Долго идем. Что в Питере, что в Москве, всегда долго идешь.
Холодно на улице и ветер. На улицах пусто, как у Блока в поэме. И Снег мелкий-такой-мелкий. И все - в лицо. Но я знаю, что, что, где-то там, по другую сторону Невы, на окраине этого сурового обледеневшего города ждет батя. Беспокоится. Поэтому, хоть, ночью, но все-таки приду. Ща, батя. Ща…
***
Антон, сука, длинноногий. Не то, что я – круглый, толстенький, ноги колесом, как у бурята. Он метр за метром отмахивает, на поворотах уходит вперед на три лошадиных корпуса. Мне, потом, сбивая дыхание, сменить приходится, бежать. Еще и полушубок этот авиационный, унты собачьи – жарко от бега становится. Потом все пропиталось - на спине иней хрустит. Планшет, ёбаный, идти мешает, по ногам бьет. Я всегда в планшетах и портупеях путаюсь. Да еще и, как малец, застежки у шлемофона обсосал, те льдом покрылись - щеки и подбородок холодит неприятно.
- Далеко еще, Антоха? – пар от слов на бровях серебром мохнатым оседает.
- Да не. Чуть-чуть. Минут сорок еще. Нам главное Невский перемахнуть невредмимыми, а там, через Неву, через лед, и почти дошли.
- Надо было, все-таки, рассвета дождаться. Сколько идем, а все равно темно. Где твои обещанные белые ночи?
- С рассветом дирижабли летать начинают. Палево. А побелеет минут через десять – Антон ткнул пальцем в свинцовое небо – февраль все-таки. Поздно белая ночь наступает.
Зашагали дальше. Дома одинаковые. Желтоватый песчаник вылуженный ветром. Все окна закрыты деревянными, с облупившейся зеленой краской ставнями. Четкие квадраты кварталов. Один за другим проходим мы их с Антоном. Временами натыкаемся на скрюченные задубевшие трупы коренных жителей. Эти не дошли.
- Дарвинисты – кивает в сторону одного из тел Антон – последней чистки не прошли. Там план сверху спущен был. По три человека из дома. Мы у себя вроде в срок справились. Поэтому у нас тела и увезли. Не валяются, где попало. А тут – центр. Интеллигенция, едрёна вошь, живет. Пока рефлексировали, пока выясняли, кто как верует, службу очистки уже на другой объект кинули. Теперь до весны лежать будут, а потом их, дай Бог, собачьи команды подъедят. Смешно, конечно, но самые организованные в городе – собаки. Им и жалование одним из первых выдают. О! А вот и Невский.
Огромное серое перепаханное поле уходит за горизонт. Ветер поднимает над промерзшей землей снежную поземку. Ни души. Где-то вдалеке у самой линии небосвода светится огонек одинокого домика.
- Нам туда – показывает на строение Антон – ты за мной след в след иди. Я вешки буду ставить. На утро, на завтра. Для пацанов. Он достает из рюкзака пучок пластиковых зимних удочек, толщиной с палец, делает несколько осторожных шагов и втыкает пластмассовый стержень в землю – смотри не сбейся. Тут крестьяне по лету вил позакапывали, если что, заебусь тебя с пропоротой ногой до самого Эрмитажа тащить. И мины. Тоже могут быть. С первой мировой.
Я себе Невский проспект совсем по другому представлял. Весь в огнях он должен быть, в рекламе неоновой. И дома красивые, дореволюционные, высокие. И людей тьма. Несмотря на февраль. Да, каким угодно я себе его представлял, но только не заброшенным полем под парами.
Иду шаг в шаг за Антоном. Страшно. Антон осторожен. Ногой землю прощупывает, простукивает носком унта мерзлые комья. Шаг сделает, только после выдохнет. Пот с него ручьем льется – капельки сосульками на бороде застыли.
- Стоп! – Антон поднимает руку в меховой краге вверх – Левее бери! Аккуратненько. Так. Так. Все. Стоим. Половину отшагали. Перекур.
Я достаю из помятой пачки «Голуаза» сигарету. Прикуриваю. Мы садимся прямо на землю. Спиной к спине. Антон выставляет на телефоне будильник. Через полчаса пойдем дальше. Курим. Молчим.
