Тошнотворная утренняя духота подкрадывалась к полудню. На берегу Стикса коротали время Иисус и Наполеон, ожидая переправы. Пытаясь развлечься, они бросали «блинчики» в черную воду и вяло беседовали. Скользкие безобразные твари, от которых, как живая, шевелилась Река Мертвых, ловко выбрасывали аморфные тела из воды, жадно ловили уродливыми рваными пастями каждую брошенную гальку и, с хрустом разгрызая ее, вновь скрывались в пучине.
— Они обожают грецкие орехи и жрут все подряд, что хотя бы отдаленно напоминает им ветхозаветное лакомство. Даже эти беспонтовые камни… Однако палит сегодня, вы не находите? — молвил Христос, доставая из-под хитона пластиковую поллитровку с чаем «Липтон».
— Странно, но мне сейчас почему-то вспомнилась египетская кампания, с такой же невыносимой жарой. Тогда я, несколько утомившись от курения опия и непрерывных ласк моей потной Жозефины, велел канонирам расстрелять из пушек в упор самого Сфинкса! Думаю, затея эта прошла не без успеха: его отбитый нос по сей день напоминает вечной пустыне о победах великой Франции. Это вам не жалкое тупое уебанство типа: «здесь был Вася», это изнывающий, как сифилитик от собственной ущербности, сам Царь Ужаса! Ха-ха… — невпопад похвастался полководец, снял треуголку и вытер скомканным грязным платком потные залысины.
— Некоторые глупцы наивно полагают, что достигли полной победы над тайной Жизни, вбив лишний гвоздь в гроб Прародителя, а некоторые глупцы, напротив — выдернув гвоздь из крышки того же гроба не менее наивно полагают, что этим приблизились к разгадке тайны Смерти… Но в гвоздях ли тут дело вообще?… Причаститесь, любезнейший? — витиевато и понятно только ему самому съязвил Иисус.
Наполеон в ответ жестом нищего протянул ему перевернутую треуголку, и мессия щедро набузгал в нее до краев пенного пойла. Полководец, стараясь не выдавать иссушающей его жажды, прильнул к краю шляпы и, обливая побитый молью мундир, быстро осушил ее до дна.
— Дьявол меня побери! Да это же чистое токайское! — не скрывая восторга, воскликнул он.
— Да нет, это просто чай, а вы, как те твари, любящие орехи, в заблуждении своем приняли его за вино…
Собеседники помолчали некоторое время, каждый занимаясь своим: Иисус, блаженно улыбаясь, наблюдал за синими водяными стрекозами, которые сновали у береговых камышей, а Бонапарт ловил нехилый приход от выпитого, пока их внимание не привлекло мохнатое облако, внезапно заслонившее собой солнце. На нем кто-то бодро восседал, свесив босые ноги, и со свистом закидывал в реку спиннинг, лихо треща автоматической японской катушкой.
— А какой сегодня день, воитель? — спросил Христос, лодочкой пристраивая ладонь к линии бровей, чтобы получше разглядеть необычного рыбака.
— Вроде четверг, а что? — неуверенно откликнулся Наполеон, машинально вынимая из-за голенища ботфорта походную подзорную трубу с замызганной оптикой.
— Ага, значит рыбный день… Это, верно, Святой Петр нам на архиерейскую уху к обеду окуньков сподобился надергать, — подвел черту под своими наблюдениями Христос.
Внезапно леска резко дернулась, натянулась струной, едва не сломав удилище пополам, и пружинисто наполовину вытянула из темных вод нечто. Оно, поднимая свинцовые брызги, оказалось отчаянно барахтающейся человеческой фигурой, глупо пытающейся ухватиться за воду в схватке с неумолимой блесной рыболова. Пойманным оказался человек в залихватских усах, в исподней рубахе и в одном сапоге. Добыча вихлялась всем телом, напоминая движеньями только что насаженного на рыболовный крючок червя, исторгая в небеса грязные матерные монологи. На черных, почти до колен, семейниках в тине (за кои и был пойман объект) зияли дыры, в одну из которых в пылу неравной борьбы вывалился елдак, что, несомненно, добавило пикантности этой абсурдной картине.
Петр, как ушлый ловец человеков, то резко натягивал леску, то чуть приотпускал ее, как бы давая своей жертве надежду на спасение, отчего та теряла силы и ту же самую надежду когда-нибудь сойти с крючка.
— Дайте-ка аппарат, любезный… — сказал Иисус, забирая трубу у спутника, после чего с любопытством ребенка приник глазом к грязному окуляру. Через мгновение он весело рассмеялся и прокомментировал:
— Глядите, вот дела, а?! Наш Петька-то Чапаева за трусы поймал, сбежать хотел, видимо, глупец… Тоже вояка, кстати, вроде вас, полководец. Теперь еще за побег дурню вечность намотают... — И Христос вдруг неожиданно гнусно захихикал.
С противоположного берега внезапно застрекотал пулемет, глухо вспарывая очередями мутную воду. Легендарный комдив тут же покорно сник, отдав себя на милость победителя, после чего беспрепятственно был поднят Петром на облако.
— Эй, не стрелять, бежит малолетка!— дурачась, крикнул Христос и помахал стрелкам на противоположном берегу рукой, тут же получив в ответ солнечного зайчика.
Наполеон, зачарованно наблюдавший за поимкой собрата по оружию, никак не отреагировал на происходящее. Он просто стоял, по-солдатски широко расставив ноги, по обычаю засунув пальцы правой руки между пуговиц своего изношенного мундира, и с вызовом щурился вдаль. Ему было абсолютно безразлично, кто там кого и за что подсек: он намеревался форсировать Стикс и покорить царство Аида, взяв реванш за все свои последние унизительные поражения. Это было сродни неистребимому желанию профессионального игрока, в вечном стремлении отыграться.
