Первое, что я помню, это ясли… Вот говорят, что у детей все воспоминания столь раннего возраста безвозвратно стираются. А я точно помню. Зимой на тихий час нас заворачивали, как младенцев в теплые байковые одеяла с завязками, больше похожими на рукава смирительной рубашки и выносили на застекленную веранду. За большими окнами, покрытыми ледяными узорами медленно сгущалась тьма. Тускло светила единственная лампочка под потолком. Иногда раздавался хруст снега под ногами прохожего. И тишина… Главное было вовремя уснуть. Потому что, не дай Бог, зачесалось, где чего. Как ни извивайся, а руки были плотно прижаты к туловищу, и ощущение собственной беспомощности могло довести до слез. Штук сорок коконов лежало на длинных столах и смотрели розовыми мордочками в пустоту. Помню, что я чаще всего представлял, как проснусь и будет полдник, а потом уже придет мама и, посадив меня в санки с мягкой подстилкой, повезет домой…
Я родился в конце шестидесятых. Мама училась в медицинском. Папа был молодой инженер. Жили мы, как и большинство советских людей, в коммуналке. В одной комнате с бабушкой и дедушкой. Она была разделена посередине большим шкафом. В смежной жили мой дядя с женой и моей двоюродной сестренкой. Она была еще мала и сосала грудь, смешно чмокая губами. Одну комнату занимала глуховатая старушка баба Паня. Дальше по коридору обитала еще одна семья, дядя Коля с тетей Тамарой и дочкой Анечкой. Она тоже была младше меня. В квартире не было ванны и горячей воды.
Меня мыли в огромном оцинкованном тазу. Взрослые ходили в баню. Никакой бытовой стесненности я не ощущал. Как и любому карапузу, квартира мне представлялась огромными хоромами, где было до черта заветных тайников и мест для игр. Еще одно из самых ранних воспоминаний тех лет, как я ползаю по полу и толкаю перед собой корпус бывших настольных часов. В нем была круглая стеклянная дверца, где раньше располагался циферблат, и внутрь можно было напихать с десяток деревянных кубиков, имитируя троллейбус. Я толкаю его, время от времени, шепеляво крича: «аштяновка хИровая… аштяновка мазазин упытер…» Это был мой маршрут до ясель…
Самое трудное, особенно зимой, было собираться ни свет, ни заря в ясли, а потом и в детский сад, что находился в том же двухэтажном здании. Помню, я лежу в сонном полубреду на диване, а мать лихорадочно натягивает на меня толстенные штаны с начесом. Ножки гнутся, как резиновые, она умоляет меня держать их прямо, а я никак не могу разлепить глаза. Потом в таком же полуобморочном состоянии, я еду на ее коленях в переполненном троллейбусе. И только, когда с меня снимают скафандр из шубы и оренбургского пухового платка, завязанного на спине, я окончательно прихожу в себя. В общем зале идет первый завтрак, все уже гремят ложками. Я улыбаюсь друганам, усаживаясь за свой столик, и приступаю к трапезе. Кормили нас на убой. Повариха Анфиса изгалялась с соусами и всякими мясными рулетиками, на десерт частенько давали мое любимое лимонное желе, так что я порой терроризировал домашних, требуя налить мне в картофельное пюре оранжевую лужицу или подать сладкой шоколадной колбасы с орешками, как у тети Фисы…
В кайф была обратная дорога из детсада. Я садился в санки и полчаса чувствовал себя барином, обозревающим свои владенья. Дорога проходила мимо спорткомплекса, где на открытом катке тренировались хоккеисты из «Ижстали». Мы обязательно смотрели минут десять. В свете прожекторов, испуская клубы пара, могучие богатыри гоняли шайбу, смачно громыхая о борта. Мне они казались сказочными инопланетянами, сошедшими на Землю в фантастически красивой форме и щитках...
