? – Холтоф повторил вопрос. Человек на кресте по-прежнему молчал.
Римлянин начал нервничать оттого, что не может оторвать взгляда от бездонно-синих как озеро рядом с его родным Потсдамом, глаз. Взгляд проникал в самые сокровенные, в самые тёмные уголки души солдата, мир вокруг исчез, остался только человек, парящий над землёй в нелепой позе, и он - совсем маленький Фриц стоит на коленях перед кроватью и молит этого человека, чтобы дедушка Вильгельм обязательно выздоровел, чтобы он снова повёз любимого внука на гнедой лошадке Руди в свой сад, а в саду у дедушки Вильгельма большие, тёмные-тёмные сливы и красные, мелкие яблоки, ещё маленький Фриц просил, чтобы ему подарили велосипед и чтобы он стал сильнее соседского Ганса. Распятый молчал, из его глаз капали слёзы, и из глаз командира аллы тоже катились крупные капли. Они промочили всё вокруг – пурпурные плащи легионеров, сухую иудейскую землю, грязные лица евреев. Вдруг огненная вспышка заслонила собой всё вокруг, раздался взрыв, будто начался налёт вражеской артиллерии.
Холтоф проснулся. За окном разыгралась гроза: удары грома широким фронтов охватывали небо, окружая деревню. «Странно, гроза осенью, хотя в аду и зимой можно ждать адского пекла» - Фриц встал из-за стола. На улице было ещё темно, но часы показывали 8 утра. Голова раскалывалась от водки и неудобного сна, немец подошёл к двери – брызнул на лицо водой из стоявшего на стуле ведра, посмотрелся в зеркало – небритый, осунувшийся, вместо глаз – два синяка. «Видел бы меня сейчас дорогой наш преподаватель эстетики в университете» - усмехнулся Холтоф. Надев фуражку, вышел на улицу. Большое село просыпалось – в сером полумраке утра мычали коровы, пугливо орали петухи, и поверх всех этих звуков – несмолкающая канонада грома. Но дождь ослабевал, уходил куда-то западнее. Из редеющей водной пелены, весь мокрый, и от этого показавшийся совсем сопляком, появился Ганс. Оберштурмфюрер сжался, ожидая расколющее голову громогласное «Хайль», но вместо этого услышал «доброе утро, Холтоф». «Что это он такой смелый? Сделать что ли ему замечание?»
-Мы их взяли. Жид и укрыватель – в сарае. Этот Степан, представляете, чуть не задушил Вили. Мы ломаем дверь, заходим, а он сбоку бросается на Вили: вот так вот схватил его руками (а он здоровый, Степан этот) и начал душить – рассказ унтера больше напоминает истерику, у Фрица было такое же состояние после первого боя в Польше, под Варшавой, когда он убил своего первого человека. Приглядевшись, Холтоф заметил на уже небезупречном мундире Ганса тёмно-бурые разводы – Стрелять было бесполезно, тогда я достал нож – Ганс вынул из ножен длинный узкий клинок. Такими части СС не вооружали, скорее всего это «частная инициатива» ретивого унтера. – Схватил этого Степана за волосы, дёрнул на себя и перерезал горло от уха до уха. Вот так.
Ганс рад. Ганс теперь герой.
-Молодец, я отпишу в дивизию, представлю тебя к награде. – Холтоф спустился с крыльца.
-Мне был лучше повышение в звании…
-Хорошо, я напишу об этом – «завтра же рапортом потребую его перевода в боевые части. Этот свинорез мне надоел» - Пошли в сарай.
Прямо у входа в дощатый параллелепипед (раньше здесь располагался главный колхозный зерновой склад) лежал лицом вниз труп просто огромного мужика, таких больших людей Фриц не видел ни разу в жизни, роста Степан был за два метра, настоящий русский медведь. Ганс подошёл к телу первым, перевернул его и, стал показывать широкий разрез на шее. «Охотник хвалится добычей. Он садист и судя по всему всё-таки фанатик. Решено, завтра же на фронт. Он же хотел подвигов – пусть поваляется в окопах» - веко вновь мелко задрожало.
Холтоф, отвернулся и, не дослушивая разъяснений унтера, прошагал вперёд. Вжавшись в угол, насколько возможно, на корточках сидел еврей. Через Ганса Холтоф приказал Якову подняться и подойти к нему. Бывший школьный историк на первый взгляд казался очень молодым – из-за худобы и тщедушности издалека его можно было вовсе принять за подростка : возраст выдавали только горизонтальные морщины на лбу и обильно разбросанные по вискам сугробы седины, лицо невероятно узкое, вытянутое, большой нос занимал почти половину его, над верхей губой запеклась кровавая юшка, карие глаза близоруко рассматривали пол. В руках Яков вертел разбитые очки.
- За что тебя били? – Оберштурмфюрер принялся обозначать шагами окружность диаметром в метр, в центре которой стоял задержанный (это собственное, холтофское изобретение в теории допросов).
- Когда меня арестовали, я не расслышал приказ господина офицера – Яков заговорил на почти безупречном немецком. Голос у него был низкий, приятный. Ни тени дрожи или заискивания.
