Сказка про тараканчиков

Когда-то давным давно, когда люди не освоили еще всех трамвайных и троллейбусных линий, и трамвайные и троллейбусные линии вели куда-то в буераки, в овраги, в дремучие муромские леса, один троллейбус поехал и заблудился. И говорят, что однажды в полночь его можно видеть, он едет и весь светится огнями, как летучий голландец...
И вот, однажды, мне пришлось ехать из города Луганска славного в славный город Краснодон. Езды - минут сорок, время позднее. Мне нужно было проехать через весь город к какому-то перекрестку - там ходят рабочие автобусы. Стоял я час, стоял полтора и тут едет троллейбус. Естественно я, не раздумывая, прыгнул в него, в заднюю дверь, хлопнул по плечу какого-то мужчину в шляпе и говорю: "Мужчина, продайте мне талончик!" Он поворачивает лицо, изъеденное временем - "Ха-ха-ха!" - беззубым ртом на меня... Испугался я не на шутку и понял, что это действительно тот самый троллейбус-призрак. Ну, тут в репродуктор водитель: "Подойди-ка сюда, добрый молодец!" Испугался я не на шутку вообще...

Иду, а все хохочут, тянут руки какие-то костлявые... Подхожу я к водителю. У него лобовое стекло завешано паутиной, вместо брелков висят настоящие летучие мыши - тоже посмеиваются о чем-то своем... А он и спрашивает меня: "Задай-ка мне такой вопрос, который в течении этих тысяч лет мне никто не задавал". И с трех попыток, естественно, как в любой сказке. Говорит: "Если задашь - отвезу тебя куда надо, если повторишься - будешь ездить с нами вечно". Тут у меня пот холодный градом - дзынь-дзынь - вот такие капли разбиваются о пол, говорю: "Сколько звезд на небе?" - "Ха-ха-ха!" - раз мне астрономическую цифру какую-то. Я говорю: "А сколько костей в теле собаки?" - "Ха-ха-ха!" - раз мне еще какую-то цифру. Думаю: "Ну, все..." И вот, буквально, крыша съезжает, чуть ли не в потере сознания - ну, согласись, страшно! Хватаюсь за поручень, весь обвисаю и тут такая мысль, абсолютно сквозная какая-то, говорю: "А почему тараканы не живут в поручнях троллейбусов?" Он призадумался, говорит: "Ты знаешь, такой вопрос мне еще никто не задавал... Я тебя отвезу, куда тебе надо". Я воспрял духом. Пауза... А потом он спрашивает: "А ты вообще знаешь, кто такие тараканы?" Я говорю: "Ну, там козявочки какие-то там, бегают..." - "Эх, приятель, да ничего-то ты не знаешь!" И вот он мне рассказывает легенду о тараканах. То есть, это самое начало... "Это мне еще рассказывала моя бабушка (можете представить, как это было давно)..." И вот он начинает рассказывать:
Когда-то, давным давно, когда люди еще не освоили всех трамвайных и троллейбусных линий, и эти линии вели куда-то в буераки, в овраги, в дремучие муромские леса, людей было очень мало, и вместе с людьми жили тараканы. Они были белые, пушистые, чуть побольше кошки и поменьше собаки, у них была мордочка такая острая, хвостик с кисточкой, добрые-добрые - все понимали, вот только говорить не умели. Жили вместе с людьми. Собственно, сколько людей, столько и тараканов. Питались за одним столом... Скажем, выходит семейство на ужин, тут же папа - таракан, мама - таракан, дети - между ними опять-таки тараканчики какие-то тусуются... Они все белые, пушистые, мордочка остренькая, хвостик с кисточкой, все добрые, все понимают - только говорить не умеют... Ему скажешь: "Принеси тапочки" - он приносит. Ему скажешь: "Замети" - он заметает. И у людей был, естественно, царь, и у него, естественно, была дочь. Как вы понимаете, она была - принцесса. И, естественно, пришло ей время замуж... Невтерпеж. Нашли какого-то принца привозного, всего в прыщах, привезли, худого-бледного... Свадьба. Людей поскольку было мало, собственно, всех во дворец можно привлечь. Позвали всех людей, позвали всех тараканов. А у людей был колдун, его звали Ых. Он жил где-то на выселках, в какой-то маленькой своей избушке, его лет триста уже никто не видел, все думали, что он и помер уже давно. Ан нет, он не помер. И вот забыли его пригласить, а он обиделся. И вот бежит один таракан - белый, пушистый, побольше кошки, поменьше собаки, мордочка остренькая, хвостик с кисточкой, весь свадебный, в колокольчиках, в каких-то ленточках... Пробегает мимо хаты этого Ыха, тут - бабах - гром, бубух - молния, таракан зажался весь такой, а сам - белый, пушистый, мордочка остренькая, хвостик с кисточкой... И слышит такое проклятье: "Кто поцелует принцессу в день ее свадьбы, тот рассыпется на сотню тысяч мерзких существ". Испугался таракан, бегом во дворец. Забегает, ну, а тут, собственно, опупей-опофеоз там, горько... Поднимают за плечики этого принца привозного, поднимается эта принцесса, подводят их целоваться... И тут вбегает этот таракан, такой белый, пушистый, мордочка остренькая, хвостик с кисточкой, весь в бубенчиках, в колокольчиках, в ленточках... И он между ними втыкивается как-то, типа... Она его ножкой шарк так, отойди, мол... Ну, тут за грудки принца поднимает там... А он опять между ними, типа, нет, мол, нельзя, а сказать же не умеет... Все понимает, а сказать не может. Белый, пушистый, добрый, мордочка остренькая, хвостик с кисточкой, а сказать не может. И он опять "ыых", а она его ножкой там: "Папань, ну... Папань!" И тут его кто-то, типа, якобы вязать: "Ну отойди ж ты, что ж ты..." Он вырывается и где-то в последнем безумном прыжке такой подпрыгивает и языком ее в нос лизь... Тут же бабах - гром, бубух - молния и он тут же рассыпался на сотню тысяч мерзких существ.
Прошли века. Белые пушистые тараканы, как, собственно, и все белое, пушистое и доброе, в процессе эволюции вымерли. Остались вот эти козявочки и люди. Тараканы до сих пор живут вместе с людьми, едят с ними за одним столом. Все понимают, только говорить не умеют. А в проклятии Ыха был один постскриптум: "Тот, над кем совершится это проклятие, он сможет стать самим собой, если его тоже кто-то поцелует"...
Так что, если хотите себе друга - белого, пушистого, мордочка остренькая, хвостик с кисточкой, который все понимает, только говорить не умеет, наберитесь терпения, поцелуйте сто тысяч тараканов... Может быть, свершится чудо. А может быть, у вас просто помутится сознание и хотя бы вам покажется, что у вас есть такой друг...

ASD
30.07.08 15:52

Рабочий Петров просыпается в семь.
Когда же проснуться не может совсем,
То, не просыпаясь, влезает в трусы,
То, не просыпаясь, глядит на часы.
Яичницу жарит, щетину скребет,
Жену на прощание в ушко ебет
И, не просыпаясь, спешит на завод.

Примерный работник рабочий Петров:
Он трезвенник, верен жене и здоров.
Но малость подводит его естество —
На доску почета не ставят его.
Что спит на работе — да хрен с ним, пусть так,
Когда б ни один неприличный пустяк:
Во сне у Петрова стабильный стояк.

И рад бы не спать он, но каждую ночь
В нем вдруг просыпается тяга помочь
И хоть на вершок над собой подрасти:
Он дятлов с бакланами кормит с горсти,
Он пишет стихи и рисует плакат,
Выносит детей из пылающих хат
И слушает сонное пенье цикад.

