Пить, курить и говорить я начал одновременно.
Кажется, вынесенная в эпиграф фраза принадлежит Жванецкому.В его духе отжиг, к тому же звучало это с исполнении Райкина, а М.М. был тогда штатным автором А.И.
Впрочем, не уверен в авторстве, да и Бог с ним.
Дело в том, что я-то пить и курить начал гораздо позже, чем говорить. Вот прекращу всё это делать – да, одновременно. Надеюсь.
А может, и не прекращу, ибо кто знает…
Так вот, пить (спиртные напитки) и курить (табак) я начал довольно поздно – в девятом классе. Помню самую первую тусу – не с чаем и газводой «Буратино», а с бухлом. Правда, слов таких – туса, бухло – в те времена не было, но это не важно. Тусы были, бухло тоже, вот что главное.
Первая, значит, туса… Ликёры какие-то жуткие… Один зелёный, другой коричневый… Бррр… Под салаты…
Не понравилось мне. Больше, говорю, не наливайте, не хочу. Вова Козлов, который эти ликёры и закупал, сильно обиделся. Ну, как водится. Все, говорит, пьют, и ты, говорит, пей, а то, выходит, не уважаешь.
В тот раз я всё-таки устоял. А уж позже – ненамного позже – стал пить всё, что течёт.
Это у меня, наверное, наследственность такая. Отец в свои восемьдесят три нет-нет, а пропустит рюмашку. Мать в свои восемьдесят, не далее, как вот вчера, на семейных посиделках, легко уговорила соточку. Бабушка-покойница вообще здоровá была в этом смысле.
Ну, бабушку ещё и воспитывали правильно. В строгости. Отец её – мой, стало быть, прадед – почитал привычку к питию обязательной для всякого культурного человека. И чад своих – четырнадцать душ – непреклонно заставлял пить вино. Начиная с пятилетнего возраста. Вино разбавляли водой, один к четырём. Потом переходили на один к двум. В конце концов до чистого добирались.
Вот бабушка и приобрела на всю долгую жизнь иммунитет от пьянства и алкоголизма. Хотя поначалу, она рассказывала, было ужас как противно.
Дед мой, правда, совсем не пил. Ни капли. Невкусно, говорил он, и дураком становиться незачем. Железный был человек. В компании ему, конечно, всё равно наливали – кто ж в компании отвяжется? Но дедову долю выпивала бабушка, так что всё обходилось.
Вот курил дед – люто. Сигареты «Памир». Короткие, без фильтра и чудовищно вонючие. Термоядерные сигареты.
А я начал курить на той самой первой тусе с ликёрами. И как-то сразу понравилось.
Курили мы «Яву». Утверждалось, что лучшие в мире сигареты, конечно, штатовские, но вот из европейских – «Ява» есть нумеро уно.
Короче, начали мы выпивать да покуривать, заодно с девочками… того… перещупываться… Втянулись, само собой.
А дурью не баловались. Эпоха была такая – кокаинисты и прочие декаденты-морфинисты повымерли ещё в гражданскую, всяких там порошков и колёс в сколько-нибудь широком распространении уже не водилось, а время клея «Момент» ещё не наступило. Анаша – имела место, но как-то мы ею не интересовались.
До одного случая, ставшего – для меня – поворотным в жизни.
Весной перевели к нам в класс пацана новенького, Саню Гусева. Лицо бледное, глаза слегка к носу скошенные, движения чуть-чуть замедленные, походка вперевалку. А весь вид – как будто человек постоянно чем-то удивлён.
И вот собралась наша тесная компания, все семеро, в излюбленном месте – в старой части школьного сада. Уселись на лавках по обе стороны изрезанного деревянного стола, вальяжно закурили.
– Гусь-то – торчок, – объявил Вова Козлов, он же, естественно, Козёл.
– Как это – торчок? – удивился Мишка Пахомов, он же Хомяк.
Тьфу, живой уголок какой-то. Ещё были Коршун, Сурок и Быча. И Зяма – но это, правда, из другой оперы. Хотя…
Кстати, меня звали «Нос». Тоже что-то звериное есть в погоняле, так мне почему-то кажется.
Ну, ладно.
Значит, Козёл пояснил про Гуся:
– План он курит. И торчит. Вот и торчок.
– Какой план? – не понял Зяма.