- Где ты выучил немецкий?
- Я занимался в Ленинградском университете на кафедре истории Европы, специализировался на Новом времени в Германии.
- Отлично. Ганс, вы свободны, допрашивать буду здесь. Остальные - Фриц посмотрел на троих солдат, стоявших за спиной унтера – тоже могут идти
- Господин оберштурмфюрер, может оставить хотя бы одного?
- Унтер, вы слишком много на себя берёте. Вы всерьёз думаете, что я один, вооружённый не справлюсь с безоружным, еле живым жидом?
- Никак нет, господин оберштурмфюрер. Слушаюсь – Ганс вытянулся струной и развернулся.
Когда все вышли, Холтоф, отыскав какой то ящик, уселся сбоку от допрашиваемого. Смотреть не на человека, а в ту же сторону, что и он – ещё одно изобретение Фрица.
- Почему ты не ушёл вместе с русскими? – глаза привыкли к полумраку и немец различил висящей на соседней стене берёзовый веник.
- Меня не взяли. В этой деревне я нахожусь на принудительном поселении, поэтому не имею права покидать окрестности двух сёл без особого разрешения.
- Чем же ты, историк Яков, грешен, перед своим народом и товарищем Сталиным? – еврей не мог не расслышать в вопросе издёвки и Фрицу показалось, что краем глаза он увидел, как арестованный ухмыльнулся.
- Я написал книгу.
- Вот как? Это уже интересно – Фриц встал и подошёл к Якову – Что за крамолу ты туда тиснул? Вы, жиды, я знаю, народ в литературных провокациях ловкий.
- Никакая не крамола, господин оберштурмфюрер – «быстро, однако, запомнил звание» - Это историческая и отчасти литературная повесть о трёх днях жизни командира римской когорты, которая занималась проведением казни Христа…
Однажды, ещё во время польской кампании, совсем рядом с Холтофом взорвался фугас. По счастью вокруг офицера стояли трое солдат – их тела закрыли Фрица от волны осколков. Но контузия была ужасной, тогда ещё офицер вермахта, Холтоф ощутил, как его душа в одно мгновение лишилась связывающих с телом нитей и собиралась вывалиться через рот, как контуры реальности полностью, исчезли, оставив после себя только смазанную палитру неудачливого художника.
От слов этого худощавого жидёнка вторая – запоздавшая - волна контузии едва не сбила Фрица с ног. Реальность исчезла, обратившись в дежавю.
- Куришь? – немец раскрыл портсигар, Яков с трудом достал грязными пальцами папиросу, оба закурили - Расскажи мне о своей книге. – Холтоф отошёл к стене, избегая возможности встретиться с Яковом взглядом.
- Ничего особенного, господин офицер. Обычная фантазия на заданную историческую тему. Это повесть – скорей психологическое оправдание этого римлянина. Ведь именно он своим копьём освобождает Христа от страданий.
- Зачем же ты писал такую книгу? Ты же знал, что тебе за это будет
- О, и в мыслях не было издавать её. Но неожиданно у меня дома устроили обыск и нашли рукопись. Не в мою пользу было и то, что я писал по-немецки.
- Почему же тебя не расстреляли или не отправили в лагерь? Ведь у вас за меньшие проступки выписывали билет до Сибири?
- Моему следователю очень понравилась книжка, он даже совершил подлог, изъяв её из вещественных доказательств. В решении суда меня назвали шизофреником, но не буйным и социализированным, потом отправили сюда, в глушь, учить детей истории. Я жив благодаря этому офицеру НКВД, начитанный человек, закончил тот же Ленинградский университет, добрый человек.
- Добрый человек? –переспросил Холтоф сдавленным голосом и повернулся в Якову
- Да, все люди добрые в той или иной степени.
- А люди вот с такими символами на фуражках тоже добрые? – закричал Фриц и поднёс к глазам еврея фуражку. На небольшую кокарду в виде черепа и костей упал косой утренний луч, пробившийся через щель в потолке.
- Просто нужно правильно понимать доброту. Это своего рода физическое понятие: доброта – это вакуум, не занятый злом. Абсолютно злых, как и всякого абсолютного понятия, людей в природе не существует. У Гитлера, у Сталина, у Калигулы в душе всегда есть место доброте – это качество (напомню, что предлагаю понимать это как аналог физической величины) изменяет свои количественные показатели в зависимости от внешних факторов, оттого, что происходит с человеком. Вот сейчас я вижу, что вы, господин оберштурмфюрер, разочарованы и этого уменьшает толику доброты в вас, но война закончится, вы вернётесь к мирной жизни, к хорошему кофе со сливками по утрам, к хорошему табаку (этот дрянь) , к умным книгам и очаровательным женщинам, вы станете ленивее, уравновешенней, но добрее.
- А те, кто тебя посчитал шизофреником, были не так далеки от истины. Ты видишь не существующий мир, жид. Доброта – лишь христианское оправдание слабости, один из инструментов порочной морали, дающий право сильным держать в узде слабых. – Холтоф чеканил слова, ощущая, что вот-вот сорвётся в истерику. – Кто ты такой, чтобы рассуждать о доброте во времена апокалипсиса, во времена, когда реальны только смерть и страдания. Ты говоришь о доброте в аду! Оглянись, идиот, вокруг ад. И наша с тобой беседа – очередная его изысканная пытка!