***
Я и Питер-то себе в общем-то совершенно другим представлял. Красивым таким, огромным мегаполисом. Монферан, Растрелли, Петергоф, Царское село, Петропавловская крепость. Тысячи туристов, дорогие кабаки и запутанная сеть метро. И этот… «Медный всадник», который змею давит. Разводные мосты на закате, интеллигенция а-ля Лихачев в старинных трамваях кажет прохожим желтый от блокады язык ну и и прочая подобная завораживающая херота. Красота, в общем, с открыток, а не безмолвная ледяная пустыня с ровными скалами мертвых домов.
Вообще-то я и не собирался лететь в эту северную столицу, если бы не батин звонок.
«Прилетай быстрее. Очень ты нужен. Денег если, что, на билет займешь у Валыгина. Записывай, как добраться. От Пулково пешком до третьего дома на обочине. Там – Антон с пацанами. Он тебя выведет. Смотри на Невском поаккуратнее. Речку пешком перейдете, если мосты разведены. Лед уже встал. С местными не разговаривай. Ну, кроме Антона. А главное – баптистов опасайся. И, смотри, оденься потеплее. Все-таки север тут. Да. И это… не удивляйся ничему… У каждого свой Питер…» - вот и все, что сказал батя. Пришлось брать билет на ближайший рейс до Санкт-Петербурга, лететь на стареньком Ту-154, поджимая очко, и надеяться, на то что все там у бати, в Питере, в порядке.
***
- Какая на хуй к ёбаной матери, блядь, посадка!? – орал мне в ухо пьяный второй пилот. Мы в этом блядском Ленинграде уже лет десять, как не садимся! Там у них аномалия какая-то в районе Пулкова – хуй пойми чо. Садиться опасно. Держи парашют крепче и уебывай отсюда, блокадник херов!
Итальянский туфель пилота больно ткнулся мне в копчик, я потерял равновесие и вылетел через задний люк низколетящей «тушки» на свежий морозный воздух. Через мгновение над головой затрепетал купол парашюта.
***
- Пошли! – Антон бодро вскакивает на ноги, в это время звенит будильник. Светает. Я кряхтя поднимаюсь. Шаг в шаг за Антоном. Как велено. До большой деревянной избы, которой оказалось далекое строение, еще метров триста. Манит свет из окон. Быстрее бы дойти. А там и батя, наверное, ждет.
- Не наступи. Мертвец!- предупреждает Антон. На земле, раскинув толстые, как трубы руки, лицом вниз лежит человек. Из черной спины его торчат штыри ржавых крестьянских вил. Ярко розовая, замерзшая на драном полушубке кровь. Антон толкает мертвеца ногой, переворачивает тело на бок. Мертвец смотрит на нас стеклянными глазами. Моргает. Из щели между посиневших губ идет пар. Взваливаю раненого на плечи.
***
- Открывай, блядь, старая! – Антон стучит одеревенелой от холода крагой в обитую железом дверь избы. Это не просто изба, это здоровенный деревянный сруб толстого полуметрового в диаметре бревна. Окна свет пропускают, но напрочь замазаны изнутри белой краской. Над дверью жестяные, подсвеченные лампой дневного света буквицы: «ЭрмитажЪ».
- Это чево, бля, Эрмитаж что ли? Зимний дворец? Тут цари жили?
- А ты, на фотках что ли не видел?
- Видел, но там все по другому…
- Хахах! А хуле ты думал? ФОТОЖОП!
- А на старых, на советских?
- Фотомонтаж, ебаны. Родченко знаешь? Его проект первым был. С него все потом и повелось. И Атланты, и арка генерального штаба и весь этот александрийский хуй.
