Есть люди, которые искренне восторгаются Достоевским. Их не пугает вымученный язык, запутанная драматургия, надрывность чувств и болезненный пафос мысли. Все эти люди восторгаются романом «Идиот» - слабым романом, в котором выпукло присутствуют все вышеперечисленные черты Фёдор Михалыча. Большинство романа не читало вовсе. Зато все смотрели сериал. Остались под впечатлением. «Униженные и оскорблённые» экранизируют – тоже будут писать кипятком, хотя при прочтении можно умереть на раз.
Эти люди слышали про то, что «Бесы» были запрещены, «Братья Карамазовы» - не закончены – ах, как жаль! – это был бы…. А ещё Родион Романович с топором – как же! Старушку тяпнул по мозжечку…голодный был…или нет…протестовал, кажется…Лизавету? Какую Лиза…ах, да! Естественно – Лизавету, кого ж ещё! Её первую…или вторую…да какая разница?! Не о Лизавете речь …
Лично я Достоевского всерьёз опасаюсь. Он вреден. Опасен для окружающей среды. Фёдор Михалыч нашёптывает из своей могилы, бубнит в ухо: бобок, бобок, бобок…. Только не все отдают себе отчёт в этом. Достоевский - литературный партизан, духовный террорист из подполья. Он точит топоры. Готовит удар. И всякий увлечённый читатель – потенциальный преступник. И друг читателя – светлый, мягкий, открытый человек – потенциальная жертва. Не верится? Что же – ловите историю….
1.
У меня был приятель, которого звали как и Онегина – Сеней. И жизнь он вёл вполне приличную юному остолопу. Не то, чтобы слишком аристократичен, но бабок на жизнь хватало, и светскости не занимать. Мама у Сени свалила за бугор, к какому-то рыхлому бюргеру. Дочку, ту, что помладше, с собой в фатерлянд прихватила – пусть вырастет в просвящённой европе, ума наберётся, человеком станет. Сене расти было уже некуда, набираться ума он не желал, человеком стать не светило. Мама оставила Сене квартиру из двух комнат и пообещала не забывать. И, надо признаться, обещание сдерживала. Дурных денег у Сени по нашим меркам было как у дурака фантиков.
Сеня жил этаким перцем. И выглядел огурцом. До поры до времени. Шлялся, тусился, направо-налево оплодотворял, платил, банковал, в ус не дул и круто похмелялся. Жил на свои, на чужие, в кредит, в долг до очередного транша. Все всё давали, жизнь удалась. А затем накатил неизбежный для денди сплин. Русская тоска, по Пушкину. Почему? А хрен его….Умом Россию не понять, и богатые тоже плачут.
Как-то очень по гончаровски, с обломовской тихой обходительностью, Сеня вывалился из круга общения. Перестал появляться, не брал трубку, молча прислушивался к возне за дверью, а саму дверь открывал со скрипом и через раз. Затем перестал открывать вовсе. Некоторое время циркулировали слухи, что душа нашей компании полюбила пить портвейн, часами смотрит в окно, склонна лежать на диване пластом и читать Шопенгауэра. Через какое-то время мы забыли Семёна, тем более, что финансовый поток из-за границы усох до размеров жалкого бочага. Жажду утолить можно, но на водопой всем стадом не заявишься.
Шли годы. Не так и много лет, но по молодым меркам – вечность. Когда я однажды услышал в трубке придушенный голос – не сразу узнал, клянусь.
-- Можешь приехать? Я подыхаю… Купи баян, двадцатку….Жду….
Ну, думаю, дела. На чём же он заторчал, бродяга, коли машина на два десятка кубов потребна?! На джефе? Странно, так низко только чернушники шелестят, да и то, когда насмерть упороты…. Но тут уж некогда думать – надо выручать. Гиппократова клятва, хоть и не давал ни хрена – работал фельдшером на скорой, было дело. Насчёт куба поставить в гуляющую вену – большой спец.
2.
Дверь открылась и я захлебнулся. Участливая речь обернулась дурной улыбкой. Деловая озабоченность ступором.
-- А…я тут к Се …. Сеня д-дома? - я чувствовал, как изо рта вываливается глупый язык.
Было от чего.
У каждого в жизни случается женщина его мечты. Девушка точно случается. Вот мне и открыла вместо умирающего мужика такая вот жизнеутверждающая, светлая личность. Волосы – лён, глаза – озёра, всё, что ниже – нет слов, одно шевеление.
