Писецкий шел по городу с розовым пластмассовым ведром в охапку. Рядом возвышался Шурик. Он радостно рассматривал утренние проявления жизни и шумно тянул в себя пиво из литрового пластика.
Два часа назад Писецкого разбудил телефон. "Мама?" – испугался Писецкий. К счастью, это одноклассник Шура звонил из вытрезвителя. И просил обменять его свободу на энное количество дензнаков.
Писецкий собрался, вытащил из-за Германа Гёссе пачку сторублёвых банковских билетов. Билеты были дороги Писецкому изображением Большого театра, в котором он никогда не был. Пачка, увы, давно преступно таяла. Писецкий вздохнул и сунул её в карман дублёнки.
На святое дело отправился – друга из узилища выручать.
А в вытрезвителе так тепло и запашисто – это сваленные за перегородку бичи отогрелись и завоняли.
Старшина выписывает квиток. В конце коридора Шурик в семейных трусах изображает пляску влюблённого страуса.
– А у вас и женщины есть? – интересуется Писецкий.
– Есть одна. Сейчас вторую привезут, из бара. Да вы на улице, на улице подождите.
Из подъехавшего уазика сержанты с автоматами выводят маленькую, смешно подпрыгивающую девушку и волокут по лестнице. "А ты красивая, а я в такой тоске! Но ты прости меня, я месяц в розыске!" – рыдает в машине "Радио-шансон". Писецкого передёргивает.
Выходит Шура.
Радостный. С пустым розовым ведром.
– Пива купи мне. Я опять в изгнании. Луизка! – прощай.
– Саша, а ты зачем просил штуку двести привести?
– Да я тут с пацаном познакомился, хотел, чтобы ты его тоже выкупил.
– Типа я мать Тереза? А этот фотонный отражатель тебе зачем?
– Да нет! Луизка отправила купить. Ну а я культур-мультур попутно. В смысле пиво. Суббота! Так, для запаха, чтобы борщом от меня не пахло. Но пивом голову не обманешь… И тут кореш с нашего участка. Короче – сверху литр. Кореш теряется в невесомости. Чувствую – я не прав. Не прав! Что же вы, Александр. Александр, это не есть правильно, зачем! Плюс ведро дурацкое. Поражаюсь, как я его не проебал. Мобилы, что характерно, опять нет. Покупаю Луизке хризантему. Стольник жертвую! Ну, думаю, от счастья изверещится. И сдаваться иду. А тут эти демона при погонах. И гребут меня вместе с ведром. Хризантему зажали, суки. Утром домой звоню – она трубку бросила, кобыла запотелая…
Скрутив голову "Охоте крепкой", Шурик доверил Писецкому ведро с двумя запасными фугасами внутри и продолжил:
– Писец! Ты говорил – у тебя мать в больнице.
– Да. Поеду сегодня.
– Это хорошо, что в больнице. В смысле для меня. Можно, я у тебя до понедельника перекантуюсь?
– Шурик, учти, я пить не буду. На службу завтра.
– А я что, буду, по-твоему? Если хочешь знать, мне врач, строго-настрого: ни вина, ни пива!
– А водка?
– А от водки, сказал, лучше воздержаться….
Грязный город, грязный снег. И эти двое человек. Почти Блок. Ведро вместо флага.
– Дай что-нибудь пиротехническое, – останавливается недавний узник. Закурили.
Вот и март. "Не то чтобы весна, но вроде". Солнца нет. Ветер. Погода и настроение – ноль минус два.
Выпить с Шурой утром воскресенья подобно самоубийству с отягчающими. "Или… красного стаканчик, нет?" Юркнула в полушария мысль-предатель.
Давно заметил Писецкий – выйдешь из маркета после двух стаканов красного сухого – а воздух другой! Другой!
Он стал чуть теплее, в нём появилась ощутимая кислинка, он стал вкуснее! Стал заметнее!
Конечно, это тот же воздух большого грязного полиса, что и четверть часа назад. Та же вонь, смог – на кривых акациях, на мешке семечек, на тётке, отгоняющей прутиком воробьёв… Значит, изменился Писецкий.
На серо-чёрном льду тормозит автобус, заходит Писецкий в салон. Продолжает шмыгать носик-анализатор: запах водочки под солёным огурчиком – от сердитой старушки в пальто с песцом; густой табачный дух от пятиклассников с яркими ранцами; мятной карамелькой пахнет молодой мужчина слева. А ещё – духи, помада, тональный крем, бензин, кожа, замша…
А на небе послевкусие от дешевого вина из пластмассового стаканчика.
