Очень давно... Ну, как, давно. Наверно, у всех, как и у меня, очень давно означает - в детстве. Я у папы спрашивал, он подтверждает. Так вот, в детстве я никогда не сидел на лошади. Немного сидел на молодом бычке, но тому не понравилось. А мне тем более. Он тогда так резко дёрнулся, что я свалился с него и потом целый день у меня болел копчик. В общем если вы не техасский рейнджер, а киевский тинэйджер, не пытайтесь оседлать быка.
В детстве, после просмотра фильмов про неуловимых мстителей и Дениса Давыдова, невероятно хотелось вскочить на коня и умчать в багровый закат. Что там за закатом, я не знал, но невозможно было представить, что за багровым закатом, может не оказаться напитка «Байкал» и вафлей «Артек». Запрокинув голову, хотелось мчаться по бескрайним клеверным полям, с шашкой наголо в одной руке и револьвером в другой. Конечно, с занятыми руками управлять конём почти невозможно, но как крепкому краснощёкому октябрёнку в восемь лет быть без шашки и револьвера? С ума сойти. Никак, конечно.
В сельской конюшне стояли и жеребцы и кобылы. Но то ли они не любили друг друга, то ли какая другая напасть, но жеребят я почему-то не помню. Лошади были с искусанными спинами. Чаще всего кусали их гедзы и батоги. Батоги расчерчивали их тёртые спины, как меридианы и параллели расчерчивают глобус. А гедзы, оводы то есть, оставляли болезненные родимые пятна, напоминающие родинки миллионных городов. По спине такой лошади можно легко было узнать, сколько и где её носило по свету.
Жеребцы в конюшне находились на особом положении. На одном ездил сам конюх, а на втором пастух. Заходить постороннему в конюшню считалось чуть ли не преступлением. Но я и не собирался. Мне было интересно крутиться возле пастуха и конюха, возле новых и разбитых возов, глазеть как лошадей заводят и выводят из конюшни, сравнивая их поведение до и после, наблюдать как их седлают и как общаются с ними, но зайти внутрь не хотелось. Не помню, где я услышал про Авдиевы конюшни, но уже тогда, в восемь лет, чуя издалека едкий запах, я боялся, что как только я зайду внутрь, мне непременно придётся их чистить. А это почти как окончание каникул. Ужас, короче. Лошади пыхтели и ржали в своих стойлах, им приносили воды и овса, а я сидел целыми дням у конюшни и, запрокинув голову и размахивая алюминиевой шашкой, разменивал в воображении очередной километр Житомирской области. Под их ржание и стук копыт очень легко было представить себя в седле.
Время от времени конюх по прозвищу Полковник выводил своего коня во двор, деловито седлал его, любя материл и, сплюнув в большие мясистые ладони, запрыгивал в седло. Потом, будто выстрел, он всаживал в пыльную траву удар батога, пыль поднималась до моих ушей и носа, и конюх удовлетворённо чихал. Я чихал вслед за ним и убегал за конюшню за велосипедом.
Я был уверен, что пока я тут, Полковник скачет к моей бабушке. Он всегда так делал, видя, что я застрял у конюшни надолго. И в ответ на его хитрость, я седлаю привезенный из Киева велик, и минуты три мчусь вслед за ним. По сельской ухабистой дороге, разрубая пыль шашкой, и стуча педалью о раму. Зубы клацают как печатная машинка, взбивая во рту пыльное тесто, а глаза лишь успевают моргать. Когда хвост пыльной кометы немного рассеивался, а я набирал полный рот пыли, Полковник уже был в километре от меня. Тогда я останавливался, вытирая воротником тенниски липкие от пота и грязи глаза, забирался в кукурузное поле, росшее справа от дороги, и награждал себя сочным початком. Я сгрызал молочные зубки кукурузы до основания, пока во рту не становилось тёрпко.
Обычно, минут через сорок, Полковник скакал обратно. К этому времени я набирался новых сил и полный кулёк кукурузы и, завидев его, выскакивал на дорогу, садился на велосипед и рвал обратно к конюшне. С одной единственной целью. Понаблюдать, какое у него настроение после посещения моей бабушки. Обычно она угощала его самогоном, а бывало и давала подзатыльники. Бабушка у меня была огонь.
