Евгений Валентинович потерял ногу по - чеховски нелепо. Прогуливаясь по Кумовской, он остановился на перекрестке, раскланяться с давнишним своим приятелем и однокашником - Ляховым. В этот момент, проезжавший мимо велосипедист, пребольно толкнул его передним колесом в голень. От случившегося, Евгений Валентинович шагнул вперед, размахивая пухлыми ручками и повалился боком, ударившись головой. Велосипедист, вихляя, проехал еще несколько метров, и чудом избежал столкновения со стареньким «Запорожцем», который, в свою очередь, пошел юзом и остановился, аккурат размозжив левую ногу Евгения Валентиновича.
Прибывшие через три часа хмурые санитары, долго стояли подле заплаканного старика-водителя «Запорожца» и увлеченно обсуждали шансы Евгения Валентиновича не остаться калекой:
-Гляди-тко, милай,-дружелюбно басил один из них, высокий, немытый мужчина лет пятидесяти,-Ногу как вывернуло. Прям штопором!
-Заковыристо,-соглашался заплаканный старичок, культурно поплевывая.
Евгения Валентиновича разместили в больнице ветеранов с помпой, в коридоре. Пьяненький врач, суетливо, но без спешки, осмотрел многострадальную ногу и буркнул: «Ампутация» Вечером, ногу отняли.
Прошло несколько дней. В тихой, затуманенной мучениями палате, прикованный к несвежим простыням, Евгений Валентинович пребывал в некоей полутьме. После ампутации, все мысли и чувства его, поначалу обратились к навек утерянной ноге. Старика мучили галлюцинации. То казалось ему, что санитарка, помогая ему взгромоздить зад на судно, издевательски шепчет : «нога,.. нога…», то вдруг виделось, будто врач-интерн, проходя мимо открытой двери в палату глодал что-то огромное, левое, завернутое в бумагу. Впрочем, буквально через несколько дней, он свято уверился в том, что нога отрастет. Так вот, просто и без затей.
-Чем я хуже ящерицы?-блеял он жалобно.
Врачи и нянечки побаивались старика и надеялись, что он скоро умрет.
На удивление, немощный поначалу Евгений Валентинович, вдруг пошел на поправку. Втайне от окружающих, он то и дело ощупывал культю под бинтами, весело кивая. Нога, по его мнению, существенно подросла.
Мысли о ноге, дьявольским образом, трансформировались в его голове, в мысли о старой кошке невообразимой расцветки, что жила в их трехкомнатной «сталинке». Его отчего-то совершенно не беспокоил тот факт, что ни жена, ни родственники, ни коллеги по работе, к нему не приходили. Раздумья об этом были фрагментарными, подобными тем редким воробьям, что копошились на подоконнике его палаты, поклевывая страшные мясные крошки. Кошка-вот кто занимал большую часть его внутренней империи. Сладко ль ей живется без него? Сытно ль ее кормят? Не поколачивает ли ее жена? При мысли о том, что дородная жена, зверски избивает кошку молотком, Евгений Валентинович жмурился и исходил весь от едкого страха, знакомого лишь старикам.
-Боже, Боже,-шептал он и косился набожно в потолок. В растрескавшейся штукатурке, в темных влажных пятнах, всюду виделись ему зловещие предзнаменования.
-Вы не знаете, как там кошка?-дико испугал он как-то санитарку, клещом вцепившись ей в руку.
Тело Евгения Валентиновича шло на поправку. Душа же его, мало-помалу увядала, словно цветок, отрезанный от стебля. Постепенно, старик переосмыслил всю свою жизнь и с вялым ужасом, не обнаружил в прошлом ничего, кроме топкой рутины. Большую часть последних тридцати восьми лет он отдал работе в учреждении, преданно занимаясь делом, не принесшим ему ни довольства, ни пользы. Сослуживцы не любили старика, перешептывались за спиной. В свои шестьдесят два года, он до смерти боялся сокращения кадров, понимая одновременно и то, что его нынешняя должность являет собой не более, чем синекуру, и то, что рано или поздно, скучающий начальник отдела, глядя несколько в сторону, сдавленно объявит о его увольнении. Страх его носил характер дуальный, несколько даже сюрреалистический-с одной стороны Евгений Валентинович осознавал абсолютную бесполезность своей нынешней работы , с другой же опасался, что будучи уволенным, вскорости умрет, не зная, что делать дальше. Порой, впрочем, снилось ему, что он сам, с грохотом и скандалом врывается в кабинет начальника, огревает последнего тяжелой мраморной пепельницей по блестящей лысой макушке и обретает свободу. Во снах этих, Евгений Валентинович использовал большую часть смелости, отпущенную ему высшими силами.
