Город

Во сне Павел метался, скрежетал зубами, стонал.
Настя сидела рядом, вытирала мокрый лоб больного, неловко приподнимала тяжелую голову, давала попить. И когда Павел слегка успокаивался, протягивала руку к его лицу и нежно касалась горячей небритой мужской щеки.

Глава 1. Он

Я ненавижу этот Город. Эту мусорную свалку людей, бетона и железа. Съеденные и разложившиеся воспоминаниями улицы, наполненные тупыми тварями дворы, покрытые экземой подъезды, скользкие от блевотины, перемешанной со шприцами, лестницы и воспаленные, как запущенный гнойный абсцесс, квартиры. Грязные мысли в грязных квартирах.
Я возвращался с прогулки по этому террариуму. Город-фурункул. Запах протухших безжизненных взглядов впитался в мою кожу, и я понимал, что уже никогда не смогу отмыться от него. Зайдя в подъезд, я стал медленно подниматься по лестнице, как обычно ощущая липкий интерес, сочащийся из дверных глазков. На третьем этаже слышалась какая-то возня. Кто-то сопел и стонал. Я тихонечко поднялся выше и остановился.

Моя соседка Лена, девочка старше меня года на три, лежала прямо на лестнице, широко раздвинув ноги, и елозила своей голой жопой по грязным ступеням. Ее сарафан был задран на голову, и ни трусов, ни лифчика на ней не было. Над Леной склонился высокий седой старик в белом костюме. В правой руке он держал ржавую арматурину, которую он воткнул Ленке в пизду, прокручивая ее, словно «кривой стартер» старого автомобиля, а левой рукой тискал свой сморщенный вялый хуй. Из пизды на бетон вытекала кровь. Лена стонала, задыхаясь под тканью своего сарафана, но продолжала смиренно лежать, иногда судорожно подрагивая всем телом. В ее крепко сжатом кулачке я заметил долларовые купюры.
Старик повернул голову и от гнилых зубов отлетело:
— Пошел вон, маленький ублюдок!
Наши взгляды встретились, и в его глазах я увидел ад. Но в тот же момент лицо старика исказила гримаса ужаса, потому что во мне он увидел себя
Я подошел ближе и со скрежетом, но неожиданно легко снял облепленный нечистотами ковш мусоропровода, а затем с размаху влепил им старику по ебалу. Гнилые зубы разлетелись в разные стороны, кровь изо рта брызнула на голое тело Лены. А потом я с силой опустил тяжелый ковш прямо на голову моей соседки, которая даже не успела понять, что происходит. Я поднимал и опускал ковш до тех пор, пока ее голова, завернутая в сарафан, не стал похожа на мятый мешочек с фаршем. Вся лестница стала темно-красной от кровищи. Старик валялся на площадке и тихо стонал. Я подтащил его к трубе мусоропровода, засунул его голову в зияющую дыру, так, чтобы его подбородок зацепился за нижний край. Схватил его за ноги и резко дернул на себя. Голова дернулась вверх, кожа на шее разорвалась, и приятно вылез белый кадык. Я окунул указательный палец в лужу крови, потом засунул его в пизду мертвой уже Лены, покрутил его там, вытащил и с наслаждением облизал. Я почувствовал голод. Дикий голод. «Аппетит приходит во время еды» — так, кажется, говорил мне мой папа.
Зайдя к себе в квартиру, я взял мобильный телефон младшей сестры, включил на нем диктофон и просто стал повторять: «Убей.Убей.Убей. Убей»… Я не понимал почему, но точно знал, что это сработает. Когда время на запись закончилось, я взял гарнитуру и подошел к сестре.
— Малая, послушай, что я тебе записал.
Сестра, не задавая ни единого вопроса, надела наушники и включила воспроизведение. Минут через десять она зашла на кухню, взяла с каменной столешницы тесак для разделки мяса и прорубила отцу череп. Мама широко открыла рот, остолбенело наблюдая, как ее маленькая дочка пытается выдернуть из разрубленной почти пополам головы папы глубоко зашедший тесак. Она так и сидела с раскрытым ртом, когда сестра хладнокровно перерезала ей горло, а потом легла в холодную ванну, выдавила себе глаза и полоснула ножом по венам.
…Утром я вскочил с постели, подошел к окну и увидел, что на улице идет дождь, проверил на всякий случай дверь — она была заперта.
От волнения меня бил озноб.
Я быстро, но тщательно почистил зубы, помылся по пояс, смывая вчерашнюю запекшуюся кровь. Стал прикидывать, во что одеться.
Снял с гвоздя купленную мамой форму, достал из шкафа рубашку, оделся и сам вдруг почувствовал, насколько я изменился.
Тихонько открыл дверь, прислушался к звукам на лестничной площадке. Глянул на часы — они показывали всего половину седьмого.
Закрыв дверь, я прошел на кухню, попил прямо из-под крана холодной, до зубной боли, воды. Снова вернулся в прихожую, прислушался.
Тихо, спокойно, беззвучно.
Решительно снял с гвоздя новое серое пальто, сунул ноги в ботинки и вышел из квартиры, плотно прикрыв за собой дверь. Покашлял громко и призывно, пошаркал ботинками о тряпку возле порога и стал неторопливо спускаться вниз.
Я ненавижу этот город. Эту мусорную свалку людей, бетона и железа.

