И вновь продолжается бой и сердцу тревожно в груди… Нет даже не сердцу, а тому что под сердцем, тому что дает ту долгожданную свободу, за которую все люди планеты Земля готовы рвать глотки и рубахи.
Вы когда-нибудь хотели срать? Нет, не в смысле испражнится по буржуйски в уютном сортире с томиком Федора Михалыча, не под себя беспамятного и умиротворенного в эмалированную «утку». Я говорю про срать мучительно, в борьбе и развитии. Познать диалектику дефекации от самых предпосылок до революции, и ее завоеваний. Сознайтесь, ведь было у вас это чувство ответственности за будущее самого себя и свой же кишечник. Если нет, то я напомню.
Мы прибыли в столицу рано, в 8:00. С гордо поднятыми флагами и подбородками мы показали себя перрону и носильщикам. Потом нырнули в метро. Метро тот же кишечник, но гавно в нем иное и мыслит по-иному. Развитая сеть туннелей носит постылый антропофактор под слоем почвы. Короче, мы прогромыхали в вагоне к заветной станции Баррикадная (ну там где зоопарк и Союзмультфильм).
Перед нами мостовая с этими как их там, орудиями пролетариата, с булыжниками, вот. По ней мы изучали Москву и москвичей. И еще по пельменной, с подносами и нечеловеческой, богообразной кассиршей в сиреневом чепце. На никелированной, раздаточной витрине стояли салаты и какая-то дрянь со звездами. Сами же пельмени подавали как живую воду сразу в тарелку.
— Мне две порции и сметанки туда же, — роняя слюну и остатки совести, молил я красную повариху с изумрудными глазами.
— Bespyatkin, не охуеешь поди с двойной порции, — возражал мне Диман (глава нашей делегации на Смоленск).
— Да пусть жрет, на сметане и погорит, — пророчествовал Свердан (имя не помню, а вот фамилия точно такая).
— И еще вот эту слизь с петрушкой, — подписал я приговор.
На моем подносе воцарилась власть общепита. Я двигал его (поднос) как Священный Грааль к месту расплаты и вознесения. Вышло больше рубля, но деньги не просто тлен, а уродливое наследие класса угнетателей. А сметана и ложка — победа над тотальным злом и безграмотностью.
Мы уселись за столик и, не читая молитв, занялись самонаполнением. Граждане не стыдитесь чавкать и сопеть в публичных местах. Этим вы освобождаете народ от прибавочной стоимости и предрассудков. Если все люди на Земле будут шумно питаться, наступит эра милосердия, иль что там еще наступит. Итак, мы ели и пили (компот из сухофруктов, если что). Мы пили и ели. Но это не для меня. Я, по определению классиков марксизма, жрал как гегемон. С превосходством мысли и свинства. Уверен, многие из вас так умеют, но не у всех у вас была в тот момент ложка из алюминия. А я гнул ее к северу и востоку, по меридианам и параллелям. Гнул неистово и созерцая вечность. Я жевал пельмени со сметаной и запивал компотом. Если есть на свете правда, то только в желудке. В ином месте правды нет, только миражи и капиталистическая пропаганда. Я наполнялся правдой до тошноты и осознания. Мои соратники уже сидели в неком подобии утопической мрачности и желании покурить на улицах Москвы. И только я исторически впитывал белки и углеводы, не обращая внимания на каноны и догмы. Я ломал среду до того момента, пока среда не решила сломать меня.
— Пиздец, я полон тайн Вселенной, — откинулся я на шатком ложе.
— А теперь встаем и идем, — приказал Диман.
— И воздастся тебе, — вставил Свердан.
Но мне нихуя не воздалось. Мне было хорошо как на ВДНХ. Я сам себе был выставкой и достижением, народом и хозяйством. И мы шли по булыжной мостовой в светлое будущее. Мы курили «Родопи» и шагали «в ногу» как те, кто дал нам счастливое детство. Потом мы опять спустились в метро.
На ступеньках эскалатора наш строй сменился на 180 градусов. Впереди Диман, за ним Свердан и в арьергарде я, счастливый обладатель двойной порции пельменей со сметаной. Эскалатор был последним в череде светлых полос этого утра. И пока мы погружались в чрево, я не считал себя винтиком иль там быдлом. Я имел паспорт и гордость за страну.
С воем гибнущего динозавра из тьмы выплеснулся поезд. Скрипя внутренностями и тормозом, он замер и створки раскрылись. Из живота его побежали люди и гости столицы. Побежали антинаучно, но верно. В разные стороны и в два потока.
А мы вошли в вагон и чинно сели на порезанные сидения. Кругом обустроились пассажиры и какой-то негр похожий на пинчера. Многие читали газету «АиФ» и брошюры с картинками. Мы же с провинциальным любопытством наблюдали социум и открыто улыбались своим отражениям в темном застеколье. Эти отражения улыбались нам в ответ.
Поезд двигался и вибрировал, отмечался на станциях и говорил женским голосом. А мы убаюканные динамикой считали денежку на предстоящую пьянку. Не сказать, что мы были безмерно счастливы, но, по крайней мере, удовлетворены. Денег хватало впритык. И, когда я откинулся на спинку скрипучего дивана, прозвучал первый звонок.
Он звякнул тихо, но в глазах моих предательски потух свет. На долю секунды потух. Организм среагировал легкой паникой, и я посмотрел на схему метрополитена. Яркие, цветные линии и кружочки станций остро обнажились на глянце.
— Станция «Таганская», — учтиво пролаяла женщина в динамике.