Чаще всего Полковник возвращался довольный и бурчащий. Он спрыгивал с коня перед самой конюшней, снимал седло, заводил коня или это конь его заводил, потом возвращался и, не обращая на меня внимания, стягивал на ходу сапоги и падал в невысокий стог сена, приваленный к стене конюшни. Он храпел также, как его боевой конь, и от этого им обоим было спокойно. Все на месте. Мухи и гедзы, то садились на взлётную полосу его клетчатой рубахи и пыльного цвета брюки, то взмывали вверх, создавая иллюзию встреч и расставаний. Аэропорт «Полковник» принимал сегодня всех.
Через час он проснётся, повернёт своё притоптанное лицо к солнцу, кисло скривится и сплюнет куда-то в сторону. Чуть прихрамывая, он подойдёт к воротам конюшни и сядет на лавочку возле меня. Мне безумно захочется на него посмотреть, но я не пошевелюсь, пока он первый не заговорит. И после недолгого молчания, Полковник обычно не выдерживал и начинал что-то без умолку говорить. В селе люди почему-то всё время что-то говорят. Даже с животными. Даже сами с собою.
- Чего расселся? Беги к бабке. Она небось пирогов напекла…- Полковник лезет в карман брюк и достаёт маленький мешочек с табаком. Затем смотрит по сторонам, находит под лавкой кусок газеты и, оторвав лоскуток, скручивает себе папиросу.- Беги, бездельник, пироги кушать…
Я минуту молчу, набираясь храбрости, потом отодвигаюсь на край лавки и негромко выдыхаю одну кроткую фразу.
- А от вас бабушкиным самогоном пахнет...
- Что???!!!
Что происходит дальше, я не вижу и не слышу. С очумевшими от азарта глазами и оглохший от грохота стучащего сердца, я запрыгиваю на велик и по пыльной просёлочной дороге мчусь к бабушкиной хате. Мне ещё пару минут мерещатся погоня и крики Полковника «Ах, ты, сучонок!», но через пятьсот метров я пришпориваю своего скакуна и удовлетворённо улыбаюсь. Изо рта вырываются горячие волны дыхания, набегающие друг на друга, а широко открытые глаза вдруг видят прямо над дорогой большую спелую грушу. Оглянувшись по сторонам, как неумелый акробат, я становлюсь ногами сначала на раму велосипеда, потом на сидение, и со всей присущей восьмилетнему октябрёнку силой, пружиной отталкиваюсь вверх и дотягиваюсь одной рукой до груши.
Груша сладкая и сочная. Хоть и при падении я больно ударяюсь локтём о сухой и твёрдый кусок глины, валяющийся на дороге, но всё же я рад. По рукам течёт жёлтый густой сок, а где-то в районе правого уха я слышу завистливое жужжание осы. Но не долго. В воображении вдруг оживают вкуснючие бабушкины струдли с яблоками, и я устало, но уверенно поднимаюсь на ноги. В животе приятно урчит и щекочет.
Я проеду ещё километр по знакомому маршруту, заеду в знакомую деревянную калитку, сбитую из ящиков, прокачусь незамеченным мимо спящего возле будки подслеповатого Бима, спугну по дороге несколько бройлерных куриц и, наконец, упершись колесом в большую липовую колоду у порога дома, спрыгну с велосипеда и посмотрю в окно.
Не обманул дед…
На лежанке стоит большая миска, накрытая марлей, но конец одного пирога всё же выглядывает подводной лодкой, выдавая расположение пирогово-яблочной флотилии. Бабушки не слышно, поэтому я тихо пробираюсь через камору, сени и медленно поднимаю марлю.
Не знаю, может мне и показалось, но подняв марлю и взяв пирог, я ощутил запах Полковника и бабушкиного самогона. Такое не перепутаешь. Не дыша, я быстро набираю в кастрюле чашку кисляка, открываю широко рот и заглатываю половину яблочного струдля. Потом заливаю его кислым молоком и только после этого выдыхаю. Кажется ушло… В нос возвращается вакханалия привычных запахов печной извести и приоткрытых кастрюль, отсыревшей постели и сушеных фруктов. Доев пирог, я усаживаюсь на жёстком зелёном диване и жду прихода бабушки.
Кажется, ещё одно лето закончится у этого старого окна, выходящего на вечно раздолбанную дорогу, а я так и не проеду на лошади. Моя алюминиевая шашка ещё не раз согнётся в схватках с фруктовыми деревьями, а велосипедная камера обязательно пару раз в сезон пробьётся о ржавый гвоздь. Я вернусь тридцатого августа в Киев и загорелый и подросший выйду во двор и сяду тихо на лавочку. Вглядываясь в проезжую часть проспекта и, надеясь услышать стук копыт и знакомые крики Полковника.
Так оно и будет. Я проверял.
Автор: yurgen
