Я проснулся от холода и тошноты. Правая рука, прижатая к бетонному полу, затекла. Рассветное солнце, такое настырное и холодное, заливало площадку подъезда белесым светом. Чуть правее моей головы, в шершавой грязновато-серой поверхности стены кто-то нацарапал слово «Хуй». Наверное, пока мочился. Зачем еще заходить в отсечку между одинадцатым и двенадцатым этажами, где нет даже бачка мусоропровода?
Не вставая с пола, я пошарил по карманам в поисках курева. Должна была «Прима» остаться. Закурил. Немного приподнялся, присел спиной к стене. Заболели почки. У меня всегда болят почки, если посплю на бетонном полу. В подвале, где я жил последние полтора месяца, было прохладнее, чем в подъезде, но там у меня была устроена лежанка из картонных листов и старых одеял. Два дня назад квадратную дыру, ведущую в подвал с улицы, заварили.
Сигарету потушил о стену. Осталась черная запятая. Идти было некуда. На третьей затяжке я вспомнил, что недалеко жил один знакомый мужик, бывший военный. Звали его Колян. Вчера я пропил не всё, можно было наскрести на пузырь, а с пузырем можно и к нему завалиться. Поднявшись, я стал спускаться по лестинице, заглядывая за каждую отсечку мусоропровода. Иногда люди не выкидывают пустые бутылки вместе с другим мусором, а ставят их рядом с трубой. Не нравится звук бьющегося стекла, может быть. Не знаю.
Пахнущая мылом, чистая рука брезгливо, на кончиках пальцев приподнимает крышку мусоропровода, человек слегка морщится от облачка тяжелой вони, вырвавшейся из темноты. Он выкидывает бутылку туда, в этот зев. Как беззубое животное с гнилым воняющим нутром, как гидра, положившая голову на каждом втором этаже дома, мусоропровод заглатывает бутылку. И вот она летит в черной трубе, ударяясь о стены, а пятно света позади становится всё неразличимее. Чем ниже — тем отчетливее ощущение смерти: среди страшной вони и разложения. Бац! И лишь приглушенный звон осколков полетит в обратный путь, наверх, и стукнется изнутри в закрытую крышку приёмного бачка. А уже через минуту человек будет стоять в ванне, и тереть, тереть куском мыла ладони, в разы тщательнее, чем перед едой. Может, люди не любят выбрасывать бутылки в мусоропровод из-за подсознательного неуловимого ощущения родства и смутной аналогии? Нет, не знаю...
Мне повезло. Из подъезда я вышел с пятью пустыми пивными бутылками.
Через полчаса я уже звонил в обшарпаную, обитую кожезаменителем дверь. За дверью было тихо. Иногда у Коляна бывает громко. Один раз я сам помогал ему выкинуть из квартиры перепившуюся бичиху Катьку, которая расколотила ему стекло на кухне. Подралась с каким-то нашим собутылником. Катьке было чуть за сорок, когда-то она была врачем в поликлинике. Потом у нее умер сын и она стала заливаться. С работы её уволили по собственному, и уже лет пять она сдавала свою квартиру студентам, а сама шаталась по улице бухая, собирала бутылки, аллюминиевые банки, металл.
Дверь открылась.
- Привет, Ванька. Чего приперся?
- Привет, Колян, да вот – пузырек есть, раздавить не с кем, – я слегка встряхнул пакет с водкой.
- А, ну проходи, я сплю еще, сейчас умоюсь, и буханем, на кухню проходи, там наши еще со вчера сидят, - Колян развернулся, и шагнул из маленького коридорчика в комнату. Лет десять назад он был военным, но чего-то у него не сложилось. Он не любил распространяться на эту тему, но то ли солдатик в части вздернулся как раз перед начальственной проверкой, то ли пизданули чего-то по-крупному, а списать не успели (опять-таки перед проверкой), вобщем, стал Колян гражданским человеком. На работу нормальную как-то не устроился. То тут охранником поработал, то там. Стал разгоняться по бухлу серьезно, в охрану перестали брать. Потом грузчиком работал, но и там не задержался. Когда тебе под полтинник, то не то уже здоровье, чтоб с похмелюги вагон строительной смеси раскидывать с утра.
