Отвратительный растворимый кофе. То ли кислый, то ли горький. Но он пробуждает, а сам я уже не просыпаюсь. Возраст. Тридцать. Нужны стимуляторы. Так что я все равно допил чашку, и глянул на экран. Рассказ не шел. Вчера, мысленно, я написал его, и сделал это великолепно. Жаль под рукой не было ни бумаги, ни компьютера. Сейчас — на следующий день, - как это обычно и бывает, все придуманное казалось полным идиотизмом. Идиотизм, идиотизм, идиотизм, думал я, глядя в лист. Зазвонил телефон. Номер был незнакомым. Я, конечно, принял звонок.
− Привет, Лоринков, ты написал клевый текст, - сказал малознакомый голос в трубке.
− Я уже пять лет не работаю в газете, так что идите на хрен, - сказал я.
Нажал на отключение сигнала, и глянул на экран. Плюнуть, что ли, и не писать сегодня? Но белый экран выглядел укоризненно. Отвратительнее всего то, что в такие моменты на нем мигает этот курсор гребанный. Телефон снова зазвонил. Я терпеливо принял звонок, и сказал, не отрываясь от экрана:
− Вот уже пять лет я, к счастью, не работаю в газете.
− Так что идите на хер, - сказал я.
После третьего звонка стало ясно, что звонит или продавец кредитов, или адвентист Седьмого Дня. Только эти ребята бывают так упрямы.
− Ну хорошо, - сказал я. - Слушаю.
− Чудак человек! - сказал голос в трубке, и я поморщился.
− Ты написал клевый текст, но я, конечно, говорю не о газетном! - сказал он.
− А о каком? - спросил я.
− Я говорю о твоей поэме.
− Ты что, не узнаешь меня? - спросил голос.
− Конечно узнаю! - соврал я.
− Я же Мажуров, я же литературный журнал в Молдавии начал выпускать! - сказал он.
− А! - вспомнил я.
Он нашел меня пару лет месяцев. Все они находили меня пару месяцев, дней, или лет назад. Сказал, что собирается выпускать литературный журнал в Молдавии — с таким же успехом он мог начать выпускать журнал про девственность в палате нимфоманок, - и попросил что-то. Ну, я уважаю мужество обреченных. Послал ему какую-то поэму, и продолжил дальше винцо пить, - в последнее время я предпочитаю белое сухое, - да рассказы писать. Он, конечно, пропал, потому что все они полны планов и энтузиазма ровно до тех пор, пока не наступает пора что-то Сделать. Ну, что же. Этому от трепотни до журнала хватило всего полгода. Можно сказать, по местным меркам он был торопыгой. Уникумом. Собираются-то все, а выпустил только этот. Ладно. Поэма была странная, но неплохая. По крайней мере, мне так казалось. Он, похоже, разделял это мнение.
− Ты написал клевый текст, - сказал он.
− Но мы не можем его взять, - сказал он.
− Разумеется, - сказал я, - будь он таким, чтоб вы смогли его взять, я бы его вам хер отдал.
− Ты наверное, хочешь знать, почему мы его не можем взять? - спросил он.
− Нет, конечно, - ответил я.
− Там много мата, - сказал он, понизив голос.
− Да ну, блядь, - сказал я.
− И ты там обосрал Молдову.
− Ты обосрал Молдову КАК ОБЫЧНО, - сказал он, понизив голос ЕЩЕ.
Я вышел из комнаты на галерею, с которой у нас виден соседский дом, и подставил лицо солнцу. В Молдавии начиналось лето. Собеседник молчал. Это тоже объединяющая их черта: все они звонят по мобильному и пиздят, ну, или молчат, не жалея денег. У людей нет денег ни на что, но зато они говорят ни о чем по телефонам часами. Меня всегда это удивляло. Это же, мать вашу, дорого, разве нет?
− Ты молчишь? - сказал он.
− Ага, - сказал я, лениво загорая.
− Так вот, ты, как обычно, побросал грязью в Молдову, поэтому мы не можем взять текст, - сказал он.
− Говори по-русски правильно, - попросил я.
− Правильно это как, - спросил он, - блядь, на хуй, в жопу?
Мы рассмеялись.
− Я вижу, ты почитываешь то, что я пишу, - сказал я.
− А как же, - сказал он, - ты молодец, огонь!
− Тем не менее, - сказал я.
− Молдавию, а не «Молдову», - попросил я.
− Ладно, Молдавию, - сказал он. - Ты ее очерняешь.