Рутина не отпускала его и в семейной жизни. Со временем, похоть к молодой жене уступила место спокойной привязанности. Через несколько лет, привязанность сменилась привычкой. Но и она прошла, превратившись в постоянное тихое раздражение, не покидавшее его ни на секунду. Втайне, он подозревал, что и жена и угрюмый сын, давно ненавидят его, и ожидают его неминуемой гибели. Приходя домой, он успокаивался лишь закрывшись в туалете. Там, прикорнув на шатком унитазе, он чувствовал себя почти хорошо.
Сны Евгения Валентиновича, мало, чем отличались от яви. Помимо редких снов о пепельнице, что оставляли после себя фиалковый привкус свободы, грезил он и о женщинах, которых не полюбил в своей стерильной жизни, и о путешествиях, которых не совершил. Большая часть сновидений, впрочем, была связана с работой.
-А ведь я мог бы стать капитаном!-пищал кто-то бесформенный, малопонятный в желудке его,-Мог бы водить крупнотоннажные суда по Атлантическому океану! Ветер бы трепал мои седые кудри, морская пыль серебрила густые усы, в белоснежных зубах дымилась бы гаванская сигара… Ароматный дым ее подобен солнцу, в лучах его купаются чайки, свободные, парящие в голубой бездне неба, наперегонки с ангелами…
-Ничего… Ничего,-шепелявил старик, крепко сжав рукой культю. Все прошлое в прошлом, настоящее-краткий миг, будущее-сырой запах свежеструганного гроба. Жизнь, промелькнувшая перед глазами, не более, чем сиюминутное существование червя, слепо роющего бесконечные ходы сквозь толщу земли, навстречу неизбежному концу.
Свирепым ластиком стерт с лица земли.
На фоне серой пустоты, в трясине которой он медленно тонул все эти годы, спасительным светом сияло круглое лицо старой кошки невообразимой расцветки. Ее дружелюбие, тепло, что она источала, ее настоящая, безвозмездная любовь, дружеское участие, несомненный ум, светящийся в зеленых глазах-все эти качества пробудили старика к жизни. Ради нее, он отрастит новую ногу, убьет начальника и задушит жену тонким шнуром. Лишь ради нее стоит дышать. И порвав с этим миром, в последние годы своей жизни, он обретет счастье.
В бреду, возомнив себя настоящим человеческим существом, метался Евгений Валентинович по заскорузлым простыням, и даже пытался несколько раз встать и поскакать на одной ноге к вожделенной кошке, но неизменно падал, и будучи водворен обратно в постель, рыдал оглашено.
Жена Евгения Валентиновича, узнав о происшествии, пришла в некоторое волнение, впрочем, почти тотчас же успокоилась. Задумчиво расхаживая по трехкомнатной «сталинке», она то и дело приседала, то подпрыгивала, то похлопывала себя по ноге, той самой, что ампутировали у мужа, темным каким-то, инфернальным образом полагая, что душа мужниной ноги, переселилась в ее мясистую ляжку и теперь, разумеется, с экзистенциальной точки зрения, у нее не две, но три ноги.
«Квартирка-то славная!-хихикала она, внутренне сжимаясь от того паскудного чувства, что испытывают люди, втайне надеясь на скорую смерть близкого человека,-Чудесная квартирка!»