Изредка, ближе к дому, мы посещали заветный магазинчик, чтобы купить сто грамм любимейшего лакомства – конфет из мармелада в виде разноцветных доминушек. Мама тоже их любила. Я никогда их оголтело не сжирал. Подолгу слизывал крупинки сахара, пока они не становились на просвет прозрачными, а уж потом рассасывал во рту. И все равно до дома они редко доживали…
Помню, однажды отец меня взял на мотогонки. Не помню, где были домашние и почему мы с ним были одни. Но к нему зашел приятель, и они с горем пополам в четыре руки упаковали меня в зимние одежды, как им подсказало богатое воображение. Как три заправских мужика, мы шли смотреть спидвей. На улице было за минус тридцать, но центральный стадион «Динамо» был переполнен. Мне жутко все понравилось. Зверски ревели моторы кросачей, ледяная крошка летела из-под шипованых колес, толпа свистела и орала, и дружно охала, когда кто-то с трассы вылетал в сугроб, я был в восторге. Отец с другом согревались водкой, а я, несмотря на то, что уже приклеился соплями к плюшевому воротнику, отвечал стоически, что хочу смотреть еще, и не замерз ни капли. На следующий день я слег с температурой сорок. Мама с бабушкой орали на отца благим матом, он сидел, потупив взор, лишь иногда, с тревогой, оглядываясь на меня. Мне казалось из своего жаркого тумана, что я ему киваю. Я был однозначно на его стороне…
Коммуналка наша жила дружно, как одна семья. Дни рождения и праздники отмечали сообща. По вечерам на кухне допоздна чаевничали. Меня, конечно, гнали спать, как я ни растягивал уже остывший чай. А так хотелось приобщиться к взрослым разговорам…
Но иногда случались бэмсы. Мастером по этой части был родной дядя Валера. Тут все дело было в бабке и ее крови. Дед был карело-финн, бабка – обрусевшая цыганка. Такой вот, лед и пламень. У них было девять детей, но выжило после войны и голода тридцатых только пять, остальные умерли еще маленькими. Две сестры пошли в деда, три сына в бабку. Дядя Валера был младший и самый оторва с детства. Вылитый цыган. Смолистые кудри, смуглая кожа и черные зрачки без радужки, отчего белки и зубы казались ослепительными. Девки ходили за ним табуном, даже когда он женился. К тому же в недалеком прошлом первый хулиган района. Когда родилась моя сестренка, он остепенился. Но местная шпана до сих пор снимала перед ним кепарики в знак признания былых заслуг. Примерно раз в полгода у него срывало башню, он зверски нажирался и строил всю квартиру. Кончалось все примерно одинаково. Приходил с работы дед и они, вдвоем с моим отцом вязали Валерку бельевой веревкой, часа на два, чтоб успокоился. Один раз, помню, даже воткнули кляп, чтоб не орал. Потом он неделю ходил присмиревший, прося у всех прощенья.
Хорошо помню одно воскресное утро. Я стою в своей детской кроватке. В комнате отец, мама и бабушка, деда не было. А посередине беснуется Валерка с кухонным ножом в руке. Пьяный, глаза налиты кровью, орет: «Ну, кто на меня?!! Я вам попомню, суки, как меня вязали!!!» Отец, демонстративно повернувшись к нему боком, бреет уже пять минут одну и ту же щеку электробритвой. Мама с бабушкой пытаются утихомирить. В конце концов, Валерка втыкает нож в полированный бок трюмо и убегает, громко хлопнув дверью. Я даже не испугался. Это ж мой любимый дядя Валера…
Позже, когда я подрос, я узнал его историю, достойную Ромео и Джульетты. В нашем доме жила с бабушкой осиротевшая красавица. Валерка с детства ее любил, но она была подругой главаря конкурирующей шайки-лейки. Потом этот главарь зарезал в пьяной драке двух человек и надолго лег на дно. Валера этим воспользовался, и вскоре она стала уже его подругой. Между ними разгорелся нешуточный роман, весь дом был в курсе и сопереживал. Валере передали, что чувак поклялся его кончить. Наш старый участковый, для которого не существовало тайн во вверенном ему районе, узнал об этом следом. За Валерой установили негласное наблюдение, используя его как живца. И действительно взяли того главаря на танцплощадке в городском саду, куда Валера пришел с возлюбленной. Дело шло к свадьбе, Валерка учился в техникуме и в армию не собирался. Но между ними случилась крупная размолвка, и он спьяну перебил все окна в ее подьезде с первого по третий этаж, закидав их кирпичами, а потом еще подрался с возмущенными жильцами. Участковый предложил ему армию, вместо двух лет за хулиганку. Так он стал солдатом. Девушка его ждала почти три года. Потом один подонок написал ему, что она гуляет с его другом и Валерка перестал ей отвечать. А когда вернулся, выяснилось, что все было подставой, «приветом» того главаря с зоны. Подонка он отмутузил до полусмерти, да было поздно, она исчезла. После смерти бабушки собрала вещи и уехала в неизвестном направлении, не сказав никому ни слова. Говорили, что на Север. Валерка с год пил и куролесил, пока не встретил тетю Валю, свою жену. Но с той поры, если на общем застолье начинали петь «Солдат зелененький в пилотке новенькой…», под которую его провожали в армию, он плакал как ребенок, а тетя Валя злилась…
Помню еще утро первого января, когда вся квартира отсыпалась после бурной ночи. Первыми встали я и дядя Валера. Правда, я его редко называл дядей. Валера, иногда даже Валерка, заигравшись. Ему и было-то в ту пору не больше двадцати пяти. Мне где-то около пяти. Мы сели с ним вдвоем на кухне, и он пожарил на сковороде холодные пельмени. Шипящие, со шкварочками, сыпал в две тарелки и налил мне полстакана пива. Себе водки. Вкус пива был мне уже знаком. Летом отец взял меня с собою на футбол. Было жарко и к концу второго тайма мне нестерпимо захотелось пить, а редкие разносчицы напитков и бутербродов появлялись только в перерыве. Он дал мне отхлебнуть немного «Жигулевского». Оно мне, кстати, не понравилось, как и сам футбол. Было плохо видно с боковой трибуны.
