К неизбежному каждый готовится по-своему.
Впрочем, перебор: этих каждых шесть с лихуем миллиардов, и чтоб каждый по-своему… Но что одни готовятся так, а другие эдак, сомнений нет.
Некоторые – очень даже многие – вообще не готовятся. В голову не приходит. Жрут, срут, ебутся, дрочат, рожают, бьют в бубен, бьют баклуши, пашут как Карлы, пиздят, пиздят (в обоих смыслах), болеют, лечатся, напиваются, укуриваются, мучаются, радуются… И нет этому конца и края. Так они думают. Вернее, как раз не думают. Хули думать-то? Просто кажется: нет конца и края.
А конец и край (что в данном случае одно и то же) есть.
И, пожалуй, так готовиться, то есть не готовиться вовсе, – лучше всего. Уж точно – легче всего.
Другие – их тоже немало – о неизбежном задумываются. Когда эта мысль приходит – кончается детство, начинается… хуй знает, юность, наверное.
Первое осознание… трудно подобрать глагол. Ранит? Да, но не только. Опаляет душу? Фу, хуета какая…
Наверное, самое правильное слово – обида. Почти нестерпимая обида.
Ты перестаёшь ржать с друзьями над монологом Пьера Безухова – «Кого? Меня? Мою бессмертную душу?». Друзья думают, что ты как минимум заболел. А как максимум, что ты считаешь их уёбками (что неправда) и заслуживаешь дружеских пиздюлей.
А ты-то чувствуешь уёбком себя самого, потому что вдруг проникся этим монологом, а это непривычно и даже как-то стыдно. Но сделать с собой ничего не можешь и горюешь: «Я?! Почему, за что?! Я – целый мир, безграничный и бесконечный, даром, что маленький!!! И что же, этот мир обречён?! Суки, бляди, ведь нет же другого!!!»
Ты думаешь так, мучаешься, по ночам тебя вдруг пробивает холодной испариной, ты вдруг исторгаешь из себя неуклюжие, нелепые строки, что-нибудь вроде:
Я лежу на холодной постели,
пожелтевший, худой и небритый,
и не знаю, что ждёт меня дальше.
А вокруг постепенно темнеет,
расплываются медленно лица
и теряются, словно в тумане.
О скорее, ну что же ты медлишь!
Ужас какая хуйня.
Потом весь этот ужоснах уходит в глубину сознания. Половое созревание оказывается важнее, гораздо важнее. Временно.
А ещё более потом ты не то, чтобы забываешь… и не то, чтобы смиряешься… нет, просто откладываешь подготовку на будущее. Довольно неопределённое.
Как говорила Скарлетт О’Хара, я подумаю об этом завтра.
И вот это завтра приходит. Не ко всем – многих неизбежное настигает раньше. Но тебе в этом смысле, считай, повезло.
И ты вдруг осознаёшь, что тебе точно известен твой час. Не день, не год даже – но час.
Ты умрёшь за час до рассвета.
Потому что за час до рассвета, из ночи в ночь, ты просыпаешься, и мягкие, но неумолимые руки ухватываются за твоё сердце и выкручивают его, как мокрую простыню, только медленно и долго-долго. И в разные стороны. В одну… в другую… в одну… в другую…
И ты понимаешь, что когда-нибудь не перенесёшь этого.
Ах, как же ты не хочешь, чтобы неизбежное пришло именно в этот час. Пусть в любой другой! А там, после – что-нибудь будет, не может не быть, если в другой час! Да и не будет – тоже ладно: лишь бы не в заранее известный час!
И ты начинаешь бороться.
Два средства: алкоголь и любовь.
Ты пьёшь каждый вечер, в одиночку. Принимаешь много – спишь, и проходит мимо тебя этот злой час. Даже не спишь – выпадаешь из реальности тяжёлым, почти мёртвым телом. Нихуя хорошего.
Принимаешь мало – никуда не выпадаешь, только чуть всё смягчается. Толку не ноль, но и… Неполная, в общем, анестезия.
Да и думаешь иногда: а за час до рассвета крутить начинает – не оттого ли, что добавить требуется? Вот так, банально – алкоголизм. А?
Нахуй-нахуй.
Любовь… Не ебля, не секс – любовь. С еблей, конечно, с сексом, но, что называется, по любви. Да ты, собственно, иначе и не умеешь.