На маленькой кухонке не было ни холодильника, ни стола, но от этого она не становилась больше. Железная раковина служила мусоросборником. Воняющая куча старых картофельных очистков, какие-то бумажные и целлофановые упаковки, в которых шуршали тараканы – и всё. Крана не было, в трубу был забит деревянный колышек, обвязанный грязной тряпицей. На коленце слива под раковиной стояла майонезная баночка с оплывшей свечой внутри. Стены покрашены в синий цвет, краска уже отвалилась кое-где, а в дальнем углу пошла сырыми ржавыми пузырями, напоминающими гнойную кожу прокаженного. Хозяин квартиры, Колян, редко выходит из дома. А если и выходит, то чаще всего не дальше лавочки во дворе. Само наличие у него собственного угла позволяет ему жить за счет приходящих людей: они приносят бухло, еду и курево.Колян так сросся со своим жильем, что оно стало его биологической частью, и, возможно, стены покрылись гнильцой не от сырости, а от того, что что-то сгнило внутри хозяина квартиры. Какие-то дальние углы его души обветшали, стёрлись, утратили твердость – и обросли пузрящейся рыхлой массой.
На полу у батареи сидели трое. Двоих я знал: Серёга и Палыч. Я с ними уже бухал как-то. Оба – лет тридцати пяти, спившиеся, безработные, Палыч успел отсидеть пару раз. Немного – за мелкие кражи. А вот третий был мне незнаком. Пожилой, но у алкоголиков сложно увидеть настоящий возраст. Ему могло быть как сорок, так и пятьдесят пять лет. Лицо кирпичного цвета: распухший, весь в черных прожилках, нос, вывернутые губы, густые спутанные брови. Кожа в крупных порах, вокруг рта россыпь алых гнойничков. Взгляд отсутствующе вперился в разложенную на полу газету. Натюрморт: ополовиненная бутылка водяры, несколько вялых мелких огурчиков, несколько грязноватых пластиковых стаканчиков, эмалированная кружка с водой. Между огурцами проглядывает плохая фотография какого-то известного политика: волевое лицо, пластмассовая улыбка, небольшие очки в тонкой оправе – лживый уебан, сразу видно.
-А, Ванька, ебать, привет, ну заходи, присаживайся, ёбтыть, - хрипло сказал Палыч.
-Здоровы будьте. Давно хуярите? - я поставил пакет рядом с газетой.
-Да со с ранья, у бана сегодня ночевали, в будке, ебать. А там с шести что-то поезда запоездили, сука, хуй поспишь, да, Серый? - Палыч толкнул Серёгу локтём.
-Ага, старая такая будка, для обходчиков, - немного не в тему подтвердил тот.
-А это что за пассажир? - я кивнул в сторону кирпичного человека.
-Да проснулись, вылазим из будки, а он сидит, блядь, на поезда смотрит. Молчаливый, сука, зато с полбанкой был. Мы поправились, да сюда пошли, а он увязался. Денег дал полтишок, прикинь. Сказал только – Петром зовут. Он, походу, того, - Палыч неопределенно помахал пальцами у виска.
Я присел, взял стаканчик. Достав водку из пакета, скомкал его и кинул под раковину.
-О, вот это дело! А то тут на комара осталось, жало смочить, - Палыч посмотрел на мою бутылку, его мутный взгляд как-то неуловимо потеплел.
-Ну так давай смочим, жало-то, ебаный в рот, - сказал я и открутил пробку. От хитинового хруста сорванных пробочных держателей похолодела спина. В животе забегали жуки, черные жуки с жесткими крыльями, антрацитовым панцирем и несоразмерно большими челюстями. Горло сжал рвотный спазм. Левое веко дернулось.