Валерка чокнулся со мной: «Ну, давай, племяш… Только мамке с батей ни гу-гу…» Мы ели, обжигаясь и хитро посматривая друг на друга. Было в этом что-то от еще неведомого мне мужского братства. Его крупные желваки ходуном ходили под смуглой кожей, острый кадык гулял верх-вниз. Я смотрел на него с детским обожанием. А потом срубился спать по новой…
Вторым в нашей квартире любителем узнать, где раки зимуют, был дядя Коля. Его жена Тамара была очень эффектной женщиной, и он ревновал ее к любому телеграфному столбу, тем более по долгу службы часто отбывал в командировки. Редко, но метко, он гонял ее по всей квартире, приняв лишнего на грудь и орал: «Я-тя выведу, паскуда, на чистую воду!!!» Как правило, она спасалась у нас. Дядя Коля ломился в запертую дверь, бабка вела с ним переговоры, а мама с тетей Тамарой перешептывались. Только однажды он стал крушить нашу дверь чугунным бизменом, которым по старинке пользовалась бабушка, намереваясь вышибить замок. Тогда дед с Валеркой связали его, как обычно вязали самого Валерку. Веревка всегда была наготове. Дядя Коля быстро отошел. Все эти пердиманокли ничуть не сказывались на общей атмосфере дружбы и взаимопомощи. Уже через два дня вся коммуналка могла шумно заседать на кухне, гогоча над новым анекдотом или байкой. Философия «с кем не бывает» была в крови, а не в словах…
Самым тихим обитателем квартиры была, конечно, баба Паня, сверхнабожная деревенская старушка, перебравшаяся в город несколько лет назад. В ее комнатушке всегда был полумрак, масляно чадила лампадка под одиноким образом, пахло травами и карвалолом. Еще у нее имелась никелированная кровать с большими набалдашниками, на которую она взбиралась с маленькой приступочки, так она была высока, и перина с горой подушек, в которой она утопала, так что оставался виден лишь один торчащий носик. Я любил к ней приходить, когда была гроза. Баба Паня занавешивала окно ватным одеялом, пряталась в перине и укрывалась вторым одеялом, причитая: «Ой, Илюшенька-пророк на колеснице раскатался… Ой, раскатался… Спаси, Господи, прости…» Я не знал, кто такой Илюшенька-пророк и вместо колесницы представлял телегу, громыхающую по облакам, но страх бабы Пани был заразителен и притягателен одновременно. Я приходил бояться за компанию. Раскаты грома глухо пробивались сквозь завесу на окне, слабый огонек колебал темный лик иконы, баба Паня во мраке охала и истово молилась. Это был жутко до прекрасного…
А самым молчаливым был мой дед. Если он произнес за день больше трех слов, это значит, он разговорился. Только пропустив стопочку, другую он мог вспомнить какую-нибудь ядреную историю из своей долгой жизни. Или же по делу. Заправляла всем бабка, обладающая несгибаемой волей и характером. Дед ей никогда не перечил. Он молча делал все по-своему. И не велся на ее наезды. Лишь иногда взметнет всклокоченные брови и звучно цыкнет. Бабка замолкала, отступая. Он всю жизнь проработал на одном заводе мастером и у него был сундук грамот и наград за рационализаторские предложения. На войну его не отпустили. Я любил играть с его медалью «За доблестный труд» с профилем Сталина и знаками отличия. Еще у деда было хобби. Он тачал валенки всем окрестным бабкам. Ставил вторую прорезиненную подошву и кожаные набойки на нос и пятку. Иногда брался за более серьезную обувку. В общем, сапожничал. В субботу или воскресенье он выгонял всех из комнаты, кроме меня, ставил верстачек и раскладывал свой инструмент. Надевал длинный кожаный фартук. Священнодействовал, делая все степенно и не торопясь. В этот день бабка разрешала ему курить его любимую махорку в комнате, папирос и сигарет он после войны не признавал. И вскоре она наполнялась душистым облаком из самосада. Запах кожи и смолы, которой он натирал бечевку, дополнял картину. Я