"Пить с Шуриком – это дважды добровольное безумие. Да ни за что. Чур меня. Соберусь и к маме".
– Эх! В такой денёк на льду посидеть. На рыбалке. Прелесть! – ликует Шурик…
В прихожей Шура скинул полушубок и протрусил на кухню. В условно белой майке и голубой джинсе, он походил на образцового американского заключённого. Хлопнул холодильником и закричал изумлённо: "Писец! А ты чо, на диете? В смысле голодаешь, по Полю Брэггу?" Вернулся с бокалом и парой яиц на блюдце. Налил, треснул скорлупу о грань. Желток дневным светилом засветился в пиве.
Посолив и поперчив красоту, Шурик подошел к старенькому трофейному пианино, вывезенному шустрым дедушкой Писецким из Восточной Пруссии. Оно давно рассохлось, на нем не играли. По бокам клавира красовались тусклые подсвечники.
– Не продал? Собирался же вроде.
– Да кому оно. – Писецкий вздохнул.
– Ты там же, в оркестре? Надеюсь, на отличном счету? В ноты попадаешь по понедельникам?
– Шура, как ты мне дорог. Наших видишь кого?
Шурик, прихлёбывая, переместился к книжным полкам:
– Давно не видел. Так и живём: работа – дом, работа – дом. Больница, клизма, крематорий. Слушай, у нас же скоро это, дата. Писец, ты чо, всё это прочитал?! Да ебанись… Двадцать лет. Да. Не шутка. Знаешь, я тут хохмочку придумал. Юбилей. Пятидесятилетие выпуска. Три друга-выпускника встают и поют дребезжащими голосами: "Присядем, друзья, перед дальней дорогой!" И всё. Занавес. Это как называется?
– Мизансцена.
– Во. Точно. Вот эту книгу знаю. Как Эдик негру минет на помойке делал.
– Это не Эдик, Шура. Это его… м… лирический герой.
– Герой, говоришь? Да оба защеканцы. Я прямо облевался… И Кант у тебя есть?! Ну, Писец… Какой ты продуманный… Я бы тоже Канта прочитал – но! не хочу!
Писецкий хотел прочесть Канта, не смог, и Шуру зауважал. "А чего он меня по имени не называет? Что у меня, имени нет?"
– Шурик, ты тут располагайся, я к матери съезжу, ага.
– Какой базар… Слушай, а как там твои-то?
– Всё оk. Живут в штате Юта. Дочь звонила пару раз. Говорит – Таня замуж собралась.
– Да иди ты. За америкоса?
– За мексиканца, по-моему. Ну, я пошёл?
– А ты как.
– То есть.
– В смысле Тани.
– Да нормально. Как отшептала бабушка.
– Пиздишь... Вот нутром чувствую – пиздишь! Ладно, иди. Денег только оставь мне. На представительские расходы.
– Так у тебя же пиво есть.
– Ой, не смеши мои глазки, ладно. Я что у тебя, на пиво прошу? Да больше оставь, ты чо!
Потом Писецкий покупал фрукты и кефир, ехал долго через город, поднимался в кардиологию, говорил с матерью; мать больше обычного вздыхала, просила беречься и каждый день не приезжать. И назад.
По окошку автобуса пузырилась синяя шторка.
"Что же там колет слева, отдает в лопатку, и чужеет левая рука? – мнительничал Писецкий. – Если здесь, сейчас, отойдёт проводочек, исчезнет боль, не будет ничего. Это лучше, чем стать слюнявым парализованным идиотом, с погасшим в голове, обузой. Обузой кому?!! Дежурной санитарке? Пусть с непогасшим, не слюнявым, но обрубком неподвижным, куском серого чугуна…"
От остановки надо через сквер, где гулял когда-то с маленькой дочерью: и горка осталась, и та же скрипит карусель. Дочь, – вспомнил Писецкий, – упала с неё и заплакала, как Таня – так же носик задрожал. И родное-бледное-просяное зёрнышко родинки – внутри верхней губки, справа... И горел свет на четвертом этаже, в доме, где не было счастья. Любовь не равняется счастью…
Шура, включив громкую связь, присел у телефона – с пивом и сигаретой в руках.
– Ольга! Оль! Ну чо, приедешь? Я сегодня ужас какой сексуально активный…
– Ой да не надо мне сексуально активных. И социально запущенных…– смеялась Ольга.
– Тогда пока! Целую тебя в кусочек сыра, который ты сейчас ешь! Пока!... Вот же сука.