Нам открывает интеллигентного вида старушка, закутанная в пуховую шаль. Антон кивает старухе головой, проходит в помещение, я заношу раненого. Не считая маленькой железной скамейки, в огромном помещении пусто. В самой середине пола – деревянная крышка люка. Антон отсчитывает пару мятых купюр привратнице, и та ловко откидывает серую крышку. Парень светит фонариком – вниз уходит витая чугунная лестница. Внизу – голоса, сытые веселые голоса, звон посуды. Мы спускаемся, приятно пахнет готовящейся едой. Раненый хрипит, просит пить, ноги его бьются о каждую ступеньку…
***
Подвальное помещение по площади напоминает огромный спортивный зал. Стены его улеплены голубыми голландскими изразцами, по углам – четыре камина, в которых потрескивает огонь. Вдоль всего зала стоят грубые деревянные столы. На приставленных к столам таких же грубых столах сидят пожилые люди. Едят хохломскими ложками борщ из жестяных мисок. Ложки обкусаны по краям, крупные – не лезут в трухлявые рты, розоватая жижа течет по трясущимся подбородкам. Старухи макают в суп черствые корки хлеба в беспорядке раскиданные по столу, обсасывают их, причмокивая серыми губами, щурятся от удовольствия. По залу бегает повар с флягой в руках и черпаком за поясом. Смотрит в миски. Время от времени подливает борщ.
Две старухи молча вскакивают из-за стола, снимают с моей спины раненого и исчезают в люке, ведущем еще ниже.
- Идите сюда – повар показывает нам на пустую скамейку.
Садимся, одежду складываем на спинку. Повар наливает нам по полной миске густого варева. Как только я начинаю есть, напротив меня появляется японец, увешенный фотоаппаратами, слепит вспышкой глаза, отщелкивает кадр за кадром:
- Эй! Иди на хуй, сука. Я тебе, блядь, не исторический памятник! – я кидаю в японца горбушку хлеба
- Ты поаккуратнее. Это же туристы иностранные. Они всему Питеру, всей Ленобласти бюджет делают! – кладет мне руку на плечо Антон.
- Хуйляв он меня снимает!? Я разрешения не давал.
- Тут разрешено снимать. Это входит в стоимость их путевки – как посещение «Эрмитажа», купание в Неве, стрельба по «медному всаднику»
- По медному всаднику?
- Ага. Из ПКТ. Четвертый раз «Петра» за последний год поменяли, каждый раз новые гастарбайтеры делают, никто уже и не помнит, как он изначально и выглядел.
- А борщ то зачем весь этот снимать?
- Борщ – отражение русской души в кулинарном искусстве. Он красного цвета, как одна из полос флага, варится из воды – голубой, невской, как вторая полоска, и заправляется салом – полоска белая. Весь патриотизм в одной миске. Чем не отображение страны?
- А старики почему жрут? Не могли что ли красавцев в косоворотках найти?
- Ну, с этим вообще все просто. У иностранцев свои представления о России – мы в их глазах и СМИ нищие, убогие и старые. Зачем же приводить в шок наших гостей раскормленными молодцами?
- А я чего тут сижу?
- А нас по блату пустили. Этому косоглазому потом охрана все равно пленку «случайно» засветит. Так, что хуй с ним, пусть пока снимает, не тревожится. Доел?
- Доел.
- Пора дальше идти. Через Неву – самое опасное. Там Ментов сейчас неумеренно развелось. Кормиться нечем, вот, рыбалкой и промышляют. А тех, кто по льду напрямик ебошит, всех гребут. Меня-то отпустят если, что, а тебя – до выяснения закроют.
- Надолго?
- По питерским законом могут до трех лет продержать…
- Пиздец. А как же российское законодательство?
- Ленинград – не Россия!
***
Зеркальная гладь Невы. Настоящий каток. Лед – прозрачный, как стекло. Широка река. Антон находит вешку воткнутую в снег, разгребает снег руками. В снегу – сверток. В свертке – две зимних коротеньких удочки, ржавый рыбацкий бур и две серых милицейских буденовки.
- Для конспирации – объясняет Антон и нахлобучивает мне на голову буденовку - Идем. Спокойно все. Тихо. Главное не беги. Вон - «Уазик» видишь? Рыбу ловят. Мусора, сука, гниды. Спокойно идти будем – за своих примут. Побежим – враз сцапают.