У Зямы мать как раз в плановом отделе работала, на заводе нашем посёлкообразующем.
– Мой чемодан, набитый планом, – негромко и фальшиво напел Козёл, – мой чемодан для наркоманов…
– А-а, – протянул Зяма.
– Надо его раскрутить, мужики, – азартно сказал Козёл. – Пусть отсыпет.
– Не даст, – вздохнул Сурок.
Он, Сурок, отличался большим пессимизмом.
Коршун гыгыкнул и тем ограничился. Как обычно.
– Как это не даст? – вскинулся Быча. – Он новенький? Новенький. Мы его обновляли? Не обновляли. Вот и пусть отсыпает, пока не обновили. Я ему дам «не дам», он у меня землю жрать будет!
– Быча, а тебе зачем? – спросил я.
– Из принципа! – отрезал Быча.
– Да ведь брат же у него… – покачал головой Сурок.
– Ага, – подтвердил Хомяк. – Гусю не наваляешь, у него брат.
– У меня тоже брат, – веско напомнил Козёл.
Все замолкли. Да, старший Козёл был в большом авторитете. Пожалуй, Гусю деваться некуда, поняли мы.
На следующий день собрались после уроков там же, в саду. Все семеро, и восьмой – Гусь.
– Не жалко, – ухмыльнулся он, сооружая косяк.
Засмолил и пустил по кругу.
Пыхнул дымом Козёл, нахмурился, словно прислушиваясь к себе, потом расслабился, расплылся в улыбке, пыхнул ещё разок, передал Быче. Тот затянулся, пошло дальше.
Затянулся и я. Оглядел друзей. Гусь сохранял обычный свой удивлённый вид, только чуть более дурашливый, чем всегда. Козёл мечтательно смотрел куда-то вовнутрь себя. Хомяк с Сурком вроде как заснули. Коршун раскачивался вправо и влево. Быча состроил идиотскую гримасу и бормотал что-то. Зяма, закатив глаза, выдохнул:
– Кайф…
– Тарч! – восторженно подтвердил Сурок.
– Кайф! – простонал ещё кто-то.
А я ничего не чувствовал, кроме неудержимо подступающей тошноты.
Перегнувшись через стол, я вынул почти скуренный косяк из пальцев Гуся и затянулся что было сил.
Видно, зря я это сделал. Желудок – именно весь желудок, а не только его содержимое, – решительно устремился на выход.
Вот как на духу: никогда в жизни, ни до, ни после, я так не блевал. Казалось, это жизнь покидает моё тело. Мучительно и бесповоротно. И при всём при том я абсолютно адекватно слышал стоны, вздохи и мычание моих друзей: «Кайф… Тарч…»
Ненавижу оба этих слова. Особенно второе, которого и не существует. Ненавижу.
Я всё-таки не умер. Проблевался, продышался, пришёл в себя, попытался закурить обычную «Яву», тут же бросил её, с трудом подавил снова подступившую тошноту.
Ещё раз прислушался к своим ощущениям. Ни-че-го, кроме мерзкого вкуса во рту и жжения в пищеводе.
Жуткая гадость, осознал я. Да любая водка, даже шацкого розлива, – и та лучше. Ликёры, зелёный и коричневый, – и те… ну, не хуже.
– Мужики, – слабым голосом предложил я, – может, это… давайте выпьем…
Мужики не ответили, ибо пребывали в каких-то иных мирах. Впрочем, возможно, некоторые из них притворялись. Однако позже никто в этом не сознался. Все утверждали, что словили кайф. Все, кроме меня.
Никто мне, конечно, слова недоброго не сказал. Поржали малость, и только. Но я некоторое время всё-таки переживал. Эх… Все вон заторчали, а я…
Потом вспомнил о своей наследственности – и успокоился. Значит, это – не для меня. А вот выпить – да!
На том и стою всю жизнь. Не шмаляю, не ширяюсь, не нюхаю.
И не жалею, хотя никому ничего не навязываю. Никому, кроме тех, за кого отвечаю.
Дочь моя с малых лет приучена вину, как когда-то её прабабка. Сейчас мы иногда с удовольствием выпиваем вместе, когда вина, когда и водки.
Вместе – с дочерью, разумеется, а не с бабушкой. Впрочем, надеюсь, с бабушкой когда-нибудь тоже выпьем.
Француский самагонщик