− А мы еще не настолько окрепли, чтобы позволить себе напечатать текст, после которого журнал прихлопнут, - сказал он.
− Очень, очень плохо ты пишешь о Молдавии, - погрустнел он.
− А что в ней хорошего, кроме меня? - спросил я.
− Ты самовлюбленец, - похоже, ему это нравилось.
− С другой стороны, должен же тебя ХОТЬ КТО-ТО любить, - сказал он.
− Пусть даже это ты сам, - сказал он.
Я постарался объяснить ситуацию. Да, в Молдавии меня не любят. Но кто? Не любит еврейская тусовка - люди по полстолетия выстраивают какие-то странные схемы, меняя очередь в кооперативе на диссертацию математика в Академии Наук, а это все — на центнер парной телятины, а ее в свою очередь - на место в Союзе Писателей этой Молдавии сраной. А тут приходит какой-то гой сраный, и бац, срывает бинго. Не любит молдавская тусовка — они еще проще еврейской, и обходятся без лишних звеньев, они начинают сразу с парной телятины. Этих ребят бесит, что сраный русский монополизировал право на всю литературу молдавскую. Наконец, русская... Это единственные из перечисленных, кто здесь умеет есть вилкой и ножом одновременно. Но и они меня не любят — я не ждал своей очереди, и не написал ни одного рассказа про Березы, Матеру, и Тоску по Исторической Родине. А просто взял, да и начал писать, нахал сраный. Про украинские, татарские, немецкие, польские, и прочие клоповники, я вообще умолчу...
− Ну и что в этом хорошего? - спросил он.
− Это все недоэлита сраная, - сказал я.
− Зато меня любит Народ, - сказал я, развеселившись.
− Народ, которому я пишу свои блядь поэмы, - сказал я.
− В которых написано, что Молдавия — пизда мира, - испуганно сказал он.
− Что?! - спросил я.
ххх
От удивления я едва с галереи на крышу второго этажа не свалился. Блядь, сказал я, а ну повтори то, что ты сказал?
− В твоей поэме написано, - повторил он
− МОЛДАВИЯ — ПИЗДА МИРА, - сказал он отчетливо.
− Бог ты мой, - сказал я. - Ты уверен?
− Текст у меня перед глазами, - сказал он.
− Ну, а что, неплохое сравнение, - сказал я, подумав.
− Молдавия пизда мира... - сказал я задумчиво.
− А знаешь, очень даже, - сказал я.
− Молдавия пизда мира... - грустно сказал он.
− Ну и что? - спросил я, - Пизда это плохо, что ли?!
− В нее трахают, ей рожают, она центр мира, - сказал я.
− Это комплимент Молдавии, если на то пошло, - сказал я.
− Грубая метафора, - сказал он.
− Я думал, это гипербола, - сказал я.
− Что? - спросил он.
− Не заморачивайся, - сказал я.
− Ты журнал-то видел? - спросил он.
− Да, - соврал я.
− Как он тебе? - спросил он.
− Говно, - искренне ответил я.
− Но разве в Молдавии может быть иначе? - спросил я.
− Спасибо, - сказал он.
Я глянул на таймер. Мы трепались минут уже сорок.
− Если напишешь что поприличнее, пришли, - сказал он.
− Обязательно, - пообещал я.
− Может мы и возьмем, - сделал он попытку улучшить себе настроение за мой счет.
− Почему все, кто у меня что-то ПРОСЯТ, говорят со мной потом так, как будто это я попросил? - не дал я ему сделать этого.
− Твои тексты нравятся моей жене, - пошел он на попятную.
− У нее хороший вкус, - сказал я.
Лицо уже горело от солнца. Я пошел в ванную и сунул голову под кран. Вернулся к столу весь в воде, - зато стало чуть легче, - и уселся. Настроение, как всегда, когда звонят местные литераторы, было испорчено. Они явно наводят на меня порчу. Блядь. Все эти придурки только и делают, что завидуют мне, говорят обо мне, и задрачиваются на меня же. Лоринков то, Лоринков се. А я такой же несчастный ублюдок, что и они. Только, в отличие от них, мне духу хватает над этим посмеяться.
Телефон снова зазвонил. Это был Колин. Старый знакомый, с которым мы как-то написали сценарий говенного документального кино, приплели в титры слово «Кустурица», - кажется, Колин нашел цыгана с такой же фамилией, - и продали это Министерству культуры Молдавии за пятьдесят тысяч евро. Тщеславные молдаване... Один из них звонил мне прямо сейчас. Я вздохнул и выключил «Ворд». Открыл порнуху. Ясно было, что работы сегодня не будет.