А промежду этим он любит страну,
Спасает от алчных властей старину,
Уводит из лап социальных сетей,
Казнит пидорасов различных мастей
И все наблюдения пишет в блокнот.
А дома, пред тем как к жене он прильнет,
Крестясь, правоверно Чубайса клянет…

Но вот как-то раз, не проснувшись с утра,
Привычно размялся потомок Петра,
Привычно трусы на себя натянул.
Вдруг чувствует, что натяжения — нуль!
Тревожным движеньем хватает за пах —
Лишь вялую плоть ощущает в руках
И вмиг понимает: дела его — швах!

Ведь, если он спит, а эрекции нет,
Быть может, он попросту умер во сне?!
Петров озабочен, а попросту — бздит:
Потеет Петров, на часы не глядит,
Не бреется, дышит как загнанный крот,
Не мажет он маслом себе бутерброд
И в ушко жену, уходя, не ебет.

И вот он плывет в толчее городской,
И чресла сжимает дрожащей рукой,
И снятся Петрову кошмарные сны,
В них все лица стерты, черты не ясны,
Фигуры туманны, как речь должника,
И каждая тень как пиздец нелегка,
Ведь каждая тень — силуэт стояка.

И все ужасает своей новизной,
Язык липнет к небу тягучей слюной,
И мысли грохочут, и сердце дрожит,
И так неестественно хочется жить,
Как будто лежит он на смертном одре.
И точка сознанья как жук в янтаре
Безвольно висит на упавшем шнуре.

Вокруг все растет, устремляется вверх,
Грохочет весны удалой фейерверк,
Стоят небоскребы, деревья стоят,
И мошки столбом над прудами роят,
И трубы упрямо торчат в небеса,
Торчат колокольни, вокруг них — леса,
И дыбом власы у Петрова в трусах.

НаСТОЙку в аптеке берут колдыри
И пластырь проСТОЙ залепить волдыри.
Но вот расСТОЯНЬЕ съедает стопа
И на оСТАНовку выводит тропа.
И всюду стоянье, торчанье везде,
Но нету их только в Петровской елде,
И сердце пиздит: «Быть беде! Быть беде!»

Петров в очередку к маршрутке встает.
Его окружает рабочий народ.
И вот на Петрова какой-то нахал
Кричит во всю глотку: «Он здесь НЕ СТОЯЛ!»
Петров, холодея (в такую жару!),
Подумал: «Наверно сейчас я помру!» —
И сжался в гармошку как хуй на ветру…

Петров до работы дошел кое-как:
И нос перебит, и под глазом синяк.
Нет сил для работы и нет попиздеть,
Нет силы халат свой рабочий надеть.
Но тут прямо в ухо со стенки хуйня
Трубит окончанье рабочего дня.
Проснулся Петров — у дверей толкотня.

Потопал с работы Петров, только вдруг
Для рукопожатия вырос лес рук,
И речь одобрения в уши течет:
«Ну, вот и тебе от завода почет!»
И тело заныло в смертельной тоске,
И филин заухал зловеще в виске —
Увидел Петрова Петров на доске.

ASD
30.07.08 16:05

Петров улыбался с портрета сквозь сон
Как принявший смерть неофит-фармазон.
И страх в отраженьях двоился и рос,
И душу терзал потаенный вопрос:
Что скрыто от глаза за краем листа?
Отгадка была, словно рифма, проста:
Там то, в чем сейчас завелась пустота.

И там, где сквозь бархат зияла она,
Табличка булавками прикреплена:
«Примерный работник рабочий Петров:
Он трезвенник, верен жене и здоров.
Вот майка на ем и спортивки на ем,
С утра он встает, как и все мы встаем,
И баб не пугает стоячим хуем.»…

Весь вечер Петров валерьянку лакал,
Жене предъявляя зловещий оскал, —
Жена извелась вся и спала с лица,
Заблеяла вдруг как шальная овца,
И даже какашки горошком пошли.
Ее в ветлечебницу враз увезли,
Сперва дав пилюли, потом — пиздюли.

Петров, посочувствовав бедной жене,
Остался с проблемою наедине:
Стал мысли в порядок свои приводить,
Спортивной ходьбою по кухне ходить,
Как вьючный верблюд из песков Каракум,
Крестясь двоеперстно, как поп Аввакум,
И мантру шепча: «Ом мани падме хум».

Стояк наяву он ковшом пятерни
Привычно пробил над журналом «Вздрочни!»
«Раз не импотент я и не пидарас,
То это должно быть какой-нибудь сглаз».
Достал из заначки он семок кулек
Оттуда же толстую книгу извлек,
И черной свечи запалил фитилек.

Свиной переплет был измазан в крови,
Названье читалось как «Соло Дави»
При свете дневном, но светила свеча,
Кажа «Соломона ДавидовичА»
С фамилией греческой «Экклезиаст»,
Двухтысячный год и издательство «АСТ» —
Рабочий Петров был мужик головаст.

Во «…все суета» погружается он,
Привычно лузгает еврейский жаргон,
И даже дрочит под столом слегонца,
Но том не способен прочесть до конца —
Последних страниц не хватает тому:
Хоть книга ценна, но что делать ему,
Когда перебои с бумагой в дому?

«Да, все суета и преданье старо…»
Он ловко гадает на карте метро,
Пантакли рисует, впадая в экстаз,
И олово льет прямиком в унитаз.
Когда ж, напоследок, он смотрит в трюмо
То челюсть роняет, роняя дерьмо:
Там видит Петров Хуйско Аццкое Чмо:

Из пор его хлещет салатовый гной,
И газ источает оно выхлопной,
Сжимает в руках лобковую косу —
И брови в косичках, и дреды в носу,
Язык в бородавках шершав и не брит…
Короче, весьма устрашающий вид —
Шаинского и Новодворской гибрид.

Чмо молвит с акцентом, присущем лишь Чму:
«Тэбя фсйо тирзаед ваапроз: «Пачэму?»
Ты проклат биль мной, штобы кажьдую ноджь
Ф тэбэ не свэрбэло жьиланье паамоджь
Ы ходь наа чудь-чудь наад сабой подразти.
Но ээто фсйо лырика, поциг. Праазти,
Сэйчаз ты аабязан слегка аагрезтиии».

И Чмо стало воздух со свистом лизать,
Подмышечной перхотью сыпать в глаза,
Рыдать до усрачки, смеяться до слез,
Стрелять теплым жиром из сальных желез,
Сморкаться, харкаться, дристать и блевать,
И время с пространством, как кашу, жевать —
Ну, чтобы Петрова деморализовать.

Петров не поддался на козни врага —
Жизнь стала вдруг как-то пиздец дорога,
Пред внутренним взором зажегся ответ
И все стало вмиг «суетою сует»:
Не пиздил Петров Чмо и не потрошил,
Он даже не стал напрягать своих жил,
А взял, да и хуй на него положил —

И Чмо пиздануло и рта не раскрыв.
А дальше — как на кинопленке разрыв…
Привычно Петров не проснулся с утра,
И хуй был упруг, как и позавчера,
Будильник трезвонил, храпела жена,
Из уст ее сладко стекала слюна,
И птиц щебетанье неслось из окна.

«Ну, вот и порядок,— подумал Петров, —
Теперь не придется трясти докторов».
Он, не просыпаясь, влезает в трусы,
Он, не просыпаясь, глядит на часы,
Яичницу жарит, щетину скребет,
Жену на прощание в ушко ебет
И, не просыпаясь, спешит на завод.

Топорщится туго материя брюк,
Но что ха хуйня происходит вокруг?!
Лежат светофоры, деревья, дома,
Как будто весь мир наебнулся с ума!
Вот пьяный лежит, матюги голосит,
Распятый на вые поповской висит
И дождик с небес дерьмецом моросит.

И всюду паденье, лежак и висяк.
«Где я лажанулся, что сделал не так?
Блядь, что здесь случилось? Верней, почему?»
Но тут люди в штатском подходят к нему.
И каждый из них мускулист, двухметров
И словно ошпаренный боров багров.
«Пройдемте-ка с нами, товарищ Петров…»