Глава 2. Она

Я всегда убивала их медленно. Настолько медленно, чтобы не упустить те мгновения, когда удивление в их глазах сменялось страхом, страх — ужасом, ужас уступал место смертельной муке. В самом конце в их глазах не оставалось ничего, кроме тусклой обреченности. И только тогда я наступала им на кадык, постепенно усиливая давление, пока хрящ под моей ногой не начинал хрустеть, совсем как тот майский жук, которого я раздавила когда-то, с непонятным еще тогда для меня наслаждением. Они не были для меня людьми. Жуки, насекомые, безмозглые и омерзительные. Снаружи хитин амбиций и самомнения, а внутри — тошнотворный коктейль из всех смертных грехов скопом. И этот, очередной, не был исключением. Такое же насекомое, теперь уже раздавленное…
…Во всем виноват был Город. Это он во множестве плодил насекомых, которые затем расползались из тухлых подворотен и смрадных подвалов, меняя хитиновую оболочку на человеческую одежду, придавая жвалам подобие человеческого лица. Они создавали семьи, плодили потомство, делали карьеру. Все больше ассимилируясь в Городе, в один прекрасный день они твердо уверовали в то, что они на самом деле люди. Этот, который корчился сейчас у меня под ногами, тоже еще час назад считал себя человеком. Он затормозил сразу же, как только увидел меня. Впрочем, они все останавливались. Они ведь не знали, зачем я стою на обочине трассы, ведущей в Город. Вернее, они думали, что знали. И все ошибались.
Насекомое опустило стекло и снисходительно разглядывало меня, не глуша мотор и не выходя из машины. Я наклонилась к окну и улыбнулась, стараясь, чтобы насекомое не смогло прочесть в моих глазах приговор. Я хорошо научилась скрывать свои чувства.
— Отсосешь, детка? — брезгливо цедя слова, спросил приговоренный мной, и, не дожидаясь ответа, начал расстегивать ширинку. — Ныряй в машину.
— Нет. Ты внутри. Я снаружи. Так лучше, я знаю.
Он хмыкнул, однако все же заглушил мотор, с трудом извлек свое обрюзгшую тушу из салона, обошел машину и развалился на пассажирском сиденье, выставив широко расставленные ноги наружу. Я не могла отвести взгляд от отвисшего белесого брюха, покрытого редкой ржавой порослью. Я уже знала, что с ним сделаю.
Встав на колени между его пухлыми бабьими ляжками, я почувствовала, как напряглись бедренные мышцы, и как врезаются в кожу правой ноги ремешки, к которым крепился нож. Мне давно удалось победить в себе отвращение, оно просто завяло, задавленное неискоренимым чувством ненависти к насекомым. Я научилась сосать их члены, не закрывая глаз и не давясь подступающей рвотой. Мне даже не нужно было вслушиваться в их стоны: по сокращениям мышц, по судорогам бедер я научилась до долей секунды определять, когда они кончат. Брюхо ходило ходуном, содрогаясь, как студень в миске, жирные ляжки дрожали, повизгивания стали чаще и тоньше. Я поняла — пора. Напружинив ноги, я с лязгом сомкнула зубы, одновременно сделав резкий рывок головой в сторону, и отпрыгнула от машины. Тучное тело выгнулось дугой, из раны в паху ударила кровь, пространство внутри автомобиля взорвалось криком. Его руки судорожно хватали воздух, били по спинкам сидений… Я стояла в стороне, отирая рот от крови, и ждала. Ведь я с ним еще не закончила.
Когда кровь перестала бить толчками, я подошла к машине, не спеша вынимая нож из чехла на бедре. Он уже не кричал, он глухо мычал, все еще не решаясь прикоснуться руками к зияющей ране, и выпученными глазами с ужасом смотрел на то место, где когда-то был его хуй. Широко расставив ноги, крепко обхватив двумя руками рукоятку ножа, я резким движением вогнала его прямо ему в солнечное сплетение, навалилась всем телом, вгоняя лезвие как можно глубже, и рванула его вниз. Живот распался надвое, как треснувший перезревший арбуз, из-под пластов желтого жира сверкнул перламутром кишечник, стремясь вон из тухлого проспиртованного нутра, развращенного обжорством, никогда ни в чем не знавшего отказа. Я брезгливо выдернула нож из его брюха, подалась вперед и, крепко ухватившись за сосок на его пухлой груди, оттянула его вверх, полоснув остро заточенным лезвием. Еще одно движение — и второй сосок беззвучно шлепнулся в придорожную пыль. Я почти закончила. Осталось только выволочь насекомое из машины и наступить ему на кадык, с восторгом наблюдая, как из ненавистных глаз утекает жизнь.
Хруст кадыка под моим каблуком дал знать, что работа закончена. Я удовлетворенно плюнула на то, что осталось от этого насекомого. Нужно было уходить, и я, аккуратно вытерев лезвие ножа о его брюки, пошла по дороге. В моей голове все явственнее нарастал гул сотен и сотен других насекомых, исторгаемых Городом. Гул постепенно сливался в боль, снова медленно начинавшую распирать меня изнутри. Завтра… Завтра эта боль снова уйдет.