-- Проходите, - голос …. Так журчит в раскалённой ливийской пустыне вода в унитазе. Блаженство. – Он лежит в большой комнате….
Пока она занималась хитрыми замками, я обернулся три раза. Все три раза было томно, сладко и завидно.
Хотя завидовать было нечему.
Сеня выглядел сильно. Плохо – не то слово. Так выглядят трёхдневные утопленники. Только утопленников не колотит.
-- Давно кумарит? – пожал я вялую холодную руку, присаживаясь на край засаленного дивана. – На чём торчим, чудо?
Оказалось, что чудо не торчало. Чудо колотило с бодуна. Чудо выпило столько, что забыло, когда начался этот мучительно-долгий процесс. Чудо пило всё, что горит, чем лечатся и что пить нельзя категорически. Деньги у чуда кончились вчера утром, а сегодня к обеду сердце захлебнулось окончательно. Чудо боялось умереть.
-- Так на кой хрен собачий тебе баян понадобился?! – удивился я. – Тебе поправиться надо, зашёл бы ко мне….
-- Глюкоза в холодильнике, - прошептало чудо, - ходить не могу….
-- Ну а какого буя не сказал, чтобы я полбанки зацепил по ходу?! Или прямо на кишку этот виноград не отправил?!
Чудо хлопало глазами. Не пришло в голову.
Проставить этого чёрта было делом двух минут. Такие трубы, как у него, у меня лично остались только на правой ноге, да и то в тромбах, будто орехи рассыпали. А тут хоть через рукав шмыгай, вслепую. Врезал. Сорок кубов, две ампулы. Через несколько минут лицо оживлённо потребовало курить. Сигареты тоже кончились. Да и в холодильнике, как я заметил, кроме глюкозы ничего не было.
-- Ну ты даёшь…- я огляделся вокруг повнимательнее.
Видал я бомжатники и пострашней, но там не люди и жили, а так – пассажиры левые. Но Сеня-то не хрен с бугра, а почти заморский гость. Помню я эту хату – в углу стойка стояла, «БенкОлафсен», колонки на 300 Ватт… «Сони- Тринитрон» имел место…комп…. Где всё?! Будто мамай прошёл… В одном углу – куча тряпок, а в другом – не пойми что, разве не насрано. Унылый сарай, в котором завелись жук и жаба, и…Кстати!
-- А что это за барышня такая…- безразлично, – слишком безразлично, - начал я.
-- Остогрммиться будет? – быстро спросил он меня, и прежде чем я успел ответить, всё понял и резко вскочил. Как ванька-встанька. Из положения лёжа – в рост:
-- Пошли, неча тут отсвечивать, по коням. Ходу, думушки резвые, ходу!
Из кучи мусора он вытянул удивительную, когда-то модную косуху, и уже напяливая её, путаясь непослушными руками в слипшихся рукавах, одновременно надевая какие-то стрёмные ботики, таинственно выдохнул мне в лицо приглушённой похмельной гнилью:
-- Всё расскажу…Только – тс-с-с…!!! Тихо….
По коридору крались тенью, запоры открывали по воровски нежно, а когда уже вышли, в спину раздалось мелодичное, но весьма угрожающее:
-- Куда?!
-- Бежим! – рявкнул он на меня и уже окончательно ничего не понимая я побежал вниз по лестнице, а вслед гремели замки и утюжило воем:
-- Сеня, сука, убью!!!
3.
Подстёгнутые расстрельными воплями вслед, мы по инерции пробежали чуть ли не квартал.
-- Стой…-- выдохнул мне в спину Сеня, -- щас кинусь, нах….
Бегуном он и в лучшие времена был весьма никудышным: к спорту относился с предубеждением, а курил, как настоящий индеец – не вынимая соски изо рта. Сейчас же времена настали явно не лучшие. На зелёном лице проступили недобрые белые треугольники – сердце….
Идём ровно. Молча. Треугольники становятся серыми, в цвет окружающему нас миру.