Морозец усиливается. Подошвы скользят на холодном льду, приходится семенить. Середина реки. Двое милиционеров в объемных тулупах сверлят ржавым буром дыру во льду. Проходим мимо. Антон машет мусорам рукой, те равнодушно кивают.
- Вроде пронесло – бормочет себе под нос мой спутник. Семеним дальше.
- Абрагад дургондай быргыгага!? Гарыбдай мундогога дам!– кричит нам вслед милиционер
- Гындругай быргыгага! Ургондал. – отвечает ему Антоха – Рыгу.
- А это чо за хуйня? – оторопело спрашиваю я своего спутника.
- Это он меня на милицейском спросил – в штаб ли мы идем. Если в штаб, то попросил машину отправить за ними. За своих нас, короче, принял.
***
Здание Петропавловской крепости выросло перед нами внезапно. Анфилада небесно голубых мраморных колонн четко отражается на льду. Колонны словно продолжаются туда, под воду до самого дна. За колоннами – арка и ступени, тоже мраморные, кажется – прозрачные. Солнце взошло уже достаточно высоко, поэтому стены крепости сияют отраженным светом. Слепит глаза. Четыре купола-маковки Петропавловской крепости отливают красноватым золотом. Слева к крепости пристроен квадратный Казанский Собор с высоченными минаретами. Мы медленно поднимаемся по ступеням в конце которых - массивная железная дверь. На двери гигантский герб РСФСР.
- Отогреемся еще чуть-чуть – и дальше пойдем – говорит мне Антон.
- Я не хочу – змеей заползает в мою душу мерзкое предчувствие
- Пошли, пошли – Антон открывает дверь
Что-то не так. Хуем чую, но сказать Антону стесняюсь. Темный коридор, даже, не коридор а туннель, уходящий вглубь здания. Стены – из неровного бетона. Видны отпечатки досок, из которых была сделана форма для заливки. Под потолком белеет плесень. Сыро. Пол засыпан песком. В самом конце туннеля – размытый туманом свет.
- Петропавловку, щас, насквозь пройдем, и, там до бати, твоего, рукой подать. В темноте придется идти. Батарейки сели. Да ты не ссы, тут путь один. Дорога ровная. Шагай на свет себе и шагай.
Идем в темноте… Стены давят. Такое странное ощущение, будто сырой цемент туннеля и череп – одно и то же. Сжимается. Сжимается. Звенит в висках, давит на затылок. Я ускоряю шаг. Тревожно. Еще быстрее. Страшно.
Я хочу бежать отсюда, обхватить голову руками и рвануть в панике обратно, через Ментов, через долбанный «Эрмитаж», через поле усеянное мертвецами. Запрыгнуть прямо в самолет и улететь из этого города куда угодно.
- Антон, что-то свет пропал. Антон? Антон, ёбаны в рот, заебал шутить, ты где? Ну пиздец. АНТОН!!!
Резкий свет фонаря в лицо. Я ослеплен.
- Ваши документы!
- Антон, ёбтвою, кто это?
- МИЛИЦИЯ ГОРОДА ЛЕНИНГРАДА! ВАШИ ДОКУМЕНТЫ!
Ну, вот, блядь. Где эта тварь Антон?! Попадалово, ебучее. Сука, где этот блядский паспорт. Я шарю рукой за пазухой, прохожу по всем карманам, перетряхиваю планшет. Нет паспорта. Фонарик терпеливо ждет. Похоже, их там двое или трое, но я пока еще не могу различить. Сука. Нет паспорта.
- Не могу чо-то, найти. Извините, сейчас.
- Пошли. В отделении поищешь. Ты какого хуя в стратегический объект залез?
- Это ж Петропавловская крепость. Какой на фиг стратегический объект?
- К твоему сведению, полудурок, во первых, сейчас утренний комендантский час. Во-вторых, никакая это не крепость. А горизонтальная пусковая шахта. Да ты сам все знаешь, шпион, блядь.
- А где Антон?
- Антон – Гандон. Ухаахаха!!!
***
Я сижу на полу спиной к батарее. Каждая рука по отдельности прицеплена к решетке радиатора наручниками. Лицо у следователя худое. Изможденное. На правом глазу – ячмень:
- Повторяю еще раз. Имя. Фамилия. Гражданство. С какой целью проникли в особо охраняемый стратегический объект?