Поначалу, ей даже и в голову не пришло, навестить мужа в госпитале. Впрочем, по прошествии некоторого времени, она оклемалась и даже собрала мужу сверток, вложив в него дебелую курицу, два почерневших яйца и огурец, сами очертания которого, навели ее на гадкие мысли. Причесываясь подле зацелованного мухами зеркала, она то и дело поглядывала в сторону свертка, заливалась краской и махала пухлой лапкой своему отражению, мол, будя, будя!
Выходя, беззлобно стрельнула глазом в старую кошку, невообразимой расцветки, что примостилась на серванте, погрозила ей отчего-то пальцем и вышла, прижав к груди сверток.
По пути в госпиталь, она сумрачно насвистывала дикие совершенно мелодии, потаенно представляя себе то огурец, то безногого мужа. Причем, чем ближе она подходила к зданию госпиталя, тем более ассоциировала мужа именно с огурцом, у которого отняли половину. Входя в черные от времени и страдания двери больницы, она подумала даже о том, чтобы уговорить лечащего врача ампутировать Евгению Валентиновичу вторую ногу, для симметрии.
В больнице царил смрад. В полутемных пахучих коридорах бесцельно слонялись умирающие. Многие из них слишком отчаялись уже, чтобы говорить и лишь протягивали вперед истощенные руки. То и дело, проносились вдоль коридоров остервенелые нянечки, из кабинетов выглядывали жирные усатые врачихи, облаченные в желтые от мочи халаты. Жена Евгения Валентиновича даже было растерялась от этой суеты. Поймав за шиворот тусклую полуживую старуху-сиделку, она засипела ей в ухо:
-К Щекоткину, в третье!
-Ампутант?-пискнула старуха.-Вверх по лестнице и направо.- Тотчас же, ощерившись, куснула жену за ладонь, вывернулась, и, набычившись, побежала прочь.
Озадаченная и ошеломленная женщина, еще некоторое время блукала по коридорам. На счастье, ей встретился хилый старик-офтальмолог, заросший бородой до бровей. Участливо, взял он ее за руку и непрерывно шамкая довел до хирургического отделения.
-Вашему мужу нужны новые глаза,-заявил он,-новые бирюзовые глаза.
Щекоткина в ужасе уставилась на мудрого офтальмолога, но он уже спешил прочь, роясь в карманах, словно именно там надеялся отыскать новые глаза для ее мужа.
Подойдя к палате, за дверью которой в тоскливом одиночестве, лежал Евгений Валентинович, Щекоткина остановилась, и было повернула назад-до того ей вдруг расхотелось смотреть на обезображенного супруга, но все же пересилила себя и шагнула внутрь. Евгения Валентиновича она заметила не сразу. Его кроватка, стояла в темном углу, против окна. Сам он, укутанный по шею в несвежее одеяло, казался крошечным и почти уже не здешним. Щекоткина внутренне вздохнула с облегчением-судя по прозрачному совершенно лицу, супругу осталось недолго.
Евгений Валентинович лежал на спине, часто и быстро дыша. Обрубок левой ноги угадывался под одеялом. Лицо его было суровым и гордым, нос дерзко торчал вперед. Почувствовав укол скорби, подобный булавочному, Щекоткина вздрогнула, но тотчас же взяла себя в руки. Теперь, когда смерть мужа казалась ей неизбежной и скорой, она могла позволить себе его пожалеть и даже немного полюбить. Ей казалось, что культивируя в себе это благородное чувство, она вернет толику своей былой красоты.
Стоя над кроваткой Евгения Валентиновича, она испытывала противоречивые чувства. С одной стороны, ей было немного жаль старика-все же нога, нога… С другой стороны, вид его, впалые щеки и яростное положение губ-внушали ей раздражение и легкий страх. То ей казалось, что старик уже умер, и движение простыни, вызвано не дыханьем, но трупными червями, копошащимися в груди его, то грезилось, что в районе отрезанной ноги, подозрительно топорщится простыня.
-Хоть бы помер, нелюдь,-вдруг подумалось ей. Мысль была ясной и недвусмысленной. Разумеется, Евгений Валентинович, должен умереть. Так будет лучше для всех.