ПрОклятый какой-то, убийственный временами, этот наш, «самый умышленный на земле», город. Придавленная ноябрьским небом злость и безысходность. Вывернутая наизнанку Пальмира. Сверни чутка вбок с утыканного особняками тракта, и вот - проеденный червоточиной проходных дворов склизкий и сумрачный мир. Плетёшься анфиладой колодцев, которые как упёртый в макушку ствол с негаданной пулей сверху, шлёпаешь от помойки к помойке, и дышишь через раз – тошнотворной вонью бачков, аммиачной резью лестниц, пылью былой старины и невнятным душком равнодушного скотства. Город Петра загажен, озлоблен и равнодушно циничен, как к чужим, так и к своим, к своим даже больше. В этом чёртовом парадизе, золочёным фурункулом Исакия вылезшем из болота, нет никакой теплоты. Он как отчим. Культурный, утончённый и неродной. Прилично одетый, с изыском – рюшами, перстнями, брелоками – и какой-то неродной вонью больного и несвежего под кружевом тела. У него бесполезно просить и не дождёшься случайной ласки. Любуясь каналами – остро хочется утопиться, на редких деревьях – повеситься. Голубь на карнизе, символ мира, мокрый до черноты, смотрит с ненавистью, в которой отчётливо прочитывается желание выклевать глаз, или хотя бы насрать ненароком. Что он и делает….
Я зачем-то говорю всё это вслух – а ведь не хотел. Зачем? Ему и так плохо. Глюкоза просветляет всего на пару минут, даёт искру, но на одной искре далеко не уедешь. Нужно горючее. А я, походя, вливаю в этот буксующий душой агрегат какую-то, разбавленную ослиной мочой высокоумия, пакость…ну не скот ли?! Объясняем, почему жизнь нехороша, вместо того, чтоб жизнь скрасить! Культурная столица, блядь, и я, её яркий представитель!
-- Заходим! – злой на самого себя, чуть ли не заталкиваю я его в «Щель».
Он практически валится в дверь, на что тут же получает назидательную сентенцию от какой-то тормозящей в дверях, разящей нафталином, суки голубых кровей. Что-то сакраментальное. Так икают черепахи на триста первом году жизни. Тортилла возмущённо тычет мне в жопу зонтиком: «Ма-а-доой чэо-о-вээк, ска-а-ажитэ-э-э вашэ-эму-у нэво-оспита-аноэму дру-у-гу-у-у-у….». О боги! Что ж смерть нейдёт! Носит же этот антиквариат по злачным местечкам! Залезла, тля, в щель, где каждый второй – агрессивный вирус…. Надо интеллигентно молчать, пошла она в жопу, бактерия….
«Щель» - это вроде чистилища. Х/З кто шарится. Пирожковая. Кроме пирожков с чем угодно, хоть с человечиной, можно купить кокаин, волыну, пейзаж художника Клевера, бабу. Вышеперечисленное приобретал лично. Полный список не привожу за недостатком места и времени. Контингент – от киллера до композитора. Водка в разлив, пиво в бутылках. Кроме пирожков – пельмени, курица и салат. Пахнет омерзительно, чувствуешь себя как дома. Даже спокойнее.
Я приставил Сеню к столу, посмотрел – вроде не падает. Рядом подоконник. Догадается сесть, если что….
-- Держи!
Кто из нас идеалист? Он, Шопенгауэр хренов, или я – Ницшеанец? Оба хороши. Купил полный, с горкой, он крабом впился, а ручонки пошли в разнос, кондрат бьёт чувака – бздык, и половина…! Ёптыть, божежмой! Я не выдержал, зло посмотрел, он усмехнулся, как смертельно раненый…. Бля!!!
-- Надо на тросу…шарфиком…- рассудительно квакнуло сзади. Обернулся – кто тут..?!!! – а стоит человечишко, мелкий, ущербный, а взгляд жалостливый и смиренный, любовью наполненный
-- Чего?! Каким, нах…
-- Руку, ну, со стаканом на шарфик привязать, и через шею….
Ни хера себе припарка! Ну, знаете ли – век живи!
-- Показывай!
Показал.
Сходил купил ещё. Сеньке полный, для чистоты эксперимента, нам по сотке с доброхотом. Уважить надо мужика – не фуфлогон. Натурально в натяг дело пошло. Правда чуть не стошнило от Сенькиной морды – я двести «Распутина» под угрозой расстрела разве…ну ему-то нехуй терять….
-- Как зовут-то?
-- Олегой меня….Я тут….
-- Выпил, Олега? Ну, благодарствуй! Нам тут с братом перетереть надо….
-- Сигареткой нельзя у вас…?