– Ну и накурил ты, – сказал Писецкий. – Я пельменей купил, ставь воду.
– Айн момент! – отсалютовал Шурик. – Бля, а я чуть-чуть тёлок нам не сгоношил.
– А что за Оля?
–Да крановщица наша. С ней недавно такой прикольчик вышел… Новый работяга её высмотрел. Заценил, и давай булками егозить. – И не думай, – в смысле я ему, как ветеран-саксаул, – здесь столько до тебя танцевало. И хучь бы чуть.
Но парень подошёл к задаче творчески и проявил здоровую смекалку. Припёр огромный турнепс, обстругал, продольно просверлил, и когда Ольга значит спускалась вниз или поднималась в кабину, отбегал в сторонку и журчал через муляж. Красотуля капитулировала через неделю. Разочаровалась, конечно. Но важен-то результат!
Писецкий посмотрел на сказителя подозрительно:
– Шура. Где-то я это уже слышал… А ты уж и водочки успел пристегнуть?
– Слышал он! – взвился однокашник. – Да у нас это, в СМУ-14! имени Фёдора Карловича Леннинга! начальника нашего! Наша Ольга, у кого хочешь спроси! И потом – что за обвинения? Ну, взял малёк. Два. Ты же денег мне оставил – никакого кругозора…
Писецкий вспомнил школьное прозвище Шурика – Ребусник Синицкий. Так назвала его учительница Вера Александровна Перепечай, когда на восьмое марта он притащил ей перец, печенье и чай. Все смеялись. Вспоминать четыре буквы своего, производное от фамилии, не хотелось.
Шура – знал Писецкий – был влюбчив, как многие некрасивые мужчины. И если Луиза с детьми уезжала к родителям в деревню – туши свет.
Однажды летом приезжает на своей "копейке", пьяный и счастливый:
– Писец, за руль сядь! Я ментов боюсь, а через час ехать надо!
Оказалось, Шура познакомился и договорился о свидании с девушкой, "она не красавица, но из неё такой секс сочится!"
Девушка Лиля ждала Шуру на кольце "Калинина – Северо-западный", сидя на бетонном бордюре.
Из девушки сочился нелеченый триппер, скука, мужская невостребованность.
Заурядная бичовка лет двадцати двух – прямая и плоская, как квитанция, без груди, талии, задницы, в чёрном платье-мешке, косоглазая и беззубая. На голове розой ветров топорщились грязные волосы. Увидев подъехавший жигуль, стала бойко притоптывать тощей ногой с коленной чашечкой выдающейся формы. Из стоптанных босоножек торчала сорок четвёртого размера ступня: синели разбитые ногти.
Трудно Писецкого удивить, но он безмолвствовал в течение минуты.
Парочка устроилась на заднем сиденье. Лиля стала щебетать. Судя по тематике и словарному запасу, мозгов у неё было не больше, чем у кильки в переносице.
Галантный Шура купил белое вино, персики и черешню. И алую розу даме.
Писецкий доставил их на съёмную квартиру и уехал.
Пригнал машину по телефонному звонку в полдень следующего дня.
Шурик был молчалив и скучен, а барышня порхала по квартире между развешанных влажных простыней. И запах: утро в пионерском лагере. Выяснилось, что ночью сочащаяся сексом Шурика обоссала.
– Давай, собирайся, – сказал ей Шура миролюбиво. – Нам ехать нужно. У нас дела.
– Ой! – обрадовалась Лиля. – А можно, я с вами покатаюсь?!
– Нет! Это мужские дела, понятно?!
По пути до улицы Калинина в салоне было тихо, а Писецкий за рулём ловил изумлённые взгляды водителей и пассажиров из авто и автобусов – на заднем сидении Лиля орогенитально любила Шурика.
Её высадили на кольце. Она у Шуры денег попросила. Взаймы. Рублей пятьдесят. Шурик не дал. Они уехали.
Лишь через полчаса Шура, скушав литр пива, нарушил обет молчания.
– Зато как она сосёт! – сказал он, важно выставив палец...
Возвращалась Луиза, изгоняла Шуру. Шура забирал вещи и жил в машине. Писецкий звонил:
– Луиза! Здравствуй. Не помирились?
– Ушёл, – злорадствовала та, – вещей сгрёб два пакета… Только щётку зубную оставил…
– Это чтобы был повод вернуться? – предполагал Писецкий.
