К выходным дача, как обычно, ожила. В пятницу, часов в десять вечера, приехала Катя с детьми и Ритой. Детей, раскисших в машине, быстро уложили, сами попили чайку, немного посмотрели телевизор и тоже отправились спать.
Ночью, когда установилась полная темнота, Борис проведал спящих – сначала Риту, потом Катю, потом Юрку с Анютой, сопевших на двухъярусной кровати, – Анюта снизу, Юрка сверху. Около внуков задержался надолго.
Поздним утром явился Виктор, сразу пошёл на кухню, кусочничать.
Дети отправились гулять, а Катя с Ритой опять уселись смотреть телевизор.
– Ночью сквозило, – сказала Катя, – и не пойму откуда. На улице тихо было, окна-двери закрыты.
– Щели, наверное, – ответила Рита. – Надо снаружи запенить. Скажи Виктору, пусть организует. Эх, отец сам бы сделал…
– Да ладно тебе, мам, один одно может, другой другое. А утром вот перестало. И сейчас тоже ничего. И, кстати, это постоянно так – только по ночам сквозняк. Мистика.
– Запенить надо, – повторила Рита, – а потом уж о мистике говорить.
Катя поджала губы, но промолчала.
«Ага, мистика. Знали бы…» – подумал Борис.
Он безвылазно жил… нет, не то слово… проживал… тоже не то… вот, пребывал! безвылазно пребывал на даче уже без малого полтора года. С того самого момента, как умер.
Он умер здесь, вот в этой комнате, вот в этом кресле, которое сейчас занимала Катя. Момента смерти как такового он не помнил, зато хорошо помнил своё изумление. Казалось, только что сидел, листая Чехова, и – раз! – уже плавает в воздухе, невидимый, неслышимый, неосязаемый, необоняемый. А в кресле, с книжкой, – это уже не он, а всего лишь тело. А он – вот он, не пойми кто. Плавает… или летает… чёрт его знает… некоторый объём, заполненный воздухом и ещё чем-то нечувствительным… сознанием…
В общем, призрак, как называют это живущие.
Борис двольно быстро смирился со своим новым состоянием. В нём даже были плюсы. Много плюсов, если положить руку на сердце. Положить, правда, нечего и некуда, ну да неважно. Важно, что плюсов – просто море.
Из них, из плюсов, главное – ничего не болит, никогда. Ни сердце, ни голова, ни зубы, ни руки с ногами. Потому что ничего этого у него теперь нет. Геморрой, само собой, тоже не беспокоит, как и давление.
Опять же – ни жрать, ни пить не надо. Курить тоже, хотя курить иногда почему-то хочется. Но терпимо так хочется, скорее абстрактно.
Спать не надо. И бессонница не мучает.
Мыться не надо, стричься, бриться и так далее.
А ясность мысли – полнейшая. Абсолютное понимание всего происходящего, чтобы не сказать – сущего, спокойная уверенность в правильности этого понимания и в своей способности расширять его, анализировать, идти дальше…
Одного только Борис не понимал – своей собственной природы. Он всё вокруг видит, всё слышит. Запахов со вкусами, правда, не воспринимает, и осязания нет. Зато видит и слышит куда острее, чем раньше. Видит, например, в темноте точно так же, как на свету.
Или не видит в буквальном смысле слова, а… ну, нет этому названия… такой род восприятия.
Вот откуда это, и откуда разум, да и вообще, что такое он есть теперь – он не понимал. Более того, было ясно, что понять этого ему не дано. Может быть, прочувствовать когда-нибудь… при каких-нибудь обстоятельствах… Имелась такая смутная надежда.
Рита с Катей пошли на кухню, принялись готовить обед, а Виктора погнали на улицу – за детьми присмотреть.
– Кстати, Витя, – сказала Рита, – давно пора септик проверить. Борис Евгеньевич каждые полгода проверял, а мы после него – ни разу. Дождёмся, что через верх потечёт.
– Проверю, проверю, – буркнул Виктор и вышел из дома.
Борис хорошо помнил, как Рита страшно закричала, увидев его мёртвое тело, как прибежала и сразу стала звонить в скорую Катя, как Виктор перетащил тело на диван и сказал: «По-моему, всё», как Катя крикнула ему, чтобы увёл детей.
Борис тогда не стал смотреть, что будет дальше. Очень уж жалко стало их всех, до слёз жалко, и горько от неизвестно откуда пришедшего точного знания, что никак нельзя дать им понять – он здесь, вот он, вот, нечего убиваться! Нет. Нет возможности дать знать о себе живущим, можно лишь метаться по комнате, но только лёгкий, почти неуловимый ветерок будет результатом…
И ещё ему сразу стало как-то неуютно на ярком свету. Что-то вредное, опасное, даже хуже – смертельное, – ощущал Борис. Поэтому он тогда вылетел наружу и забрался в толщу кровли. Планка подшивки незадолго перед тем оторвалась, через эту дырку он туда проник. До сих пор, кстати, лежит эта планка под стеной…
Смотреть, как увозят его тело, Борис не стал. На свои похороны тоже не полетел. Остался здесь, на даче. Как он полагал, навсегда.
Был, конечно, соблазн – на похороны посмотреть, на поминки, речи послушать о себе. Но, без особых, впрочем, усилий, удержался. Он и при жизни-то этих мероприятий не любил, а уж теперь… Да к тому же его ментальность всё-таки несколько изменилась, Борис сознавал это. Нет, конечно, личность оставалась той же, но вместе с бренным телом отлетели и бренные стремления. Почти все.
Одного хотелось страшно – коснуться. Жены, дочери, а особенно – внуков. Невыносимо этого хотелось, и он касался, но они ощущали только призрачное дуновение, а он – вообще ничего не ощущал. Вот как раз отсутствие осязания и оказалось для него первым минусом в его новом существовании.
Вторым минусом был свет.
Он пребывал здесь, инстинктивно держался в темноте, чем гуще, тем лучше, много размышлял, тем более, что семья не появлялась на даче ровно сорок дней. Многое постиг. Постепенно понял – или узнал? – что свет для него поистине смертелен.
К этому выводу, помимо неприятных ощущений от света, Бориса подтолкнуло замеченное им уменьшение своего объёма. Он стал занимать гораздо меньше места, чем вначале. Сразу после смерти Борис с трудом помещался в большой керамической вазе, которую так любила Рита. А к сороковинам, которые ему, между прочим, совершенно не понравились, стало уже достаточно бутылки ноль семьдесят пять.
Напряжённо думая, Борис вдруг понял, чтó сжигает его, и стал всячески избегать света. Укрывался только в самых тёмных местах, вот, например, в глубине той самой вазы. Если нужно было переместиться – а по выходным часто бывало нужно, чтобы уследить за семьёй, – то делал это как можно быстрее. Наружу выбирался только по ночам, причём лунных и звёздных ночей тоже избегал, и старался как можно быстрее укрыться в лесу.
В лесу, кстати, как-то повстречал соседку, умершую за пару лет до него. Оказалось, что с себе подобными общаться можно. И Валентина Сергеевна подтвердила, что свет для них гибелен.
– Вот, – сказала (ну, как бы сказала) она, – Владимир-то Иванович, например, из семнадцатого дома – помните его? Вот он в прошлом годе истаял совсем. Не берёгся. Да он и живой-то был малахольный. И других много истаяло. В третьем доме ещё есть старуха, так она совсем не вылазит никуда. Да и я год, считайте, не вылазила, только если авария электрическая. Сейчас-то тоска взяла, мои-то дом продали незнамо кому, вот и вылезла. А так – нельзя. И вы, Борис Евгеньевич, тоже не вылазьте, а то вы вон тонкий какой. Эх, мужики, всё-то до вас нивесть когда доходит…
Борис тогда расстроился. Он ведь планировал как-нибудь родителей поискать, бабушку с дедушкой, а получалось, что не очень-то поищешь. И за семьёй наблюдать – тоже поосторожнее надо…
Но потом привык и к этому. Всё-таки плюсов было больше. Телевизор, конечно, не посмотришь, в интернет не влезешь, книжку не почитаешь – но, Господи Боже, сколько нового ему открывалось, такого нового, о каком живущие даже помыслить не могли!
Вот бы ещё научиться чувствовать касание, пусть только внуков, – и было бы почти полное счастье!..
Тем временем все живущие покинули дом. Дети так и галдели во дворе, Виктора не было слышно – похоже, таки взялся за проверку септика, – Рита и Катя закончили стряпню и вышли на солнышко.
Борис напряг слух.
– Ах, какой воздух! – донесся до него Ритин голос. – Ну что там, Витя?
– Да нормально всё, Маргарита Станиславовна, – ответил Виктор, – ещё на год-другой.
– Всё равно, – наставительно сказала Рита, – проверять надо каждые полгода, мало ли что. Ты люк хорошо закрыл? А то же Юрка туда точно полезет.
– Нормально закрыл.
– Точно?
– Ну ма-а-ам, – протянула Катя.
Замолчали.
Борис решил перебраться в кровлю, оттуда удобно было наблюдать за двором. Он стремительно вылетел из вазы, набрал максимальную скорость – как когда-то уходил со светофора! – вылетел из дома и ловко зарулил в дырку. Резко затормозил.
«Уф», – подумал он, – «вроде хорошо получилось. Граммульку потерял, может, две. Как бы научиться их наращивать? А вообще, пока не научился, надо эти полёты прекратить. До поллитра уже скукожился. Всё, днём сижу здесь. Общаться только ночью буду».
– Так, все идут обедать! – провозгласила Катя. – Витя, Юра, Аня! Быстро!
Народ потянулся в дом. «Эх», – подумал Борис, – «или надо было в вазе остаться?»
Было слышно, как в прихожей раздеваются дети, как Анюта что-то рассказывает – очередная детская фантазия захватила её, – как Катя всех поторапливает. Потом Ритин голос:
– Юрик, куда?
– Автомат забыл! Щас, ба!
Юрка, уже переобутый в тапочки, стремглав выскочил во двор и понёсся к септику. Борис присмотрелся. Рядом с септиком в палой листве действительно лежал игрушечный автомат. А люк был закрыт плохо – ребёнок вполне мог просунуть голову в серповидную щель.
Борис понял, что у него появился шанс полноценно встретиться с внуком. Сейчас Юрка заметит щель и, к гадалке не ходить, полезет в неё. Шесть лет парню, любопытство зашкаливает.
Борис, мимоходом подумав о легкомысленности зятя, увидел, что Юрка на автомат не смотрит. Значит, правда – совершенно определённо намеревается изучить внутренности септика.
«А он ведь, поганец, давно эту щель заметил», – сообразил Борис. – «И автомат свой нарочно оставил, хитрюга».
Юрка перешёл с бега на шаг и стал хищно подкрадываться к цели. Дойдя до септика, он воровато оглянулся, потом сунул голову в щель и замер. Вероятно, внутри ничего нельзя было разглядеть. Юрка лёг животом на край колодца, упёрся ногами в забор и навалился на люк, пытаясь сдвинуть его.
«Сейчас свалится», – подумал Борис.
«Нет, встретимся попозже», – мелькнуло в сознании. – «Если не растаю к тому времени».
Он сорвался с крыши, развил рекордную скорость и, весь сжавшись (хорошо, что воздух всё-таки сжимаемая среда, подумал он), изо всех своих нечеловеческих сил ударил внуку в лицо. Юрка заморгал. Ветер засвистел в его ушах, потом рядом образовался яростно вращающийся смерчик, поднявший вверх тучку пыли и несколько сухих листьев. Юрка изумлённо смотрел на мини-торнадо, забыв о тайнах септика.
Скрипнула дверь, с крыльца раздался голос Риты:
– Юрик!
Борис понял, что внук спасён, и метнулся в своё укрытие. «Дьявол», – подумал он, – «сколько ж я потерял?»
Юрка вдруг сел на землю и заплакал.
– Что случилось, Юрочка? – подбежала к нему взволнованная Рита.
– Я по деду очень скучаю… – сквозь слёзы выдавил Юрка и уткнулся бабушке в живот.
Француский самагонщик