Можно. Бери, Олега. Заработал. Вон, Сеня в разум истины пришёл, морда румяная и в глазах черти зашевелились…давай, друг, олега, двигай к другому столику – волка ноги кормят. А я наконец могу и вопросик задать:
-- А что это за баба-то такая стрёмная, Сень?
Он непонимающе посмотрел на меня, ну так, как только русский колдырь смотреть может – с недоумением, снисхождением, и превосходством, - усмехнулся:
-- Не узнал? Это ж сеструха моя, Верка…Ты чё?!
Ага! Сеструха – меняет дело….Верка?! Та сопля?! И эта нимфа?! Ну-ка, ну-ка….
-- Пивком шлифанём?
Говорить ему было ещё непривычно, кивнул. Вот и ладушки. Я двинул к стойке. Верка, значит… Очень, очень интересно!
4.
Народ прибывал, и у стойки пришлось потолкаться. Дым стоял коромыслом, ноги липли к полу, из разбитых динамиков какая-то сука визжала о любви, Люся как всегда не могла набрать сдачи, залётный чудила не желал понять, что сдачи здесь не положено….Народ жужжал, пердел, и возмущался жадным до сдачи мудаком в шляпе. Ничто так не возмущает русского человека, как узость души и плоскость мировоззрения...
…ох, страшно широк и полярен русский человек! Полярнее белого медведя, хоть полярнее, кажется, и не представишь. Но тот, бродяга, снуёт по одному заунывно-холодному полюсу, а второго и не ведает, хоть действие, положим, и ощущает. А русский человек – чистый импульс, мечущийся в широком диапазоне: из полного отрицалова – сразу в заоблачный плюс, из кипяших страстями адовых магм – к творцу за пазуху. Метаморфозы Овидия, блин!….
Оставлял я Семёна пусть уже и не в каматозе, но весьма далёким от совершенства. Да, улыбался. Но с натугой. Так рыба на кукане улыбается. Из потаённого ужаса, что в следующее мгновение потянет судьба за пруток, и – прощай, благодатный водный мир. А вот когда я почерпнул живоносной влаги, и, растолкав толпу жаждущих идеала, пробился назад к столику, то пришлось объясняться с широкой спиной, облюбовавшей моё законное место.
Был бы это, например, какой вездесущий Олега, то просто подтолкнул бы плечиком, но тут был экземпляр куда как серьёзнее. В ответ на деликатный звон в спину, ко мне крайне неторопливо повернулось удивительное лицо. Самым завораживающем в нём было отсутствие даже намёка на мысль. Низкий лоб вяло сползал по раздробленной переносице. По детски оттопыренные губки были как бы и нежны, но тут же сурово поджались, стоило маленьким глазкам поймать чужеродный объект в поле зрения. Чужеродным объектом оказался я. И сразу почувствовал неудобство. Очень уж недружелюбно шевельнулись на бритой голове сломанные уши. А затем вниз поехала совсем взрослая и колючая челюсть….
-- …стоп-машина…! Хватит, Любер! Это свой, тормози… - взволнованный Сенин голос свежей эфирной струёй разорвал душное облако идиом и междометий, выданных в мой адрес потревоженным имбецилом, - подвязывай, ша!
Рот замкнулся, губки вновь стали бантиком, глазки ввалились назад под надбровные дуги. Я с облегчением выдрался из лужи под ногами и со вполне независимым видом отгрузил дары природы на столик. Четыре мартовских и банку «Петроффа» - пиво без водки то же, что и наоборот. Посмотрел на довольного жизнью Сеню, перевёл глаза на початый фауст «Агдама», затем опять взглянул на каменного гостя. Глаза как пупки. Чем-то интимные и напрочь пустые.
-- Антон, - протянул я руку гоблину, - Корефан ихний.
-- Сергейка, – руку я по неопытности сунул в давильный пресс, не иначе, - извиняй за наезд, попутал…
-- Ну, вот и познакомились, - широко улыбнулся воскресший, - Любер, отпусти клешню, забываешься. Стакан лучше раздобудь, ты же Тохин зафрахтовал…
-- Это что, нахрен, за терминатор?! – набросился я на Сеню, стоило послушному троллю чутка отойти от стола, - Где ты, блядь, таких монстров выискиваешь?! А если он людоед, нах…?
-- Он нормальный, путёвый браток, - примирительно сообщил Сеня, разливая чужой портвейн, - не парься. Одноклассник Веркин, вместе в доктора играли в песочнице. Вот, узнал, подошёл поздороваться….Давай!