-Эээ, да тебя ебашит, земеля, - наблюдательный Палыч щелчком пальца толкнул небольшой огурец в мою сторону, - ну-ка давай ёбнем по-бырому, пока не остыла. Серый, разлей нашу.
Серёга наклонился вперёд, собрал стаканчики, булькнул в каждый на глазок, но очень ровно, пододвинул один стаканчик Петру, другой Палычу, взял себе кружку с водой, и опять откинулся к батарее. Я плеснул себе сам. Почему-то все посмотрели на Петра. Даже политик, казалось, выжидающе сверкнул из-под огурцов своими очками.
-Тебя Иваном кличут? - неожиданно спросил этот молчаливый бомж. Его голос был слегка севший, как у только что проснувшегося человека. Я молчал.
-Выпей, Иван, поправь здоровушко своё, - Пётр приподнял слегка свой стаканчик, посмотрел внимательно на него, потом на меня, отвел взгляд куда-то в сторону – и опрокинул водку между своих опухших губ. Мы встретились глазами с Палычем, тот пожал плечами, как будто говоря: «Хуй его знает, а я что?». Через секунду на кухне были слышны лишь звуки трещащих огурцов, да шумно хлебал воду Сергей из своей кружки.
Первая порция водки утром ласково обжигает пищевод, падает в желудок, отдается жжением где-то в глубине – и вот, через некоторое время ты чувствуешь, как под солнечным сплетением разливается тепло. На нёбе остаётся лёгкая горечь, чем-то приятная. Наверное, тем, что лишь почувствовав её, понимаешь, как отвратительно кисло, тошнотно, вонюче было у тебя во рту всё время после пробуждения, но сейчас она смыла этот поганый налёт. Разбуженные вкусовые ощущения настойчиво потребовали сигаретного дыма. Я достал из кармана джинсов красный квадрат пачки. Портрет Ленина , газета «Правда» - похмельный коллаж.
- А у нас – Батька, сказал Сергей, и тоже достал «Приму». Сталинский лик не смотрелся на пачке дешёвым кичем. Чья же это гениальная идея – поместить на упаковку самых недорогих сигарет портреты коммунистических вождей? Нас стало шестеро, на этой маленькой загаженной кухне: четыре опустившихся человека и Ленин, и Сталин. Ах, да, семеро, если считать газетного политика. Но кто он? Что он может дать таким людям, как мы? Ничего. Вряд ли даже милостыню подает этот зажравшийся пиджак, ибо не ходит он в церковь, разве что по большим праздникам, постоять перед телекамерами со скорбным ебалом. Кто его народ? Вертухаи в начищеных сапогах, вытянувшиеся во фрунт вдоль коридоров, застеленных красной ковровой дорожкой? Заводские директора, у которых белые халаты, накинутые поверх дорогих костюмов, даже не застегиваются на ожиревших телесах, эти верные системные псы, заглядывающие подобострастно в его тонкий рот, когда политик приезжает к ним на предприятие, выполняя очередное па в предвыборном танце? Молчаливый персонал дорогих гостиниц, привыкший смотреть в пол и не задавать лишних вопросов? Политик без народа. Даже его дети живут в нью-йорках и лондонах, вспоминая о папе лишь во время разглядывания каталогов с актуальными в этом сезоне курортами, костюмами и автомобилями. Политик без детей.
А Сталин! А Ленин!! У них был народ. И он же был их детьми. Этот народ, эти дети – это мы. Сидящие сейчас на этой кухонке, пьющие дешевую водку – да, может, и не самые лучшие дети, зато семья большая.
Сизый дым потёк по кухне. Вкус примача, одновременно горький и сладкий, тяжело влился в лёгкие, язык защипало.
- Кха-кха, блядь, - закашлялся Серёга, - а ты, Вань, чего в такую рань припёрся?
- В подъезде кантовался, недалеко. На бетоне не могу долго - холодно.
- Так ты же вроде подвальчик себе оборудовал?
- Заварили, суки, - я стряхнул пепел на газету и сплюнул табачные крошки, прилипшие к губам.