- Я тоже повторяю вам еще раз. Я – россиянин. Из Барнаула прилетел. К отцу. Зовут меня Вячеслав Владимирович Фратриев. В Петропавловку объект меня привел знакомый отца Антон. Он петербуржец. Сказал – так короче до отца. Фамилию его я не знаю.
- Какую информацию вы надеялись найти на стратегически важном объекте?
- Да никакой информации. Я к отцу шел.
- Кем работает ваш этот, якобы, отец?
- Он раньше в авиации работал. Как «АэрЮнион» развалился, в Красноярске, его сюда, в Питер пригласили. В Пулково, вроде бы, Потом он уволился, и перешел на другое место работы. Куда – пока не знаю. Сказал при встрече объяснит.
- Где проживает, этот, ваш, якобы отец?
- Я лично не знаю. Он сказал, что меня Антон до него доведет. А Антон пропал, гнида.
- Ты, тварь шпионская нашего осведомителя гнидой не называй. Семен, помоги гостю стать поразговорчивее.
Из-за спины следователя появляется маленький Семен. Наотмашь бъет меня монтиркой в зубы.
- Ааааааааааааааааааааа! Шука, бля – выплевываю на пол верхние передние.
- Повторяю еще раз. Имя. Фамилия. Гражданство. С какой целью проникли в особо охраняемый стратегический объект?
- Да качой на шуй обжект? Я к оччу шол. Он помочь попрошил.
- Семен!
- Аааааааааааааааааааааааааа!
- С какой целью вы проникли на территорию суверенного города Ленинграда? Как пересекли российско-ямайскую границу. Какими сведениями о военной мощи нашего государства располагаете? Какую подрывную деятельность собирались вести?
- Качого на чуй Ленингжада? Шанкт-Петегбугга жэ.
- Это у вас, у говенных предателей – Санкт-Петебург. А у нас, патриотов из Ленинградской милиции - ЛЕНИНГРАД! – следователь вытаскивает из кобуры вороненый «ТТ», вставляет мне его в рот – молись, тварь!
Господи, почему же тебя нет… Сухой щелчок курка. Патрона в стволе нет. По спине бежит холодный пот… Страх заменяет злоба.
- Слушай, товагищ шледователь. Я воч, блядь, щаш прошнушь на чуй. И пиждеч всему вашему вешелью. Щитаю до треч.
- Эээээ… ладно. Потом продолжим. Семен. Уведи товарища в камеру.
***
В камере, на деревянных полатях спит худой низенький человечек в старом спортивном костюме. На лбу его глубокие засохшие царапины «СТУКАЧЕК». Сажусь на шконку на против. Расшатываю пальцами острые остатки передних зубов, осколки бросаю на пол. «Стукачек» просыпается. Недоуменно смотрит на меня. Спохватывается, закрывает исцарапанный лоб грязной рукой:
- Ложь. Все ложь. Недоброжелатели – быстро проговаривает мой сокамерник – враги. Неприятели. Беспредел.
- Угу – отвечаю я и сплевываю на пол густую красную слюну. Ложусь на свою шконку и моментально засыпаю.
***
Медленно, как специальной киносьемке оседает пыль от взрыва. К ногам моим подкатывается голова соседа по камере, царапины на лбу его кровоточат. Я оглушен, и смят взрывной волной. Сижу на полатях и тупо смотрю перед собой. Кажется, все. Пиздец. Считанные минуты остались. Вспоминаю лицо сына. Жены. Маму. Брата. Так кафель в коридоре и не доложил. Из пыли и дыма появляется высокая фигура в сомбреро. Бородатый красивый старик в пончо с карабином в сухой руке.
- Отеч!
- Славка!
- Отеч, чак ты нашел меня?
- Нет времени пока для разговоров, сынок. Вот твое оружие. Вот твой конь и вот твоя шляпа! Свобода или смерть! Вперед, на помощь угнетенным, сын мой!
Мы скачем по гулкой брусчатке Ленинградских улиц. И земля горит под нами. Но Пассаран!
Психапатриев ©