Внезапно, муж открыл глаза. Его зрачки-черными точками плавали в желтоватом месиве радужной оболочки. Бессмысленно оглянувшись, он не сказу заметил жену, а заметив ее, не сразу признал.
-Гоо….- булькнул он.
Скорчившись в приветливой гримасе, Щекоткина присела на краешек стула.
-Кооо…- жалобно замычал муж.
-Что, Женечка, болит?
-Кошка! - наконец выдавил из себя старик. Лицо его побагровело. Глаза беспокойно бегали по углам палаты.
Щекоткина напряглась. Странно и дико было услышать от мужа не приветствие, но слово «кошка» в самом звучании которого был заложен некий зловещий умысел. Странно и дико было и то, что на секунду ей показалось, что она понимает, почему муж спросил ее именно о кошке. Ей стало стыдно. Впрочем, чувство это тотчас же прошло, уступив место раздражению.
-Какая кошка, Женечка? - участливо спросила она, и похлопала по простыне, как раз по тому месту, под которым предположительно скрывался обрубок. Старик застонал, но глаза не отвел.
-Кошка моя…как? - горько спросил он, будто в сильнейшей душевной муке.
«Бредит» - догадалась Щекоткина.
-Ты Женечка, скоро поправишься, - бодро брякнула она и хохотнув баском, от души хлопнула старика по обрубку, - Тебя скоро выпишут!
Старик беспомощно булькнул и сжался весь лицом в злобном выражении. Глаза его, шляпками от гробовых гвоздей сверлили лоб Щекоткиной.
-Где кошка? - пискнул он гадко.
«Надо его, поганца покормить» - подумалось Щекоткиной. Ободряюще улыбаясь, она принялась разворачивать сверток. Старик следил за ее манипуляциями с живейшим интересом. На свет появился огурец, два черных яйца-глаза Евгения Валентиновича при появлении каждого предмета расширялись, словно в предвкушении и тотчас же угасали равнодушно.
Курица застряла. Была она жирная, холодная, постоянно цеплялась какими-то частями своего вареного тела за пакет и выскальзывала из пальцев. В тот момент, когда Щекоткина, в который раз упустив курицу, в раздражении ухватила ее так, что пальцы, вспоров нежное мясо, глубоко увязли в тушке, Евгений Валентинович, оживленно заблеял, взмахнул ручками и сильно ударив ладошкой по столу, так, что яйца подпрыгнули, а одно покатилось к краю и, упав на пол с глухим шлепком, раскололось, заорал:
-Как же поживает МОЯ КОШКА? Когда я увижу, наконец, МОЮ КОШКУ??? Единственную в моей жизни, любимую красавицу КОШКУ???
В ярости, Щекоткина вырвала наконец из пакета руку, крепко впившуюся в куриную мякоть и потрясая жирным мясом перед мужниным носом проревела:
-Сдохла твоя кошка! Вот она, вот!
И в сердцах, швырнула курицу о стол. От удара, курица развалилась на несколько частей, разбрызгивая во все стороны жир.
Евгений Валентинович вытянулся стрункой, выпятил челюсть, задрожал весь комарино и…умер…
..Как сказали после-от обильного кровоизлияния в мозг.
Труп привезли в больничный морг. Дюжие санитары, невменяемые от спирта и формальдегида, раздели старика. При взгляде на культю, один из них упал на пол и забился в сильнейших судорогах. Товарищ его, флегматичный по своей природе, долго вглядывался в обрубок, недоуменно пожимая плечами. На месте обрубка, выросла крошечная мясистая ножка, чем-то напоминающая кошачью лапку. Подумав, флегматичный санитар, отхватил ее ножницами, на счастье.
Щекоткина недолго горевала. Вскорости, после смерти мужа, она продала квартиру и перебралась к своему новому сожителю, Лопухину, ужасающего вида мужчине, с базедовой болезнью.
Голова старой фарфоровой кошки невообразимой расцветки откололась при переезде. Щекоткина не стала склеивать ее-выбросила в помойное ведро.
Mr. Bushlat