- Если мы в аду, значит где-то есть и рай – Яков проговорил это совсем тихо.
- А если есть ад и рай, то должен быть и Бог?
- Нет. Бог умер две тысячи лет назад от копья командира особой преторской когорты.
Холтоф неожиданно схватил Якова за края рубахи и резко дёрнул в стороны. Раздался треск рвущейся ткани. На худой, незагорелой груди еврея висел крест тонкой работы: крохотная человеческая фигурка в неестественной позе пригвождена к перекладине.
- Бог умер, а ты веришь.
- Нет, не верю, это просто символ, господин офицер.
- Символ того, что твои предки распяли этого человека.
Яков молчал.
- Ну хорошо, от философии высших к сфер к маленькой, земной подлости. Ты – представитель низшей расы. Если уж ты такой германофил, то должен в общих чертах знать, что думает наш дорогой и великий хромой доктор Геббельс по поводу твоей нации. У меня приказ – решать еврейский вопрос по мере необходимости, то есть по мере выявления евреев. Решать – значит ликвидировать, значит убивать, вешать. Ты не представляешь, добрый человек, насколько другие добрые люди умело могут заставить тебя страдать в самые последние секунды твоей жизни и что это значит, смерть через повешенье. Но, знаешь, историк, я тебе предлагаю альтернативу – я тебя застрелю прямо сейчас, при попытке к бегству – Холтоф достал из кобуры пистолет и направил на Якова. – Устраивает?
- Почему господин офицер так милосерден?
- Не люблю показательные казни, я слишком несадист для службы в СС. Видишь, и тебе, и мне легче. Ну что же ты стоишь? Беги!
- Разрешите ещё одну просьбу. Вот здесь – откуда-то из-за брючного ремня арестованный достал скрученные в трубу бумаги – вся моя книга, я её восстановил, как мог по памяти. Можно я допишу пару строк? Книгу, если хотите, оставлю вам, сможете при надобности печь растопить. – Яков впервые за время допроса радостно улыбнулся.
- Хорошо – дописывай, у тебя 20 минут. – На, вот карандаш тебе.
Пока еврей, примостившись на ящике, писал что-то на единственном чистом листе, Холтоф изучал географию своего сапога – океаны чёрной кожи набирали глубину на лодыжке, длинная альпийская гряда протянулась по окраине носка. Отрываться от изучения не хотелось, слишком Холтоф хорошо представлял реальность за пределами этой чёрной планеты.
-Я готов – Фриц вскинул голову и вопросительно посмотрел на арестованного, за 20 минут немец совсем забыл, что в сарае кроме него кто-то есть.
Яков протянул бумаги офицеру:
- Что теперь?
- Видишь дверь? Сейчас ты громко кричишь по-русски, отпихиваешь меня и бежишь туда, я стреляю в тебя.
- А вы точно попадёте? Я умру сразу – впервые голос Якова задрожал, неприятно напомнил блеяние.
- Точно в голову, и через секунду ты будешь там. Беги!
Яков насколько мог сильно толкнул немца, крикнул «сука» и побежал к выходу. Выстрел раздался через две секунды. Еврей остановился, осел на колени и наконец упал.
- Что случилось, господин оберштурмфюрер? – вбежавший Ганс был бледен и в одной руке держал «вальтер»
- Застрелен при попытке к бегству – механически ответил Фриц – вынесите его и этого (кивнул на труп Степана) и похороните в отдельных могилах на местном кладбище.
- Но…
- Ганс, послушайте, прекратите со мной пререкаться. Я дал вам приказ, выполняйте.
- Слушаюсь.
Как Холтоф и думал, наступление дня не принесло с собой ни света ни тепла. В эти, как и во все остальные дни, в аду было сумрачно, ветрено и влажно. Низкое небо преисподней отражалось в бездонности грязных луж. Оберштурмфюрер СС лежал на кровати и изучал вселенную, равную размерами двум доскам потолка. «Книга, у меня же его книга». Фриц поднялся, отыскал в кармане шинели тугой свёрток бумаг, выдернул последнюю страницу, исписанную карандашом.
Казнь была закончена, кресты выкопаны, гроза, обрушив последние свои проклятия на древний город, ушла в сторону моря. Командир преторианской когорты сидел на мокрых камнях склона Голгофы Над головой легионера был только шёлковый купол неба, самый синий из всех, что видел солдат за всю свою жизнь. Небо покрывалом скатывалось по направлению к медному диску солнца, только-только освободившемуся от плена туч. «Добрый человек» -проговорил римлянин «Добрый человек» - вновь повторил он.
Холтоф потянулся к бутылке водки, три больших глотка и контуры реальности достаточно размыты, эсэсовец откинулся на кровати и, засыпая, почувствовал на своём лице обжигающие лучи иудейского солнца.
Автор: батальон "мёртвая голова"
