Что Бог ни делает, всё к лучшему. Либо он просто шутит.
Вот однажды вышла история… Давно уж. Но это случилась такая быль.
Не верите, не настаиваю. Как говорил покойный Иохим с Ришельевки, кучер адвоката Лукомского, настойчивы только круглые идиёты!
Не хотите слушать, свободно можете съесть помидорку.
Было это… А-а, кому нужны история с географией?!
Это было у моря, где ажурная пена... Да-да – Северянин, чтоб он был здоров.
Припоминаете, однажды был такой всемирный потоп?
Так это сразу, когда просохло, Бог вернул обратно море и солнце, чтобы молдаване снова построили глиняный дом на берегу, а греки сплели сеть, выдолбили лодку и привезли из Турции контрабанду.
Столько дел, столько дел – палец о палец почесать некогда!
Повезло: потоп смыл все наши грехи! Что вы так смотрите?
Уже и Богу не доверяете?
Сами тогда у него и спросите... вон там, видите?
Это мы Воздвиженскую церковь проезжаем.
Да, так я опять о потопе! От тех самых времён, как армянские евреи причалили в Ноевом ковчеге к вершине Арарата, по наши скучные дни у старого Грачика Товеляна так и не появилось ни жены, ни настоящей фелюги.
Никто не припомнит, чтобы они были когда-то – значит, не было их.
Что было у этого старого поца Грачика, так это нестойкий ум и две дочери.
Дочерей звали Ася Грачиковна и просто Фира.
Почему вторая без отчества? Все думали, что Фира со своим норовом до отчества таки не доживёт! Нрав у Фиры был южный... такой, знаете, немножко растрёпанный. Рявкнет, бывало, басом: пшли вон, нахлебники! – так мухи или нищие просто летят с-под окон врассыпную...
Родословная у дочерей была довольно смутной.
Так же, как и у прочего населения южной России.
По маме девочки были евреи и немножко курды, по папе – откровенные гои... Русские оболтусы плюс армянские прохвосты, если конкретно.
Путаница кровей, само собой, породила нескончаемую войну народов.
Когда сёстры ссорились, а ссорились они каждый день, Ася Грачиковна, словно истинный Муж Гнева, обрывала Фире височки в чёрных локонах и кричала в Фирины очи:
– Ты грязная, тупая кацапка!
– Почему тупая?! – всякий раз обижалась Фира. – Я уже неделя как пишу в строчку и складываю в столбик! Если бы семинарист Гришка, этот наглый поц, реже лазил под юбку...
– Вертела я в корыте, что ты неделю в сорочку складываешь! – сообщала Ася и снова приступалась драть Фире височки...
Зато если побеждала Фира, помотав кулаком со светлой Асиной косой – такая коса была, я вам скажу! Ну и кулак Фирин, тоже ничего себе был экземпляр... Так Фира визжала на всю округу, будто молочное порося:
– Ася, чёртова сука! Ты мерзкое быдло и жидовская тварь!
– Почему мерзкое?! – с упрёком отвечала Ася, торопливо закрашивая царапины на щёках остатками свекольного сока. – Завсегда с тобой, Фирочка, полная суматоха. И кое-кто, я знаю, будет здорово не согласен…
– Перестаньте вы, черти не нашего Бога! – кричал Товеляншам из-за плетня их сосед Храпуновский, по прозвищу Ося-Чистоган – Не то устрою щас запорожскую сечу!..
Что Грачик? Старый Грачик всю жизнь берёг себя для лучших времён.
Поэтому он только мычал в окно, заслышав звуки очередного скандала:
– Дочи-дочи! Делайте мне покой. Это вам не заведение "У Тёти Гути» в бардаке на Малой Арнаутской... Или я уже зову полицмейстера!
И дочки вежливо кричали ему:
– Закройся, ты - армяш неумытый!
Скажите, чем не Третий Интернационал?
В остальное время сестры, как могли, жили душа в душу.
Что его там было-то, остального времени…
Когда округа заметила, что Ася хороша в бёдрах, а Фира в грудях, зачастили на двор сваты да женихи.
Хороши были сёстры! Вы, я вижу, тоже любите женщин.