«Таганская», «Пролетарская», «Волгоградка», «Текстильщики», «Кузьминки»... Я тревожно посчитал до пяти и задумался о времени. А его, судя по второму звонку, у меня оставалось немного. Я повернулся к Диману. Тот серьезно спросил:
— Ты чо?
— Я слишком много жрал, — не менее серьезно ответил я.
— Терпи, Bespyatkin, ибо здесь начинается Москва, — предупредил он меня.
— Тут она и закончится, — трагично простонало мое лицо.
Я уже слышал Иерихонские трубы и родной заводской гудок. Вулкан зарождался внутри и его мощь не вызывала сомнений у сейсмологов. Смещение тектонических пластов во чреве происходило бурно и поступательно. Пельмени оппозиционно напрягали сметану, питаясь компроматом и компотом. В кишечнике происходил фестиваль Молодежи и студентов. Ревели трибуны, взрывались петарды. Я вцепился в кресло в попытке изобразить паровой котел. На время герметичность была восстановлена, но треклятый поезд завис во времени и пространстве. Зато мой организм жил в другом измерении. Жил революционно и неистово.
«Пролетарская». О, серп и молот! О, Магнитка и Днепрогэс! Кто в силах сдержать плотину и укротить реки? Мое лицо железобетонно страдало и твердело. Я смотрел на расслабленных пассажиров с ненавистью и отчуждением. Какого хуя вы тут трясетесь? Ведь есть трамваи и автобусы, конституция и «сухой закон». Нет, надо здесь толпиться и читать чертову газету «АиФ».
Я посмотрел на Свердана. Тот улыбнулся как на панихиде и старательно залез в левую ноздрю пальцами. Спасибо товарищ за участие и не поминай лихом.
А вагон неторопливо плыл во тьме, и его дрожь слилась с моим ознобом. Я весь превратился в страшную лихорадку, и только пионерская клятва держала мой сфинктр в необходимом тонусе.
Волгоградский проспект. Иди ты на хуй, пропади ты пропадом со своими мебелями, банями и всем Юго-востоком! Ты нереально огромен и некрасив. Ты подл и несовершенен. Я предаю тебя анафеме и желаю гадостей. А пассажиры, вошедшие на этой безликой станции — враги народа и извращенцы. Когда человека ломают внутренние противоречия и перистальтика, вы упоенно читаете Солженицына и Войновича. Нашли что читать сволочи. Вся смута от этих Пастернаков и докторов Живаго. Чем вам Маяковский не угодил? Плюнуть бы в ваши диссидентские рожи трудовой слюной и погрозить перед носом.
«Текстильщики». Свет в конце туннеля. Финишная прямая. Как кишка, но с загадкой. Плюю и на тебя, потому что взрыв зарождающийся во мне жесток и не приемлет компромиссов. Я начинаю видеть невидимое, познавать непознанное. Какие-то изумрудные шары и ленты плывут перед глазами. Они блядски извиваются и тают в радуге. И снова и вижу глаза Димана, которые как бы предупреждают: «Бди!» А я не могу бдеть. Если я буду бдеть то только в режиме срать, остальные режимы исключаются, даже царский.
И все же мы достигли Кузьминок. Достигли неожиданно, в тот момент, когда я все же решился на подвиг и всесторонне его изучал.
— Вставай Bespyatkin, приехали, — скупо промолвил Свердан.
Ох, охохо! Вы пробовали встать не усравшись по методу Бутейко? Если пробовали, то поймете. Этот поступок доступен не каждому. Только человек с железным очком и идеологически выдержанный способен встать и идти, не расплескав жизненную силу и внутреннюю свободу. Я смог. Я смог, скорчившись от давления и пугаясь галлюцинаций, выйти на поверхность у кинотеатра «Высота». Людей не стало меньше, а желание освободится от пельменей, возросло в разы. Мы приткнулись на троллейбусной остановке. Ведь тут всего две остановки. Я читал мантры и саги, но они не помогали. Троллейбус не появлялся.
— Стой тут Bespyatkin, я сейчас узнаю где, — крикнул Диман и рванул влево.
— Не шевелись, мы дорогу не знаем, я поищу подъезд, — сказал Свердан и свалил вправо.
Я остался один в муке и неуверенности. Стоит ли говорить, что проклятый троллейбус появился как тать. Разверзлись хляби, и я уже не сомневался. Я предал товарищей до третьих петухов. Сознательно, повинуясь рефлексу выживания. Куда они нахуй денутся? «Жди меня» написал я куском щебенки на фонарном столбе и подписал «Bespyatkin». После этого я в тумане посетил троллейбус. В том же тумане я проспал две остановки. Потом я бежал. Вы не поверите, но я бежал. Бежал как апдайковский Кролик от тягот и невзгод. И вот общага московских дворников и сторожей. Третий этаж, фанерная дверь без звонка и номера. Испуганные глаза брата и относительно белый унитаз. Только тот советский, пролетарский унитаз способен выдержать нелегкие испытания которым я его подверг. Об этом писать не стоит, ибо жестоко и аморально. Где ты сейчас белый товарищ? Никто не спел тебе песнь и не стрельнул порохом в небо. Но в памяти моей ты жив и вечен…
Потом я вернулся к метро. Диман и Свердан ждали пришествия. Я сошел с подножки невесомо и в ореоле. Мы купили алкогольные напитки и маринованные кабачки. Затем вернулись в общагу. Как мы бухали и писали умные фразы в магнитофон «Романтик» мне рассказывать лень. Раньше все было по-другому, чисто и как-то спокойно. Если конечно не считать пельменей со сметаной.
Bespyatkin