− Чувачок, - вместо приветствия сказал мне Колин.
− Говори, пожалуйста, по-русски, - попросил я, передернувшись от «чувачка».
Он рассмеялся и спросил:
− По-русски это как? Блядь, на хуй, в жопу?...
ххх
− Пизда мира, значит, - сказал Колин.
− Она самая, - сказал я.
− Ну, а что, - сказал он задумчиво, - чем не гипербола...
− Может, метафора? - предположил я.
− Да какая на хуй разница, - сказал он.
Колин только вчера вернулся из Индии. Просветлялся там с какими-то сумасшедшими мандешками, которые готовы отсосать кому угодно, лишь бы познать тайны эзотерических учений. А по мне так, вся тайна этих йогов сраных — в их грязных ногтях и немытой крайней плоти. Колин выкурил косячок, и спросил:
− Хочешь развлечься?
− Давай, только без блядей, - сказал я.
− Перед женой неудобно, - объяснил я под недоуменным взглядом.
− Верный, как лебедь, - сказал он.
− Да мне просто неловко как-то, - сказал я.
− Ты чересчур тактичен для человека, который пишет, что Молдавия это пизда мира, - с удовольствием напомнил он мне.
− Как мы развлечемся? - спросил я.
− Чем ты занят? - спросил он серьезно.
− Пишу рассказы, - ответил я.
− И как? - спросил он. - Ты в форме?
− В наилучшей, - ответил я просто.
− Это хорошо, - сказал он.
− Это плохо, - сказал я и пояснил, - тяжело опускаться.
− Тебе бы всю жизнь куда-то карабкаться, - сказал он.
− Мазохист долбанный, - сказал он.
− Так как ты меня развлечешь? - спросил я.
Он снисходительно улыбнулся и взял со стола мобильный телефон.
ххх
Девушка в длинной юбке, сидя на столе, читала нараспев.
Полдень, жара, восемнадцать. Четверо сзади, один впереди.
Восемь, четыре, пятнадцать. Ну-ка, подруга, еще потерпи.
Жадное скользкое семя. Хлынуло в зад мне и в рот.
Все, не девчонка теперь я. Замуж никто не возьмет.
Небо глядит терпеливо. Словно со мной говорит.
Сколько их там? Еще девять? Нет, не свобода манит...
Долго еще покряхчу я. Между их скользких телес.
Может, еще разрыдаюсь? Это судьба поэтесс...
Может, так надо, а, мама? Чтобы по хору меня...
Знаешь, теперь я другая! Приму я теперь и коня!
Думаю я, и страдаю. А насильники хором кружат. Чу!
Тело при-поды-маю. Слышу сирены, на помощь спешат?!
Да! Эксадрон полицейских. Едет, хватает их всех.
Быстро на нары сажает. Плачут насильники все.
Их уж в тюрьме ожидают... В жопы их трахнут, во все!!!
Девушка замолчала и все похлопали. Потом стали переговариваться шепотом, потягивая вино из стаканов.
− Блядь, что это? - сказал я.
− Это поэзия, чувачок, - сказал Колин, посмеиваясь.
− И все же? - спросил я, оглядываясь.
Колин привел меня в какой-то блядский поэтический кружок для поэтов среднего возраста. В помещении какого-то лицея сраного. Собралось человек двадцать и все читали друг другу свои стихи. Колин очень своеобразно понял слово «развлечь».
− Что это за херня? - спросил я его.
− Понимаешь, когда ей было четырнадцать, она возвращалась домой после полуночи, - сказал он.
− С дискотеки какой-то, тут ее и подловили у дома парней с десяток, пту-шники, - пояснил Колин.
− Всю ночь трахали, - сказал он.
− В рот, в сраку, в пизду, и в рот, - сказал он.
− Избавь меня от подробностей, - попросил я.
− Ссали на нее, били ее, снимали это на камеру, - с увлечением говорил Колин, извращенец гребанный.
− Заставляли ТАКИЕ вещи вытворять, - сказал он.
− Я сейчас возбужусь, - сказал я, - давай покороче. Чем все закончилось?
− Короче, она изживает, - пояснил Колин.
− Сочиняет стихи и истории про то, как двадцать-тридцать парней поймали телку, и трахают ее, а потом раз, нагряла полиция...
− И? - спросил я.