- А-а, понятно. Я как-то год в подвале жил. С местным дворником душа в душу — он бухать приходил, его жена дома пиздила, если он бухой заявлялся, а у меня, помню, как накатим, так он, пёс, завалится на мой лежак, и дрыхнет. И не сгонишь падлу, территория-то его. Потом жена его в ЖЭУ настучала, прикрыли подвальчик. И что, как дальше будешь?
- Да не знаю пока. Чего гадать, выпить надо — само разрулится.
- Это точно. Палыч, будешь?
- Что за вопрос? Наливай давай! - Палыч затушил бычок в пустую пробку от водяры.
В коридоре появился Колян. Опухшее лицо его блестело от воды. Полотенца у него, видимо, уже несколько лет не водилось.
- Мне сразу сотку, мужики, поправится надо, - он зашёл на кухню, и, хрустнув коленями, уселся между мной и Палычем.
- А эти где, ну, Никита с Вовчиком? - спросил Колян, стягивая штрипки треников с грязных пяток. Натянувшиеся от сидения на корточках штаны сразу поднялись до середины щиколоток, обнажив варикозные вены голени.
- Они недавно свалили, пока ты дрых еще. Мы как раз только пришли, а они уже синие в дым, сказали, что ты срубился, а они пойдут по бабам, - ответил Серёга.
- Хуй с ними, - Колян взял у Серёги стаканчик. Руки его ходили ходуном, чуть ли не от плеч, поэтому он обнял пластиковую ёмкость обеими ладонями, вцепился пальцами так, что стаканчик хрустнул, прогнувшись.
- Э-э, ты это, не расплескай! - Палыч аж немного подался вперёд.
- Не учи учёного, поешь говна копчёного, - не глядя на Палыча, вряд ли даже думая о нём, чисто автоматически, проговорил Николай. Он смотрел на водку, вгядывался в неё, как чародей вглядывается в хрустальный шар, тщась различить смутные линии грядущего. В каком-то смысле он и был сейчас чародеем, предсказывающим своё будущее. Оно отчетливо проступало сквозь желтизну кожи, сквозь опухшее лицо и гной, собравшийся, несмотря на недавнее умывание, в уголках глаз,. Без громких выдохов и ужимок, свойственных обыденно пьющим людям, он просто поднес стаканчик к губам и мелкими глотками быстро опрокинул в себя водку. Небритый кадык затрясся.
- Ну вот, кхе, и жить можно, - он взял мою пачку «Примы», и потащил оттуда смятую сигарету, - А ты кто такой, а? - обратился он к молчуну-Петру.
- Да не спрашивай ты его, не ответит...- начал было Палыч, но вдруг Пётр зашевилился и проговорил:
- Пётр, меня зовут.
- О, очнулся земеля! - Серёга хлопнул того по плечу.
- Да, разогрелся я, всё водушка-мать, помогает.
- От чего помогает, - не понял Николай.
- Да как тебе сказать-то? Ну, вот бывает у тебя — всё видишь, понимаешь, слышишь, а когда сказать что-то надо, не можешь ничего сказать. Думаешь о том, как слова сейчас произнесёшь, а не произносишь.
- Ну сейчас-то ты, мужик, распизделся дай бог каждому, - сказал Колян и откинулся немного назад. Видимо, внутри у него потеплело.
- У меня было такое, по первой ходке, - неожиданно поддержал тему Палыч, - помню, блядь, заводят в камеру, я ровно себя чувствую, вроде, в голове не штормит, очко не играет. А как спросили меня, кто я, да откуда буду, поленом стал — внутри себя отвечаю, слова правильные говорю, косяков не порю, а язык не слушается. Так и протупил первый день. Хата нормальная попалась, сидельцы правильные — никто не залупился.Только сам не понимаю, от чего это было, со страху не могло быть, не было его, страха-то...
- Это стресс, я видал такое, у срочников зелёных, - Колян плеснул себе ещё водяры, - бывает, орёшь на него — Чё встал, мудила, отвечай по форме! - а он глазёнками хлопает, и молчит. Даже пиздить не помогало.