– Да нет. Просто он ею редко пользуется…
…По всему выходило, что бензина в Шурике оставалось чуть. Но нет. Писецкий принёс дымящиеся пельмени и застал друга на полу, за просмотром мультика про сестрицу Алёнушку. Шура лил в себя ужасное пиво из пластика и скрипел зубами – душили пьяные чувства.
– Что, жмут?
– Нет, миллый. Глисты…
– Шура, поешь. Что за детская застенчивость. Ведешь себя, как герой Шипки.
Шура отозвался горестно: – Да-да, вся жизнь – ошибка…
– Прекрати. Ты же только что мне говорил, что надо жить здесь и сейчас! Говорил?
– Говорил… Писец, а поехали в аэропорт, посмотрим на самолёты. Я люблю на самолёты в аэропорту. Сидишь в такси с бутылкой водки, а они взлетают… Знаешь, я ведь жду, когда полетят на Марс. К две тыщи семисят пятому наши на Марсе вовсю барражировать будут… А давай на рыбалку поедем? Помнишь, как прошлой весной?
…Если честно – забыть хотелось. Да, год назад. Недели две, как Таня и дочь улетели. Пустое шоссе, шесть утра. В багажнике бур, два кана – будут вместо стульев. Штурман Шура пьёт дежурное пиво. Не поймаем ни хрена, конечно. Да это и не важно.
Озерцо под слежавшимся снегом, старых лунок ни одной: и это знак! Писецкий сейчас со спокойной совестью вернулся бы в город – и спать. Но Шура уже сверлит – шнек медленно уходит в пропитанный влагой апрельский лёд. Идущая по тропинке через озеро тётка здоровается: зря это, парни. Ещё осенью сетями повыловили. Нет, никого не было. Всю зиму.
Из дырки во льду несет затхлостью и гнилой травой. Зарывшись в ил, дремлют на дне уцелевшие карасики. Над ними редкий слой задохнувшихся окуней. Потом полметра нечистой воды, метровый лёд и Писецкий в маминых валенках. Сидит на кане, играя мормышкой в лунке. На леске белёсой сопелькой замерзла вода. Ловить здесь – всё равно что проводить перекличку в морге.
Лёгкий морозец, дятел играет деревянной трещоткой, синички распелись – красота! Черпака нет: шугу выбирай кухонной шумовкой. От кружки с чаем пар. Кислород хоть на хлеб ломтями намазывай и нищим раздавай.
На пятой лунке Шура успокоился. Идея-то его, вот и не сдавался до последнего. Говорит примирительно: – Ну, не поймали… Но хоть мормышкой помослал, Писец… Душу не потешили, так охотку сбили…
Охотку сбили и рухнули дуэтом в недельный запой… Нет, лучше не вспоминать…
Писецкий таки выпил немного под пельмени – и водки, и пива. Заболела голова.
Они курили на балконе, отъезжающий к доброму Морфею Шура громил всех и вся. "Луизка говорит – ты со мной из-за квартиры живёшь. Тебе жить негде. Ты сбоку приёбок. Я говорю: мне это не цимус. Я до твоего сознания достучаться хочу… я надеюсь… надежда умирает последней… И вот ненавижу её, дуру, а пива выпью – и ничего… А этот, козёл гримированный, Фёдор Карлович, фамилия – Леннинг: "У вас стена не по уровню!" Не по уровню? И прави'лом перед харей трясёт. Ах ты ренегат. Фашист недобитый. Я – Шура! Шура Поломыец, понял?!! Леннинг, вождь леммингов…"
Писецкий посмотрел в хмурое небо без звёзд, потом на фонари – они расплывались в глазах холодными белыми астрами. Выбросил сигарету – и снова глаза к небу. Боль глухо шлялась в голове вставшей на боевой взвод морской миной.
"Заберите меня, – мысленно просил Писецкий, моргая. – Заберите к себе, в свою цивилизацию. Вы же видели сверху, я шёл сегодня с розовым ведром! Это же был я! Розовое на грязно-белом! Нельзя было не увидеть! Я буду играть вам на контрабасе. А если не получится забрать, тогда сделайте так, чтобы я не думал о штате Юта. Выжгите протуберанцами, космическим ультрафиолетом ту часть души, что мешает жить…"
Невидимые звёзды отмолчались, и пошёл снег.
Окурок Писецкого лежал на утоптанном снегу, продолжая себя курить. Он яростно сопротивлялся гибели, создавая оттаявшее пятнышко вокруг красного уголька. Вот огонёк покрылся серым пеплом, но продолжал тлеть там, внутри, пока не загасила коварная влага.
И это была честная смерть воина-одиночки.
Ёлыч