− И полицейские благородные трахают парней в сраку на глазах бедной девочки, - улыбнулся Колин.
− Что за чушь, - сказал я.
− Менты бы просто отдвинули парней и доебли бы девку, и попробуй она пикнуть потом, - сказал я.
− А парням бы дали срок за изнасилование, и поделом, - сказал я.
− Про это она тоже писала, - сказал Колин, - ну, про то как насильников трахают в тюрьмах.
− Ее данные устарели, - сказал я.
− Насильников в тюрьмах давно уже никто не трогает, - сказал я.
− Это утешительный миф для изнасилованных девочек, - сказал я.
Колин пожал плечами.
− Их поймали? - спросил я.
− Нет, конечно, - сказал Колин.
− Сколько ей сейчас? - спросил я.
− Двадцать пять, - сказал он.
− Блядь, - сказал я.
Я подошел к девушке. Она была ничего, только дерганная. Преподавала в этой же школе после института. Я попросил ее показать мне лицей. Она радостно согласилась, но уже в коридоре, глядя на мое обручальное кольцо, подавила горький вдох, и чуть ссутулилась. Опять меня трахнет женатый, говорил весь ее вид. Я не стал разубеждать. Я еще не был ни в чем уверен. В каком-то классе она села на парту с ногами, обхватив колени. Так садятся все долбанутые провинциальные поэтессы до 60 лет включительно. Они так Кокетничают. Но мне было не до того.
− Послушайте, - сразу приступил я к самому важному.
− Вы себя одиннадцать лет уже трахаете, мочитесь на себя, и снимаете это все на блядскую камеру.
− ХВАТИТ, - сказал я.
− Забудьте все это, - сказал я, довольный собой.
− А по моему, ты хочешь меня выебать, - сказала вдруг она.
И приподняла юбку. Стали видны ее ляжкие. Литые ляжки. Я вдохнул поглубже.
− Послушай, - сказал я, - это тебя калечит.
− Да нет же, ты ЯВНО хочешь меня выебать, - сказала она.
− Не хочу изменять жене, - сказал я.
− Ты уверен, что она не изменяет тебе? - спросила она.
− Никогда нельзя быть уверенным на все сто, - сказал я.
− Так за чем же дело стало? - спросила она.
− Ты прячешься, - сказал я, а она облизала губы.
− Ты просто маленькая изнасилованная мокрощелка, которая прячется сейчас за нимфоманкой, - обрисовал я ее положение.
− А я-то думал тебе помочь, - сказал я, и повернулся.
Она налетела сзади и попробовала снять с моей щеки кусок кожи. Я еле увернулся, и приложил руку к щеке. Кровища капала. Теперь не имело значения, что подумает жена, потому что подумает она одно. Я дал сучке пощечину, а потом еще одну. Двинул кулаком справа по корпусу. Она скрючилась и сказала:
− Никто не поверит, что ты меня не трахнул.
− Я тебя ЕЩЕ не трахнул, - сказал я.
Ударил ее еще раз, и, прижав ей голову к парте, задрал платье повыше. Все, что было под ним, наоборот, опустил. И воспользовался указкой, лежавшей неподалеку, в не совсем обычном формате. Плюнул на тупой и округлый конец и задвинул.
− О-о, ты Боже ж ты мой, - сказала она.
− Хотя бы протер, - сказала она.
И завиляла задницей. Через полчасика она кончила раз восемнадцать — как раз столько, сколько кончила бы, трахай ее то количество насильников, о которых она явно мечтала. Немудрено. Я работал, как кочегар паровоза в черно-белом кино с убыстренным показом. Туда-сюда, туда-сюда. Угольку подкинуть! Вот она и заполыхала. Я бы работал до утра, но она попросила остановиться, и буквально свалилась. Я присел рядом, держась за указку. Получалось, что я держу ее, словно эскимо какое-то.
− Скажи мне честно, ты специально пошла той ночью мимо ПТУ, или где там тебя трахнули? - спросил я.
− Наверное, да, - тяжело дыша, ответила она.
− Ясно, - сказал я.
− Прости детка, не знаю, что на меня нашло, - сказал я.
− Нашло?! - спросила она.
− Да я люблю тебя, - сказала она.
− Будем встречаться почаще? - спросила она.
− С этим проблемы, я не хотел бы огорчать жену, - напомнил я.
− Ни хера себе верность, - сказала она.
− Ну, я же тебя не трахнул, - сказал я.
− Формально нет, - сказала она.
− Считай, тебя трахала рука Бога, - сказал я.