…ты проводишь рукой по Её груди… раз, другой… ощущаешь отклик… Её рука касается тебя, и сжимает, и ты напряжён, как, кажется, никогда, вы оба задыхаетесь, и делается тепло и влажно, как… как в утробе, наверное, но в тебе ещё и растёт, растёт, растёт неистовство, которого в утробе быть не могло…
Нет, не трать слов, не нужно.
А потом – ты отключаешься от всего, и уже не твой тяжёлый час проходит мимо тебя, а ты – мимо него. «Сильна, как смерть, любовь».
Сильна-то сильна, да выносливости, что ли, недостаёт…
И снова тебя прихватывает, несмотря ни на алкоголь, ни на любовь. И прорезается: это не то тебя мучает, что тогда, в юности, совсем не то. Подумаешь – смертен…
В другом дело, только ты не можешь сформулировать, в чём. Набор мыслей. С отвращением думаешь: почему вокруг тебя нет ни одного счастливого человека? Даже эти, которые готовятся не готовясь, – и они поголовно несчастливы. Кто как, все по-разному, но – поголовно.
Ты перебираешь моменты старой боли. Оказывается, ты помнишь их все. И как пьяный отец напугал тебя, трёхлетнего, сам того не желая. И как дебил-восьмиклассник каждый день вымогал у тебя, второклассника, пятачок. И как ты предал одно, чтобы остаться верным другому. И как под колёса твоей машины из-за опоры моста выскочила собака, красавец ризеншнауцер, и ты не успел затормозить. И похороны, одни, другие, бессчётные. И много, много, много…
А моментов счастья ты почти не помнишь. Может, только – как твой одноклассник, он же товарищ по несчастью, привёл к тому дебилу-восьмикласснику своего брата, оказавшегося авторитетом с погонялом Молодой. И ещё – как в свой день рожденья ты просыпался тогда же, за час до рассвета, и ждал чуда, и неважно, что сам чудо растворилось в памяти. И ещё – четыре гола, которые ты забил однажды. И ещё – первое ощущение вкуса Её губ, кем бы она ни была.
И всё. Ничего больше.
Так тебя корёжит долгие месяцы, и ты не выдерживаешь – делишься с другом, которого считаешь мудрым. И мудрец говорит тебе: брось! Всё, что сделано – сделано, ты всегда был прав перед собой. А что будет – кто знает? Брось! И вообще – твой час может настичь тебя хоть в полдень, хоть в полночь, хоть за твоим, извини, ёбаным ланчем или как ты там это называешь.
Твой мудрый друг не любит иностранных слов. И к тому же он не понимает, что этот час всё равно будет тем самым – часом до рассвета.
А может, понимает. Тогда ты, значит, не понимаешь – что он пытается тебе объяснить. Потому что он мудр, а ты нет.
Тебе не делается хуже. Всё так же, только силы убывают.
И тогда ты:
– заставляешь себя проснуться за два часа до рассвета;
– выходишь из дому, прихватив с собой бутылку мощного, густого вина, тонкий бокал и пачку сигарет;
– садишься у подъезда, ждёшь момента, называемого «за час до рассвета»;
– и встречаешь этот момент бокалом вина.
Ты один здесь. Утренний туман вязок и холоден. Ты прячешь бутылку под одежду, ибо вино не должно мёрзнуть, и закуриваешь, а потом снова наливаешь и снова тянешь вино, отдающее черносливом и палой листвой.
Наступает рассвет. Он не взрывной, как бывает на море. Солнце не выпрыгивает из-за горизонта, не заливает всё вокруг праздничным светом. Твой рассвет тускл и убог, туман почти не утратил плотности, стал лишь чуть-чуть зыбче.
Но свой час ты миновал.
Пора уходить. Скоро появится уборщица Галия, которая уважает тебя за то, что ты не ссышь в лифте. А может быть, раньше неё придут подметать тротуар аккуратные таджики. Не нужно, чтобы они тебя видели. Ни к чему тебе ещё и репутация ебанутого.
Вот, оказывается, какая хуйня тебя тревожит – репутация ебанутого… Что ж, этот стыд тоже засядет в памяти.
Но всё-таки ты встретил этот час. И встретишь ещё. И, может быть, тебе повезёт встретить само неизбежное так же – на скамейке у подъезда, рядом с грязным тротуаром и переполненным мусорным контейнером, с бокалом вина в одной руке и зажжённой сигаретой в другой, за час до рассвета?
Француский самагонщик
