– Так, – говорит Лана. – Теперь точно заблудились.
– Заберусь-ка я на гряду, – предлагаю я. – Рядом Пельт-озеро, от него до Шондоги – рукой подать.
– Ага… ты давай лезь, а я посижу, – кивает подруга и садится в траву.
Я поднимаюсь на край каменистой осыпи, машу Лане рукой и углубляюсь в низкорослый ельник со следами пожара. Сразу же попадается здоровенная воронка. Края и дно её усыпаны слоем еловых игл и мелких сучьев. Наверняка от бомбы или крупнокалиберного снаряда: полно таких ям в полосе затяжных боёв.
Огибаю воронку по краю, целясь к навершию гряды.
Какая-то паутинка высверкивает в районе колен – а ведь не сезон, спохватываюсь я, пауки уже на зимовке...
Пытаюсь перешагнуть, но блестящий волосок словно прилипает к мокасину. Через мгновение земля за спиной встаёт дыбом, и на меня обрушивается страшный грохот. Должно быть, взрывом мины-растяжки меня поднимает ввысь, швыряет в воронку и сильно бьёт головой и плечами о плоское дно. Повезло, могло бы и в клочья разнести.
На какое-то время я полностью вырубаюсь… когда же вновь открываю глаза, выясняется, что я лежу навзничь, не в силах ни пошевелиться, ни позвать на помощь.
Здорово, видать, шваркнуло.
Между тем на краю воронки, в которой я очутился, начинает что-то происходить. Вытянув шею, я прислушиваюсь: разговаривают двое. Собеседники подошли к самому краю ямы, и я уже могу как следует разглядеть их. Впереди шумно топает молодой конопатый здоровяк с пышным медным чубом, выпущенным из-под заломленной кубанки.
Он одет в просторный серый костюм и чёрную косоворотку, на рукаве – белая повязка. Это что же такое у нас - полицай?!
Они там, суки, кино снимают, а я, выходит, на спецэффект напоролся?!
Ох, дайте встать, я вам устрою… но я по-прежнему нем и недвижим.
Через плечо здоровяка перекинут узкий ремешок, на котором висит знакомый по военным фильмам немецкий «шмайссер».
Сзади покорно тащится, глядя в спину первому, второй персонаж – тоже рыжий и ражий, но намного старше попутчика. Лицо пленника, с крупными бровями и мясистым носом, заросло до бровей ржавой от седины щетиной, на которой блестят крупные капли пота или слёз. Заметно, что он сильно напуган. Конвоируемый связан ремнём по рукам, кистями вперёд.
На плечах его болтается изодранная плащ-палатка, на голове чудом сидит маленькая чёрная шапочка – кажется, её называют кипой?
Странная пара, изрядно смахивающая на галлюцинацию.
– Зачем мы пришли, Мотя? Что вы хотите? Вы будете в меня стрелять?! –безжизненным голосом говорит пожилой – судя по всему, не впервые.
Оба персонажа либо не замечают меня, либо подчёркнуто игнорируют.
– Приказ, Юхим! – нехотя бросает полицай. – Партизан твоих немцы окружили у родника, думаю, через час-другой доколотят. Тебя, жидяра, велено отвести в деревню, допросить, а там и расстрелять. А я всё думаю, зачем такое говно в Шондогу тащить? Зря мозоли топтать! Ты и в носу-то что у тебя делается, вряд ли расскажешь. Так что, при попытке к бегству…
– Опомнитесь, Мотя! – рыдающе кричит пленник, заламывая кисти рук. – Иохим Тиркельтауб вам – не то, что бы как! Спросите вы у себе: кто Мотю мильёны раз в детстве на руки брал? И что вам сказать – таки я, Иохим! Целыми днями вы играли ножницами в цырульне, а разве кто-нибудь гнал?! Хотя две простыни через месяц годились на фламандские кружева… Сначала вы были Мотылёк-Мотя одному мне, а потом уже маме и всей деревне! А приказ, Мотя – ну что приказ? Палите в воздух, всего делов! Я санитар – кто же всерьёз воюет с санитарами, азухенвей…
Что тут разыгрывают? Для кого?