любил смотреть, как он работает, как точит острые ножи, плюя на каменный брусок, как отмеряет заготовки, как крутит козью ножку. Это завораживало. Однажды он решил меня привлечь, обьяснив, как шилом делается петля-узел, скрепляющая части в целое. Кончилось все тем, что я проткнул шилом ладонь, загнав крючок довольно глубоко. Минут пятнадцать дед осторожно доставал крючок, чтобы не вывернуть и ткани с мясом. Я глотал слезы. Бабка отвесила деду смачный подзатыльник. В другой раз, воспользовавшись его отсутствием, я нарушил запрет брать инструмент и долго фехтовал острыми ножами по-пиратски, потом подбрасывал и ловил шило. Пока не промахнулся. Шило вертикально воткнулось в большой палец на ноге и осталось так стоять, пройдя почти насквозь сбоку от ногтя. Боли я не чувствовал и, замерев от ужаса, ждал молча деда, чтоб не встревожить бабку. Дед так же молча оценил ситуацию. Осмотрел палец и одним резким ударом пробил его навылет. Затем откусил кусачками крючок, и столь же резко выдернул его обратно. Крови не было ни капельки, но я сильно перебздел. Теперь смачный подзатыльник схлопотал я…
Играть в квартире мне было не с кем. Наташка только-только научилась ползать, чем лишь добавила мне хлопот. Когда все были заняты, я сидел с ней, контролируя ее хаотичные передвижения. Анечка тоже не дотягивала до полноценного соратника. Зато на первом этаже жил Игоряша, мой лепший друг. Меня отпускали в гости, и я самостоятельно спускался со второго этажа на первый. Их коммуналка была больше нашей, на кухне и в коридоре постоянно кто-то пасся, и входная дверь была всегда открыта. Кстати и наша дверь днем закрывалась лишь на крючок-щеколду, как в сортирах, и только ночью на единственный замок.
Семья моего друга считалась зажиточной, они жили втроем в двух смежных комнатах, и у них стояла полированная стенка с хрусталем. Для нас было раздолье, кроме игр, мы могли уединиться для воплощенья в жизнь самых смелых планов и идей. Например, я узнал, что огонь высекают трением о дерево. Была расколота тарелка из сервиза, и пока тетя Полина, мать Игоря, готовила ужин, мы исполосовали осколками всю полировку на шкафу на уровне своего росточка. Искр мы не добились, зато нам всыпали по первое число. Я был залимичен на неделю.
В другой раз, после просмотра героического фильма про красных партизан, мы загорелись идеей имитировать подрыв вражеской колонны из игрушечного грузовика и пластмассового танка. Игорюха стырил три коробки спичек, что мы вывалили горкой. Вместо бикфордова шнура, он предлагал вымочить в «Шипре» кусок веревки. Я придумал кое-что получше. Дед три раза в неделю по ночам охранял гаражный кооператив, где у него была охотничья двухстволка. Дома имелся порох и дробины, которыми он заряжал патроны. Не смотря на возраст, я знал, что порох дюже важная и нужная в хозяйстве вещь. Трясущимися руками я насыпал горку черного крупнозернистого волшебного порошка в бумагу. Мы выложили из него дорожку к спичкам и, сховавшись под кроватью, произнесли необходимый диалог про «смерть фашистам», прежде чем поджечь… Диверсия удалась на славу. Порох выдал столько дыма, что через минуту он плотным слоем висел под потолком, не думая рассасываться. Помимо врагов был подорван и ковер, на котором черная дорога указала путь тете Полине к «партизанам». Игорь поимел ремня, а я был забанен навсегда. Теперь он поднимался ко мне в гости. Но здесь было уже не разгуляться, повсюду были взрослые. Единственное место, где мы укрывались, был большой чулан с зимними пальто и шубами. Пахло нафталином, мы взбирались на перину для гостей и в темноте заговорщически перешептывались, доверяя друг другу тайны и детсадовские новости. Иногда, спохватившись, взрослые нас находили там уснувшими.
Все остальное время мы проводили во дворе…
© zooch