А эти были из лучших: золотистые, гладкие, смуглые, словно груши сорта "Империал"! Стоят, бывало, посреди двора, подбоченясь, как бокалы из рыжего янтаря с витрины ювелирной лавки старого Гирша Тартаковера…
От великого женского ума и совета бывшего дорогобужского раввина взяла Ася Товелян в мужья главного губернского чекиста, уездного комиссара товарища Шнеерзона.
Венчалась пара на еврейский манер, а то как же...
Потом уже на советский.
Фира тоже не лопухнулась – получила мужа в большом городском соборе! Белокурого красавчика-пошляка.
Как его… ну, конечно! Вышла наша Фира за Лёвчика Врубеля.
Звал его весь город, от собаки до возчика – Лёва-Кочумай.
Щипач и фармазон был Лёвчик. Такая уж доля ему весёлая выпала.
До чужих денег Кочумай был сам не свой. Не ходил на пляж: не мог видеть рядом полуголых людей без карманов!
В остальном, конечно, редкостной души был человек.
Дурацкое имя Кочумай ему не по наследству досталось.
Били на пасху Лёву ямщики в трактире, пока он не крикнул, выплюнув сразу три зуба: всё, земляки – кочумай! Хватит, то есть.
Так и повелось: Кочумай да Кочумай!
Одна только Лёвкина мама, случалось, кричала ему в сердцах по фамилии:
– Врубель, скажи, если ты умный: ну почему твой папа не издох в своей колыбели?! Чтоб он был здоров, где бы сейчас ни был...
Скажите, какая наивность! Ну откуда ребёнку знать...
Революция не разбросала Федотовых зятьёв – наоборот.
Как вышло-то.
Двадцатый век. Двадцатый год. Не стало в одночасье ни богатых, ни бедных.
Революция всех сделала нищими.
Лёва бросает щипать трактирных по мелочам и идёт в лавочку Тартаковера с наганом и задумчивым лицом, то есть выглядит как человек, в одночасье изменивший профессии.
Ювелир Гирш Тартаковер с Молдаванки был кто угодно, только не полный идиёт.
Он говорит себе: Лёва - это не тот праздник, который можно молча пересидеть за шторой.
Поэтому Тартаковер оставляет на полчасика в спальне нежную кралю, Нюсю-белошвейку, она ему понятно где узоры вышивала.
Идёт вниз и разрешает Лёве пощипать парочку витрин поскромнее.
Потом Тартаковер делает вид, что ключами в сейф ему никак не попасть, и вообще готовится упасть в обморок: ой-ой, я где-то уже не с вами...
Большой был артист Тартаковер – не зря пережил в Париже двух молоденьких жён!..
– А если я тебе ногу прострелю, старик, ты мне откроешь? – спрашивает гада Лёвчик.
Тартаковер крепко задумывается над вопросом.
Нюся в спальне всё слышит.
Она молчит, пугается и ждёт выстрела.
Тут разговоры обрывает дверной звонок: дзынь-дзынь!..
А это уездному комиссару ЧеКа товарищу Шнеерзону, вечно гулявшему с маузером в деревянной кобуре и двумя поцами в чёрной коже, приспичило узнать: не попадутся ли в витрине Тартаковера камушки, рыжевьё и разные цацки, взятые ономнясь тремя молдаванами из имения полковника Лыщатого?!
Кожанки входят. Тартаковер кланяется.
Вопрос ювелиру задан.
Гирш молчит и размышляет, как бы половчее соврать чекистам.
Лёва прыгает к лестнице и прячется от Шнеерзона наверху, в тяжеленных спальных портьерах.
Забившись в портьеры, он потихоньку вглядывает из них, как церковная мышь, попавшая в незапертый алтарь, и начинает молиться на фотографическую карточку товарища Луначарского, чтобы черти унесли комиссара Шнеерхона подальше от ювелирного дома Тартаковера.
Все в городе знают, что Шнеерзону с компанией разрешено найденного при обыске грабителя шлёпнуть на месте.
Любая грязь, это тяжёлый труд...
Революционный долг исполнять, это вам не в тапки нагадить.
Погружённый в молитвы Лёвчик неожиданно замечает Нюсю, оставленную в пуховом одеяле и в отблесках канделябра.
Кочумай смекает, что двери в спальне можно таки замкнуть на ключ и ни о чём уже не беспокоиться. В два прыжка Лёвчик летит и запирает двери.