− Какие сильные и нежные у Него руки, - сказала она.
− Ты выздоравливаешь, - сказал я.
− Пойми, - сказал я, - нет ничего плохого в том, чтобы быть и шлюхой.
− Люди разные, - сказал я. - Если ты сама пошла, значит ты сама и хотела.
− И, значит, - сказал я, - не на что жаловаться и переживать не стоит.
− Плюнь и разотри, - сказал я.
− А о чем я буду стихи писать? - спросила она.
− Как тебя указкой трахнули, - предложил я.
− Это идея, - сказала она.
И попросила:
− А теперь вынь указку, пожалуйста.
ххх
Излеченная поэтесса пошла куда-то подмыться, а я направился обратно. Поэтический кружок слегка разбушевался: они выпили аж по поллитра вина каждый! Я с грустью подумал, что это одна шестая моей былой разминки. Но из принципа продолжил цедить воду.
− Что у тебя с щекой? - спросил какой-то придурок.
− Раны Господни, - ответил я.
− Господень. Господне, Господняя... - сказал он с неудовольствием.
- Бог этот сраный, все это все НЕАКТУАЛЬНО уже, коллеги, - сказал он.
− Прости, я не из Кишинева, я из провинции, - соврал я.
− Не успеваю следить за модой, понимаешь... - сказал правду я.
Он важно кивнул. Потом вдруг сказал:
− Ба, да ты Лоринков!
− Да, конечно, - сказал я.
− Ты недурен, чувак, - сказал он.
− Да, конечно.
− Мне нравятся НЕКОТОРЫЕ твои рассказы, - сказал он.
− Хотя многие и чересчур пошловаты, стиль тяжеловат, - сказал он.
− Да и эта твоя позиция якобы НАБЛЮДАТЕЛЯ жизни... - сказал он.
− Этот твой ЯКОБЫ отрешенный стёб, - сказал он.
− Да, конечно, - сказал я.
− Я, кстати, тоже пишу, - сказал он.
− Да, конечно.
− Хочешь глянуть? - спросил он.
− Да, конечно, - сказал я, отвернувшись.
− Эй, как ты глянешь, отвернувшись? - спросил он.
− Это же НЕВОЗМОЖНО.
− Да, конечно.
− Ты блядь, считаешь себя нереально крутым?! - разозлился он.
− Да, конечно, - сказал я.
− Да ты псих и писать не умеешь! - сказал он.
− Корячишься на потребу этому сраному Рынку, вот ТОЛЬКО ПОЭТОМУ тебя и издают, - сказал он.
− Да, конечно, - сказал я, пытаясь вспомнить, когда меня последний раз издали.
− Хорошо, что ты это признаешь, - смягчился он.
− Да, конечно, - сказал я.
− И эти твои разбитые диалоги... - разбил диалог он.
− Они КАРТОННЫЕ! - сказал он.
− Да, конечно, - сказал я.
− И еще, - пошел на добивание он.
− Ты вовсе не такой крутой раскованный перец, как любишь себя описывать.
− Ты псих, закомплексованный задрот и сволочь, - сказал он.
− У тебя все тексты НЕНАСТОЯЩИЕ, - сказал он.
− Все НАДУМАННО, - сказал он.
− Да, конечно, -сказал я.
- Ты не стоишь того, чтобы читать мои ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ рассказы, - сказал он.
− Да, конечно, - сказал я.
− Блядь, что ты все время твердишь «да конечно»?! - стал нервничать он.
− Ты что, издеваешься? - спросил он.
Я сказал:
− Да, конечно.
ххх
Вечером я проводил Колина в аэропорт - он вез очередную порцию сумасшедших богатых и распутных девок куда-то в Гималаи, за Мудростью, - и выпил, наконец, в тамошнем баре. Смочил щеку коньяком, и вышел из зала ожидания на улицу. Проводил взглядом самолет, на котором улетал мой друг. Пошел в город пешком. У самых первых зданий встал на высокий холм — местные зовут его Черепахой, - и обернулся к полям. Волнистые, на холмах, как и всё в Молдавии, они напоминали и женский зад и женскую грудь одновременно. А еще — живот, руки, и немного ляжки. Все женское. Все округлое. Все желанное.
Я с наслаждением зажмурился и подставил лицо легкому ветерку.
Присел на корточки и, не открывая глаз, потрогал землю.
Молдавия была теплой и мягкой.
Как и полагается пизде мира.
КОНЕЦ
Черный Аббат
