Егор Иванович Костогрыз сидел на софе в зале дома Кандибоберовых. Он внимательно слушал захватывающий рассказ дочери хозяина, Ольги Матвеевны, о том, как ее папенька вчерась цинично отпиздил Илью Иннокентьевича Дятлова, являвшегося, между прочим, ее официальным ухажером. Оленька искрометно повествовала Костогрызу о деталях вчерашнего безобразия. А именно о том, как ее отец непонятно с какого перепуга зарядил господину Дятлову дубиной по еблету. Егор Иванович, нахмурив для важности брови, начал было рисовать картину этого дебоша в своем воображении. Но картина как-то не рисовалась. В воображении Егора Ивановича почему-то всплывала голая жопа Ольги Матвеевны. И эта самая жопа всей своей массой закрывала сцену рукоприкладства, которое позволил себе Матвей Силантьевич Кандибоберов. Кстати, весьма уважаемый в уездном городе Т. человек. К слову сказать, чином он был не иначе как коллежский асессор, и ко всему прочему являлся депутатом от Т-го уезда в Губернской комиссии. Тем и удивительней казалась эта история.
— Это, Егор Иванович, возмутительно! Папенька совсем охуел. Я грешным делом подозреваю, — Ольга Матвеевна наклонилась, и заговорщически шепнула на ухо собеседнику, — что он помутился рассудком. Шутка ли, Илья Иннокентьевич уже как месяц оказывал мне знаки внимания, и даже обещал взять меня с собой в Париж. И тут на тебе!
Ольга была пленительна хороша. Пышна, но статна. Егор Иванович со времени их знакомства мысленно ее выебал сотню… Да какую сотню!!! Тысячу раз! В его фантазиях Оленька была то балериной, вертящейся на его могучем, жилистом хую, то безутешной вдовой, которую он нашпиливал прямо на свежей могиле ее внезапно усопшего мужа. В данный же момент Костогрыз снова улетел в свои фантазии, где превратился в племенного жеребца и рысцой катал голую Оленьку по ее имению.
— Егор Иванович, вы меня слушаете, любезный? — Ольга, заметив несколько отстраненный взгляд собеседника, вернула его в реальность.
— Да, конечно, — растерянно спизднул Костогрыз, и попытался сделать умное лицо. Умным лицо не получилось ввиду его лошадиных черт и небольшого косоглазия. Но эти пустяковые обстоятельства, похоже, не очень смущали Ольгу, и она продолжила:
— Это еще не все! После этой выходки папенька обоссал лакея Ефима и пытался… Вы не поверите… — Ольга, прикрыв рукой рот, медленно произнесла: — Он пытался отъебать своего любимого рысака Монгола. И благо, что Монгол о подлости папенькиной догадался, и нахлобучил ему копытом аккурат в лоб. А то бы стыда не обрались. Да только, приняв удар тот лютый, папенька в обморок упал, и лежит уже сутки. Спит. Думали ничего страшного. Монгол ему не первый раз в чан копытом упирается, а тут — вон что. Может, это сон… Как его? Летаргический?
После этого она, немного наклонив голову, посмотрела на Костогрыза испепеляющим взглядом. Дескать, что, доктор, скажите?
Егор Иванович последние пять с половиной лет занимал должность врача в земской больнице. В уезде он считался чуть ли не мессией, и вытащил за свою деятельность с того света не одну заблудшую душу. Бывали, правда, и проколы. В результате одного из них, а именно, неправильного диагноза, отправилась отдыхать матушка Ольги, Елизавета Никитична. Егор Иванович немного халатно отнесся к состоянию ее здоровья, и, вместо того чтобы срочно госпитализировать больную с двусторонней пневмонией, посоветовал ей попить чайку с медом, и поприседать на ночь раз эдак двадцать. В итоге Елизавета Никитична не дожила до 50 лет пару дней, и получила бесплатный билет в мир иной, откуда, наверное, сейчас кроет хуями Костогрыза. Впрочем, этот эпизод на деятельности Егора Ивановича не отразился. Вскрытие Елизаветы Никитичны не производилось, по причине скромных возможностей земской больницы. Проще говоря, патологоанатома в ней не было. И, как говаривали старики: « Померла, так померла».
Немного подумав, Костогрыз, не отрывавший глаз от обрамленной глубоким декольте пышной и волнительной груди Ольги, поинтересовался:
— А что, Матвей Силантьевич, часом, не выпивши был? Может, нарезался, как у него частенько бывает, да и увидел что инородное в господине Дятлове. По правде говоря, мне этот субъект тоже не по нраву. На упыря похож. Что вы в нем нашли, Ольга Матвеевна, никак в толк не возьму?
— Да сдался вам Илья Иннокентьевич! Тут папеньку будить надо. Как вы думаете, очнется он?
Не успел Костогрыз и подумать, что ответить, как в залу, шатаясь, зашел Матвей Силантьевич. Вид у него был немного странный. От удара копытом на лбу у него зияла огромная синяя шишка, а из-под халата торчал стоящий хуй. В остальном папенька был как прежде, даже взгляд какой-то добрый появился.
— Папенька, вы очнулись?! — