Когда я первый раз был за границей, а потом и во второй раз, я сильно удивлялся простым вещам. Я тогда побывал не только в городах, но и в глубинке. Да что там, в глубинке! Я побывал в немецкой, а потом и в бельгийской деревнях, про такие деревни у нас говорят: глухая деревня. Меня там удивили не чистота и не организация сельского труда, и даже не красота ухоженных полей и старинных деревенских построек. Меня всё это не удивило, а восхитило.
Ещё меня позабавило то, что бельгийские фермеры, а по сути крестьяне, с большими чёрными руками, два мужика, от которых сильно пахло соляркой и навозом… Звали их Жан-Мишель и Антуан. Так вот, два этих мужика говорили по-французски и за обедом препирались, какое лучше пить вино Кот дю-Рон или Бордо. В итоге пили Бордо. Всего одну бутылочку вина на троих (я тоже пил) не больше. Пообедали, выпили и разъехались на тракторах по полям. Это меня позабавило. Но вот удивило другое.
Меня сильно удивило, что и в Германии, и в Бельгии, и в Голландии все совсем простые люди, крестьяне и их дети, все едят при помощи ножа и вилки. И это у них не этикет такой и не результат воспитания. Они, действительно, очень простые люди и далеки всякого этикета. Просто они едят ножом и вилкой, потому что так привыкли, так им удобно, по-другому они не могут и даже не знают, что по-другому бывает. То есть, я видел, что они так едят не потому, что они принадлежат некой культурной нации и что они лучше тех наших людей, у которых даже вилок-то дома нет, только ложки.
И у моих дедушки и бабушки к столу подавали только вилки, ножи оставались в шкафу. Ну, разве что, только когда на обед было мясо, которое нужно было резать, на столе оказывались ножи. Но это случалось не часто. И у нас дома было так же. Хотя ножи были. Я и сам до какого-то времени очень неловко пользовался ножом.
Помню, мне попалась книжка, довольно старая книжка «Рекомендации выезжающему за границу». Так там было, помимо прочих советов, напоминание о том, что вилку надо держать в левой руке, а нож в правой. А иначе, не правильно и не культурно.
Бельгийские же крестьяне таких книжек не читали. Они вообще вряд ли читали книги и не знали даже, что Шарль да Костер, Эмиль Верхарн и Метерлинк – это бельгийские писатели. Но нож и вилку держали, как надо, ловко и всю жизнь умели ими пользоваться.
А потом я понял, почему у нас нож не в почёте. Потому что, если есть ножом и вилкой, то в какой руке, позвольте вас спросить, прикажете держать хлеб? Бельгийцы и немцы не едят хлеб постоянно и со всякой едой. Им и в голову не придёт заедать макароны хлебом. А у нас едят хлеб. Так что, либо нож, либо хлеб. Вот и выходит, что у наших простых людей в правой руке ложка или вилка, а в левой руке хлеб. И куском хлеба можно помогать себе в процессе еды так же, как ножом. Вот и все объяснения. Я их для себя нашёл и успокоился.
Мне тогда было 24 года, и я в первый раз в жизни оказался в настоящем аристократическом доме, на настоящем аристократическом обеде. Это случилось в Бельгии, в пригороде города Намюра. Я туда попал совершенно случайно. Я и в Бельгию попал совершенно случайно. Было лето, был какой-то праздник, какая-то очередная годовщина битвы при Ватерлоо. Бельгийцы очень любят праздновать всё подряд. И так случилось, что у одного моего нового бельгийского приятеля, с которым я познакомился прямо там, в Бельгии, какой-то его давний предок участвовал в битве при Ватерлоо. Не помню, на чьей стороне он воевал, на стороне Наполеона или на стороне англичан, а может он воевал сначала за одних, а потом за других, я не знаю. Во всяком случае, дома у моего приятеля хранились медали как наполеоновские, так и английские. Видимо, тот ещё был вояка, его предок. Хотя, может быть, для бельгийцев это нормально.
Короче, семейство моего приятеля очень бурно отмечало тот самый праздник. Меня пригласили на торжественный обед. Видимо, всем было любопытно посмотреть на настоящего русского, да ещё и из Сибири.
Дом был огромный, старинный, с красивым большим садом. Многие гости, в том числе и отец моего приятеля, были одеты в мундиры времён Ватерлоо. И даже были при оружии. Я чувствовал себя очень неловко в своих джинсах, сандалях и светленькой рубашечке с коротким рукавом.
В саду был накрыт огромный стол, чудесно сервированный и совершенно из той же эпохи. Я оробел, и если бы не пара бокалов шампанского, которые мне принёс мой приятель, то, скорее всего, постарался бы сбежать с этого праздника, на котором я ощущал себя совершенно чужим.
А потом нас позвали к столу. Мне указали место, которое было предназначено мне, а моего приятеля увели за другой конец стола, и я оказался в окружении взрослых, разодетых, весёлых бельгийцев, которые чувствовали себя в той обстановке, как рыба в воде, а я, наоборот, чувствовал себя, как рыба без воды. К тому же, все говорили по-французски, смеялись, иногда похлопывали меня по плечу, а я беспрерывно идиотски улыбался.
Я сел за стол. Я в первый раз в жизни сидел за таким столом. Передо мной стояла тарелка, на тарелке лежала салфетка, с правой стороны от тарелки лежали блестящие, красивые ножи, а слева вилка. Всё лежало в очевидно продуманном порядке. Что с этим всем делать и в какой последовательности, я не имел тогда ни малейшего представления. И тогда я решил делать всё, как другие, или, если это будет совсем сложно, то скажу, что я не голоден и откажусь от еды.
Должен сказать, что я и по сей день с трудом управляюсь ножом, когда держу его правой рукой. В ранней юности я покалечил указательный палец правой руки и если вилку и ложку как-то научился держать ловко, то нож не очень. Особенно, когда надо прикладывать усилия.
В общем, я сидел, робел и косился по сторонам. Напротив меня сел дедушка моего приятеля. Это был высокий, как говориться, крепкий старик, с белоснежными, довольно длинными, идеально уложенными волосами. Мой приятель успел меня со своим дедом познакомить, сообщив, что дед его известный и очень любимый в Намюре врач. Дед охотно и бегло говорил по-английски, намного лучше меня. Стариком, впрочем, даже крепким, его назвать было невозможно. Он был пожилой человек, может быть, весьма пожилой, но никакой не старик. Мы не много поболтали с доктором, потом его отозвали куда-то, и вот мы снова встретились за столом.
У него были большие, красивые, очень выразительные загорелые руки, с сильно выпуклыми и рельефными кровяными сосудами. Он всё время улыбался слегка-слегка и заглядывал мне прямо в глаза. В нём чувствовалось, что он, конечно, доктор, и доктор хороший. В нём чувствовалось такое знание людей и такое спокойствие, что я тут же понял, что кого-кого, а уж его стесняться не стоит. Я почувствовал, что он свой, а то, что он бельгиец и аристократ – это дело десятое.
С салфеткой, что лежала на тарелке, я справился. Я подсмотрел, что многие кладут её себе на колени. Я сделал так же. Но когда нам принесли что-то маленькое на маленькой тарелочке, я растерялся. Никто сразу за вилки и ножи не схватился. Все разговаривали друг с другом, смеялись, пили вино. А я-то ни с кем говорить не мог. Французского я не знаю. Вот и сидел, как дурак.
И тут я поймал на себе пристальный взгляд доктора. Он смотрел и улыбался. Тогда я набрался решимости и вопросительно приподнял плечи, а руками указал на вилки и ножи. Он непонимающе расширил глаза и мотнул головой, мол «Что?» Я повторил свои вопросительные жесты. Тут он догадался о том, о чём я его спрашиваю, хохотнул и незаметно для остальных показал мне рукой нужные вилку и нож. Я их взял, подержал в руках и, выдохнув, стал терзать принесённую маленькую закуску.
Доктор, улыбаясь, посмотрел на мои манипуляции, потом, не торопясь, взял в руки свои вилку и нож и так же медленно переложил нож в левую, а вилку в правую руки. Я не смог скрыть своего удивления и того, что заметил то, что он сделал.
Доктор усмехнулся, посмотрел куда-то в сторону, а потом наклонился над столом, поближе ко мне. Я сделал то же самое.
- Мне 76 лет, – сказал он по-английски, - и знаешь, я думаю, что заработал себе право держать вилку в той руке, в которой мне держать её удобно.
Я запомнил эту фразу раз и навсегда. Лет шесть тому назад я позволил себе делать то же самое с вилкой и ножом. Но так же, как тот бельгийский доктор, стараюсь делать это незаметно.
Год или полтора после того эпизода в Бельгии случился другой эпизод. Случился этот эпизод в Кемерово, и в этом эпизоде снова прозвучала фраза, которую я так же запомнил на всю жизнь. И обе эти фразы, сказанные, ну очень разными людьми и при очень разных обстоятельствах, удивительным образом наложились друг на друга. И случилась чудесная вещь! Знаете, есть такие книжки, где одно изображение накладывается на другое, и картинка становится объёмной? И в моей жизни так случилось, один человек сказал, а совершенно другой человек сказал другое, и вдруг сложился объёмный смысл. Идут годы, но актуальность и объём этого смысла не теряется для меня. Так вот…
Это случилось в Кемерово. Тогда я много, активно и, как мне казалось, усиленно и полезно работал. Я гордился результатами своего труда, работал без выходных и даже не понимал, зачем нужны выходные. Я ощущал себя тогда человеком, реально влияющим на то, что происходит в мире. Я чувствовал себя не просто участником некого общего процесса позитивного развития, нет! Я ощущал, что я на своём участке сильно опережаю темпы общего процесса. Короче, я понимал себя полезным членом общества, и полагал, что имею право многое требовать от других, потому что сам много тружусь. Я даже позволял себе многих осуждать.
Тогда я терпеть не мог бездельников и многих причислял к этой категории, не любил тех, кто пытался хвататься за всё подряд, делать то одно, то другое, а в итоге не делал ничего. Меня раздражали болтуны, интеллектуальные барышни, эстетствующие дамы, пожилые демагоги, и многие другие, в общем-то, неплохие люди. То есть, мне тогда едва исполнилось 25 лет.
Я был преисполнен веры в созидательный и непрерывный труд, и верил, что такой труд непременно приносит плоды. И вот такой, весь всем этим преисполненный, я встретил двух своих приятелей. Встретились мы вечером. Я был уставший после работы, мои приятели тоже. Плодов своего труда я ещё к тому моменту не вкусил, встреченные мною приятели были тоже далеки от этого. Поэтому мы смогли позволить себе пойти только в пельменную. Это была уже не забегаловка, но ещё не кафе. Мы просто хотели поесть, а тех денег, которые у нас были, нам хватало только на пельменную. Но мы свои деньги честно заработали, поэтому зашли в пельменную с достоинством, независимо и чувствовали себя так же, как посетители хорошего ресторана.
В пельменной официанта не было, а было самообслуживание, и значит, надо было заплатить, взять свою тарелку с пельменями, отнести её за стол, а потом отнести грязную посуду к специальному окошку.
Мы взяли пельмени, томатный сок, горчицу и чудесно проводили время. Мы быстро съели всё, что взяли, и купили себе чаю с лимоном. О спиртном я даже не помышлял тогда.
В пельменной было довольно много народу. Там стояло столиков десять, и только пара из них пустовали. Посетители пельменной были люди всё простые, но приличные и опрятные. За одним столиком три мужичка пили водочку, но чинно, тихонечко, не торопясь. Они только иногда позвякивали стаканами, когда чокались. Видимо, они были постоянные клиенты, потому что им позволили пить водку. Вообще-то водку в том заведении не подавали.
Мы с приятелями сидели и солидно пили чай с лимоном, как вдруг в пельменную спустился мужичок. Он туда спустился, потому что пельменная находилась в полуподвальном помещении.