Нюся делает лицо: ах, кто это?!
Лёва, не будь дурак и быстро раздевшись, тем же аллюром перебирается под крупную Нюсину грудь и несомненных размеров перину.
Надо было, несомненно, собраться с мыслями и успокоить девушку...
Шуметь в будуаре Тартаковера определённо нечем.
Но всё-таки началось там у них немножко шума.
Узоры ювелиру – они, конечно, узорами... Но на яблочный штрудель с Кочумаем Нюся не рассчитывала! Нерешительная она.
Против Фиры жидковата будет в бёдрах – двух минут на кулачках не выстоит.
Тартаковер, стоя в прихожей, слышит невнятный шум наверху.
Ювелир оплывает потом и жмурится, словно его щекочут.
Половина одиннадцатого, а в лавочке – какой-то нездоровый ажиотаж.
Будто это уже не лавочка, а разгромленный кабинет мелитопольского градоначальника после весёлого налёта махновцев!..
Тартаковер берёт любимый подсвечник под дутую бронзу и ведёт Шнеерзона показывать единственную свою пустую кладовую.
В это время Нюся на радостях опрокидывает резвящейся ногой единственную в спальне свечу, и очень удачно – прямо на портьеру.
Вот оно когда загорелось, так загорелось!..
Как на пожаре.
Лёвчику стоило бы в окна уйти, но рамы у Тартаковера накрепко забиты гвоздями. К дверям из-за жара тоже не подлезть.
Дилемма...
Шнеерзон слышит крики и ощущает потянувшийся сверху запах лёгкого дыма. С чекистской прозорливостью товарищ комиссар понимает, что поджог затеян хозяином лавки с целью злостного сокрытия улик.
Комиссар товарищ Шнеерзон поднимается в спальню, на раз-два сносит плечом закрытую дверь и арестовывает в дыму и пламени голую Нюсю, а совокупно и погрустневшего Лёвчика.
Однако тут на Шнеерзона падает семисвечовая люстра и сильно осложняет картину происходящего.
Чёрные кожаные революционеры, крича и паля из наганов, бегут уже за бочкой с пожарными.
Вы бы видели эту бочку! Колодец без дна. Пустыня Сахара...
Шнеерзон лежит себе тихо-спокойно и ни о чём таком давно не мечтает.
Он, судя по всему, готовится увидеть покойных дедушку Ицхака и бабушку Цилю. Им есть что ему сказать.
Сообразив, что гроза временно миновала, Лёвчик выталкивает Нюсю на лестницу: беги себе что есть духу!
По-прежнему голая, Нюся что есть духу ползёт на карачках.
Я бы с Нюсиных «на карачках» писал картину – да кто теперь это зацени! Кругом развешан голый авангардизм…
Тартаковер зверем воет на улице, приплясывая у кипящих заревом окон, словно вилюйский шаман.
Всё у него, у гада, полностью застраховано!
Однако промашечка вышла: Советской власти страховые выдумки, полученные при царском режиме – один сплошной пережиток, то есть попросту до лампочки.
Лёвчик, не размышляя, берёт на плечи неподвижного Шнеерзона, что удаётся не сразу. Шнеерзон – двухметровый еврейский бугай с бычьей шеей, а Лёва – субтильный расейский блондинчик с вечно смеющимся лицом.
Что поделаешь: деверь деверю поневоле свой!
А своего Лёвчик не бросит.
Вытащил-таки Кочумай Шнеерзона – причем практически нетронутым!
А Тартаковер, по слухам, уволок из огня пару-тройку самолучших брильянтов плюс заграничный паспорт.
Врут, наверное: паспорт завсегда купить можно.
В общем, все выжили, а лавка сгорела.
Нюся уехала в деревню, с позором и выходным пособием от Тартаковера.
При всех облавах Шнеерзон прятал Лёвчика в деревне, у дальних еврейских родственников. А Лёвчик, семнадцатью годами позже, во время чистки внутренних органов, почти два месяца кормил и укрывал Шнеерзона в катакомбах...
Рассказывали как-то заезжие циркачи, что обе семьи теперь в Румынии.
Держат на паях гостевой бордель.
Вот я и приехал…
Что ж, будете в Букурешти – нашим кланяйтесь
(с) Стэн ГОЛЕМ