Ни камеры, ни режиссёра – значит, весь диалог взаправду?!
Бред какой-то… Это безумие имеет свою систему… Вспоминаю, что фраза из «Гамлета – эрго, я ещё не рехнулся! Тогда что, и впрямь оказался в далёком прошлом? Не-ет, меня определённо контузило…
С тоской и надеждой слежу за собеседниками – авось, что-нибудь да прояснится.
– А я говорю: сдохни, Юхим! Мне, что ли, потом в петлю лезть? – рявкает полицай и передёргивает затвор.
Мы с арестантом синхронно вздрагиваем.
– Погодите! Постойте… Я знаю про вашу маму, Мотылёк! – вскидывается пленный. – Она жива! Её не было в Величках, когда эсэсманы жгли стариков и детей в колхозном клубе… Я спрятал Лизу на болотах, у старика Енютина!
– К егерю, значит, отправил?! Жива матка… Жива, это гут! А ты не врёшь мне, жидяра? – дуло автомата понемногу опускается.
Арестант, как зачарованный, следит за его движением.
Кажется, гроза миновала.
Но не тут-то было…
– Чтобы я врал?! Ой, Мотя-Мотэле… Вы ж ничего, таки совсем ничего не знаете! – арестант вдохновенно закидывает голову, и в глазах появляется безумный блеск.
Рыжий полицай при слове «Мотэле» брезгливо передёргивается, но пленник, охваченный воспоминаниями, ничего не замечает:
– Ваша мама, Мотэле, в молодости была святая. И я любил Лизаньку, как русские любят икону… Не пьяница Тимка, которого придавило зимой на лесопилке… Не он, это я – ваш настоящий отец! Не бойтесь, Мотя, я никогда… никому! Мы только маме…
Короткая автоматная очередь разрывает лесную тишь.
Из спины пожилого вылетают красные клочья.
Он страшно изгибается, пытаясь ухватиться за ветки ели, но ноги не держат…
Завалившись на спину, Иохим бесформенной кучей съезжает на дно воронки.
– Кто знает, Юхим, кто знает... От веку я Матвей Погребняк, а не Мотэле Тиркельтауб! Пусть оно так себе дальше будет, – тихо, но отчётливо говорит полицай. – Так что звиняй, собака…
Убийца сплёвывает и, повернувшись, исчезает в зарослях.
Вот оно как, значит. Стрельнул рыжик в рыжика…
Я замираю, чувствуя, как по всему телу – по шее, щекам, за шиворот – бегут, бегут струйки крови Иохима…
– Серёжа, да что с тобой, Серёжа? Ну очнись же! – Лана сильно растирает мне уши – научил на свою голову… В промежутках между приступами массажа она поливает меня водой из чайника, и по приходу в себя мне кажется, что льются Ланины слёзы…
– Прекрати это… – с трудом говорю я, поворачиваюсь набок, и меня сильно рвёт.
Лана испуганно вскакивает. Когда в глазах снова проясняется, я вижу за её спиной двух односельчан с плетёными кузовами.
Ну вот, до ночи успеем и в Шондогу…
Что ж такое привиделось мне на дне воронки?..
Два месяца спустя сторожиха наша, баба Маня, рассказывает мне по телефону:
– А дед Мотыль наш, Сергуня, взял тут на днях да и помер… Жил бобылём, бобылём и преставился. Военком приезжал с району, да ишо мы вдвоём с председателевой Зинкой – вот и все проводы. Военком сказал: солдат великой войны – ну дак, в деревне про деда совсем другое болтают! Злой он был, дед Мотыль, никого к себе не подпускал. Да ништо, Бог милостив! Бывает, и злых призовёт в царство небесное…
© Стэн ГОЛЕМ