Мужичок был очень замызганный. Лет ему было непонятно сколько. Это сейчас бы я смог более-менее точно определить его возраст, а тогда даже сорокалетний человек мне казался бесконечно взрослым. Но, думаю, тому мужику было под пятьдесят. Он был в грязных, и даже очень грязных, штанах, которые когда-то были брюками. Обут он был в очень грязные, драные кеды. Пиджак его, некогда коричневый, выглядел ужасно, но был застёгнут на все три пуговицы. Боковые карманы пиджака сильно топорщились, а из нагрудного кармана того же пиджака торчали штук пять разных пластмассовых ручек и погрызенный карандаш. В руке он держал сетку-авоську, битком набитую всякой всячиной. Сальные, грязные и давно не стриженные его волосы были тщательно уложены на бок, и по причине сальности и грязи отчётливо сохранили следы, оставленные расчёской. Видимо, он причесался, заходя в заведение.
Мужичок огляделся, вальяжно прошёл к свободному столику, поставил свою авоську на стул, а потом ещё более вальяжно прошествовал к тому месту, куда относили грязную посуду. Там на специальном окошке и столике скопилось немало тарелок и стаканов со следами еды и напитков. Мужик постоял возле той посуды, деловито всё осмотрел, взял одну тарелку, на которой следов еды было поменьше. Вслед за этим он выбрал несколько кусков хлеба с других тарелок. Он явно выбирал не покусанные, а ломаные куски. Выбрав три-четыре куска, он двумя пальцами взял стакан, из которого кто-то уже пил томатный сок. Он спокойненько вылил остатки сока в другой стакан и пошёл обратно к столу со всем тем, что взял.
Все посетители пельменной уже смотрели на него. Кто смотрел с отвращением, кто с любопытством, кто осуждающе. Я же смотрел презрительно и брезгливо, ну и, конечно, возмущённо. Ну действительно! Приличное заведение, сидят и едят приличные люди, которые, между прочим, платят за еду честно заработанные деньги, а тут является чёрт знает кто такой и делает, чёрт знает что. К тому же мужик был не увечный, не калека. Здоровый такой мужичок. И что же ему мешало тоже работать, прилично одеваться и прилично жить?! Вот работал бы, и не нужно ему было бы побираться и портить аппетит другим людям.
А мужик выгреб из кармана брюк груду мелочи, долго пересчитывал её, а потом пошёл и купил себе тарелку пельменей. Затем он спокойно и, совершенно не обращая внимания на возмущённые взгляды со всех сторон, удобно расположился за столиком, достал из авоськи початую бутылочку водки, заткнутую резиновой пробкой. Он налил в себе водки в стакан из-под томатного сока. Налил пол стакана. Водка моментально замутнилась остатками сока. Он взял этот стакан левой рукой, двумя пальцами, слегка отведя мизинец в сторону. Затем наколол один пельмень вилкой и обвёл взглядом всех тех, кто на него возмущённо смотрел.
Он заглянул во все глаза, которые были на него обращены. Мои глаза были, видимо, самые гневные, и поэтому он на мне задержал свой взгляд на пару секунд дольше, чем на остальных.
Взгляд его был спокойный-спокойный и даже кроткий. Но при этом его глаза не извинялись. Он, скорее, слегка улыбался глазами. За те две секунды, что он на меня смотрел, я почувствовал такое спокойствие в его взгляде и какое-то такое, стоящее за этим спокойствием, знание! Неведомое мне знание жизни и тех её сторон, которые мне, наверное, не стоит знать.
Он поднял свой стакан, обвёл им всех сидящих за другими столиками и улыбнулся, практически одними глазами.
- А кто как хочет, тот так и дрочит, - не громко, но слышно, хриплым голосом сказал мужичок, в три глотка выпил водку, аппетитно сморщился и закусил выпитое пельменем.
Мне моментально стало стыдно.
И моментально вспомнилось то, что мне сказал некогда бельгийский седой доктор. Одна фраза, сказанная мудрым всю жизнь помогавшим людям, благородно седым и добрым аристократом, наложилась на фразу вот этого мужика с авоськой и грязными волосами.
Я много слышал мудрых высказываний, я получал очень ценные советы, которые помогали мне в жизни, я и сам что-то иногда говорю не плохо, как мне кажется. Но почему-то те две фразы так попали в меня и так что-то во мне уравновесили, что я ощущаю это равновесие, как одно из самых важных своих достижений. А те люди, я уверен, и не помнят того, что сказали. Но я помню.
Вот так. Кто-то сказал, а кто-то услышал.
Гришковец