Глава 3. Они

"Все, ребята, положили ручки, закрыли тетради, сочинение закончено. Хочу еще раз напомнить тем, кто забыл, автор лучшего сочинения на тему «Наш Город» получит грамоту и высший балл в четверти по литературе и языку".
Как только учительница произнесла эти слова, в коридоре грянул звонок. 7-Б загудел, как потревоженный улей, все складывали тетрадки и несли их к учительскому столу. Настя двигалась, как во сне, голова нестерпимо болела, в висках пульсировало, под коротким форменным платьем кожу бедра нещадно натирал ремешок. Она положила тетрадь на стол и двинулась к выходу из класса. В дверном проеме стоял Павел и пристально, улыбаясь каким-то своим потаенным мыслям, смотрел на Настю. Он прижимал к уху мобильник и вслушивался в доносящиеся из него монотонные звуки. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, потом взялись за руки и дальше пошли уже вместе.

Глава 4. Вместе 10 лет спустя

Настя осталась сидеть за столом. Во дворе весело кричала детвора, гулко бубнел телевизор за стеной, где-то пел Frank Sinatra.
… Сколько прошло времени, она не помнила. Поднялась, тихонько вошла в комнату. Неожиданно обнаружила Павла лежащим на кровати. Осторожно приблизилась, прислушалась — он спал, чуть слышно посапывая.
Постояла, любуясь им, задернула шторы, заперла на замок входную дверь, оборвала проводку, ведущую к дверному звонку, на кухне тоже задернула шторы и плотно закрыла форточку.
Не зажигая газ, включила все четыре конфорки на плите, вернулась в комнату.
Постелила рядом с кроватью старый ватник Павла, легла на него, улыбнулась спящему мужчине, подложила ладони под щеку и устало закрыла глаза.
Шипение газа было хорошо слышно здесь, во дворе по-прежнему визжала детвора.
Настя лежала на полу мирно, спокойно, и тяжелая дрема начинала наваливаться на глаза, на голову, на все тело.
Уже сотни газовых горелок плясали вокруг, и шипение их было обволакивающим и слегка тошнотворным.
Она все же преодолела себя. Поднялась, попыталась как-то разбудить Павла — он спал крепко и глубоко.
Качаясь и падая, Настя ринулась на кухню, выключила газ, попробовала открыть форточку — пальцы не слушались. Тогда она ударила кулаком по стеклу — оно треснуло. Боли в порезанной руке не было. Саданула еще раз, в лицо ударил свежий морозный воздух.
Ее долго и мучительно, до слез, рвало.
Затем она разбила окно в комнате, с трудом добралась до прихожей, кое-как справилась с замком, вывалилась на лестничную площадку. На площадке стоял мальчик лет тринадцати в луже крови и с окровавленным грязным ковшом от мусоропровода в руках. У его ног лежала девочка с разбитой головой, а из мусоропровода торчал труп мужчины в белом костюме. Брюки на мужчине были спущены, от промежности остались только кровавые лохмотья. Жалкое, грязное мертвое насекомое…

mamalukabubu, ZafuDenZafa