Дали, закурили. Вроде и впрямь – ну а чё такого?
-- Бандос?
-- Да нет. Год в крестах кантовался, адвокат отмазал…подельники сейчас зону топчут, его вписали по глупости, он же мастер по вольной, реальный кабан…
-- Тоже школа, Кресты.
-- Ну так! Да он нормальный мужик, в бога верит, вот мы с ним сейчас о Фёдоре толковали…
-- Чистякове?
-- Достоевском…
Когда к столу подошёл Веркин одноклассник, Семён колотил меня по спине – я подавился агдамом, и не мог откашляться.
5.
-- Ну и морда у тебя, Шарапов! А носяру где повредил, с троллейбусом не разошлись на встречной?!
-- Не-е-е … - великан смущённо потупился, - Это ещё в детском садике, кеглей….
Я уже не мог нормально смеяться и только хрюкнул в ответ. Сергейка натурально умилял своей биографией. Излагаемая с детской непосредственностью, это была просто сага о форсайтах, отредактированная для детей младшего дошкольного возраста. Вспоминался «Пантегрюэль» Рабле, но ей-богу – живого Гаргантюа встречать не доводилось!
Он не курил. Пил портвейн, потому что водка невкусная. Оторвал какому-то нафокстроченному сокамернику губу, отчего выпала ему полная уважуха – наказал беспредельщика. Сомневался, что Христос, да и все двенадцать апостолов были евреями. Сетовал, что Иуда не попал к нему в хату – Сергейка вполне искренне полагал, что смог бы изменить его показания, да и ход мировой истории вцелом. Кликуху «Любер» получил за невероятную силу рук: кто только не пытался приложить его кисть к столешнице, но для самых достойных кончалось одинаково – упорство каралось вывихом, а пару раз переломом запястья. «Руки у меня сильные, да, и вообще тело…а бегать не люблю… и плаваю плохо…потому и попал тогда…бежал, бежал…от Невы…задохнулся…Литейный, сука, длинный…догнали». «А свернуть? – спросили мы хором, - Сквозануть проходными?». Он нерешительно улыбался в ответ - где ж вы раньше были с советами?
И ещё его волновала судьба Родиона Раскольникова.
-- Я в натуре никак не всосу – где он запалился? Тот гастролёр его вломить не мог, сам вскрылся…ну, в лоб шмальнул, а прокурор прессовать начал – так это же фуфло галимое! Иди в отказ: я не я, и хата не моя, хрен тут расколешь…ведь коза его, Соня, не совсем же нюх потеряла, хоть и животное? Не вот объясните мне, на хера было на себя мокруху брать, да ещё двойную! Ну косил бы на шизу, а там, глядишь, братва подсуетилась, и соскочил с больнички – чистый и пушистый, будто в тайде с гранулами…
«Пиздец, - думал я, потихоньку млея от ерша, - Бердяев с Розановым тебя не слышат. Или академик Лихачёв. А ещё лучше – Фёдор Михалыч. Он же для потомков писал, для далёких. Вот порадовался бы старик такому разбору полётов. Ну а с другой стороны – это ж чудо! Чувак в мёртвом доме ознакомился, впечатлился…ну не догоняет, положим, а всё едино – взволнован и горяч…радостно, верно, икается Достоевскому…».
-- Нет! – я вздрогнул, возвращаясь в реальный мир, - Никогда он уже не поднимется! В том и дело, что он не из-за бабла старушонок крошил, а из принципа! А вот принцип оказался полной шнягой, понял? Ехало-болело ему и все понятия, и небо в алмазах! Просто некуда было идти, финиш, тупик – только тот, он такой же был козёл, но постарше, а этот даже пильнуться не смог, а такой же был, как этот… - раскрасневшийся Сеня малость походил на безумца, плюя в лицо напряжённому думой Сергейке, - этот, чёрт его…
-- Мармеладов? – не подумав ввернул я первое пришедшее на ум имя.
-- Какой в жопу Мармеладов! Хуимпимпиладов! Скажи ещё, бля, Ставрогин, такой же был мудак, как и ты!
-- Ты чего, - возмутился я, - супу с рыбой поел?! Крышу сносит?! Шары залил и по мозгам поехал? Ты вон малолеток чмари, а меня….
Последенее что я увидел, это было до глубины души обиженное лицо Сергейки….
А затем свет померк.
Шизоff