— Ну что, блядь, переправляться будем, или ну его нахуй?! — неожиданно спросил попутчиков хриплый занозистый голос откуда-то сбоку. Они невольно вздрогнули и обернулись. Наблюдая за происходящим, спутники совершенно не заметили, как паром Харона причалил к берегу.
— Конечно будем, Харон. Несомненно и неоднократно будем! Ибо мы же без твоей калоши, как без помойного ведра, в самом деле, — неудачно пошутил Христос, шутливо козырнув проездным на все виды вселенского транспорта перед носом своего давнего приятеля.
— Эй, паря, а у тебя есть билет? — спросил паромщик, обращаясь к Бонапарту.
— Нет, а зачем?
— Традиция, йобаный в рот… Есть что-нибудь самое дорогое — отдай в уплату, и не ебет. Отколотый шнобак Сфинкса, допустим, иль чего поменьше, — Харон гулко расхохотался.
— Нет, носа нет, но, пожалуй, вот это… — Наполеон протянул Харону мятый газетный пакет, сложенный из «Франс Пресс». Он был еще теплый, только извлеченный из недр внутреннего кармана — того, что на сердце.
— Что это за хуйня?!
— Это… Нууу… — Наполеон замялся. — В общем, это волосы с лобка Жозефины, моей любимой женщины…Такое подойдёт?
— А вот это вполне!!! Ещё пахнут? — Харон развернул газету и ткнулся носом в густую чёрную щепоть кудряшек. — Эх, вполне дрочибельная смесь. После обеда, я так думаю, у моего одноглазого юнги в трюме…
— Скандал вам нужен, любезнейший?!
— Да ты не серчай, братец. Тут за день какой только хуеты не перебывает. Иные волокут с собой несуразное. Один мудак недавно предложил диссертацию: блядь, дай Бог памяти… Как же там? Во: «Цикличность разложения творожковых масс в современной контркультуре». Ну не хуйня ли? Зато вот это, конечно, моя гордость! — Харон отбросил со стоящего на палубе рундука видавший виды бушлат со следами спермы и извлек оттуда порядком потрепанный виниловый диск Doors. — Вот это вещь! «В ожидании Солнца»! С автографом самого Моррисона… Это вам не в лужу перднуть. Есть еще балкантоновский Хендрикс… Звук, конечно, говно, да и без автографа, но по накурке жжот! Поставить?
— Ну е-мое, братья, может хватит уже, а? Поехали что ли, время уже к обеду, а у меня дел дел еще непрое…невпроворот, короче. По дороге наговоритесь, меломаны, — по-еврейски тактично взмолился Иисус, несколько утомленный постоянным бахвальством паромщика.
— Да едем уже, едем. Не блажи. Ты, Изя, вечно кайфоломишь. Уйми чуток свой депутатский пафос. Вот почему ты нам с Борей Ельциным такие шашлыки охуенные на этом же самом месте обломил? А ведь намечалась настоящая эпопея с голым мясом, еблей, плясками… Вечно ты, как Гагарин, со своим плебейским «поехали!». Не уподобляйся толпе, но будь ее частицей… По-латыни не помнишь как это, у Цицерона? Вся беда в том, Изя, что ты более аскет, нежели гурман, потому и страждущих не разумеешь. Ведь ты же в институте всегда был первым бунтарем. А твоя дипломная работа о вознесении с креста на небо?! Она же трех буддийских диссертаций стоит. Трудно спорить, Изя: ты — умница, но, блядь, с годами стал таким занудой... Тут в кои-то веки адекватную душу переправляешь, как тут не порадоваться? Здесь квартальная премия ломится, это просто радость, ты хоть помнишь, что это такое, радость?!
— Арон, умоляю таки тебя: оставь эти свои рассуждения для слезливых эмоциональных старушек, которых ты катаешь пачками на тот свет, попутно занимаясь с ними на палубе черт знает чем. Я всего-то и прошу, чтобы каждый занимался своим делом.
— Ну да, понятно…Что же, давай, грузись, братва. С Богом! — Харон оттолкнулся тяжелым дубовым веслом от причала.
Посудина с тихим всплеском отчалила от берега и уже через мгновение растворилась в дрожащем полуденном мареве.
Где-то совсем рядом двенадцать раз ударили в мерзко фальшивящий колокол. Уже обед.
На берег, припадая на клюку, вышла дряблая растрепанная старуха в лохмотьях и, студенисто сотрясаясь всем телом, наклонилась и подобрала с песка наполовину опорожненную пластиковую бутылку «липтона» с аккуратно навинченной крышечкой. Ловко свинтив ее узловатыми копченными пальцами, бомжиха посмотрела на тыльную ее сторону и по-вороньи, всхлипывая мокротой, расхохоталась. Она нашла на ней то, что искала —надпись «10 000 рублей».
«Это вам, блядь, не пол-лисапеда или сраная бейсболка, как у ебаной колы, это намного больше!» — промелькнуло в ее разжиженном алкоголем мозгу. Чуть успокоившись, старуха вспомнила о том, что все еще держит в руке бутылку с остатками янтарной жидкости. Тут же, не понюхав по обыкновению, карга бойко опрокинула все содержимое в беззубый рот. Через мгновение ее вытошнило радугой отбросов, коими она все утро набивала брюхо на ближайшей помойке. Немного отдышавшись, старуха прошептала, с укоризной глядя в пустые небеса:
— Ну, не пидарасы ли?!… Ну нахуя в бутылку-то сцать? Песка, что ли, мало вокруг?
Гайтан