- Нет, это не то, Николай, - сказал Пётр, - у Палыча ближе, видимо. Ты солдатиков-то запугал до смерти, вот он и боится тебе и так сказать, и этак, всё одно — ударишь. У него в этот момент и мыслей-то нет никаких, только страх животный. Вот Палыч похоже рассказал. Я вот прям хочу сказать, а даже не то, что не могу, а не говорится. Не идут слова из горла. Плохо мне.
- Чего тебе плохо, Петя? Может, ты это, того? - Палыч покрутил пальцем у виска, - Слишком умный, сразу видно, вот, может, ебу-то и дался? - Все заржали.
Пётр тоже улыбнулся. Правда, как-то грустно он это сделал. Глаза у него не улыбались.
- Ну, умный я, да. Что поделать.
- А ты работал кем, может, из этих? - Палыч опять покрутил у головы пальцем.
- Ага, спиртом электроды протирал, - снова засмеялся Серёга.
- Налей-ка мне ещё, - Пётр протянул стаканчик.
- Двадцать капель! А тот уже... - Серёга приподнял бутылку.
- Да плесни ему нормально. У меня заначка есть, сейчас принесу, - Николай с кряхтением, опираясь на стену, стал подниматься.
- Заебись, - с облегчением сказал Палыч, - Хорошо сидим. А то сейчас валить куда-то не в масть было бы...
Я тоже протянул стаканчик. Действительно, что за человек этот Пётр? Кем он был раньше? Удивляться я уже давно перестал хитрым поворотам судеб. Разных повидал людей. Да и какая разница, как у них складывались судьбы раньше, если в итоге все пришли к одному — к тому, что стали бомжами? Скорее, просто от скуки было бы интересно послушать его историю. Говорил он складно, без матюков, держался спокойно. Может, учитель какой? Спился, с работы выгнали, жена — на развод, и из хаты - нахуй. А может, и шиза. Таких среди нас много. Жил себе, жил, а потом утром встаёт, и «Рубикон-два, рубикон-два, приём!» Танцует на автобусной остановке под музыку, звучащую в голове, гогочет в голос, топчет октябрьскую лужу босыми ногами... Пьёт естественно, без просыпа, а в психбольнице койкомест не хватает. Подержат пару недель, пока психоз не спадёт, подлечат, конечно, чтобы на улице догола не раздевался — и всё, иди гуляй. А через пару месяцев он опять на волну настраивается, с космосом общаться. Через пару лет таких сеансов связи — та же картина: нет работы, нет семьи, нет квартиры, алкоголизм. Впрочем, когда пьют так, как пьют на вот таких вот кухоньках, где я сейчас сижу, поведение людей часто таково, что отличить психически больного от здорового не так-то просто. А скорее всего, все мы больны. Кто-то сильнее, кто-то слабее, но — все. Что может обычный человек знать о здоровье, тем более душевном? Он своё нормальное состояние не ощущает, не представляет даже, что оно есть. Ведь если есть здоровье, то есть и нездоровье. Нельзя понять что-то двойственное, не узнав обе части целого. И лишь отойдя от белочки, помаленьку собрав расколотый мозг из разрозненных кусочков, понимаешь, что — да, вот сейчас я, вроде, нормален. А три дня назад, схватив нож, чтобы вырезать из живота скользкого чёрного змея, кусающего своей ядовитой пастью кишки и желудок — нормальным не был. Да только после парочки «психотических эпизодов», как красиво называют приступы крышесноса врачи, абсолютно нормальным, таким же человеком, как до первого раза, ты уже не становишся.
Вот на шизофреника похож, очень похож. То молчит бревном, то заговорит ни с того ни с сего. А когда говорит, то и не поймешь его толком...
- Принимай пузырь! - Николай передал непочатую бутылку водки Сергею и уселся на своё место, - давай, Петя, рассказывай, кто ты, да как.
- Ну, - начал Пётр....
Kambodja
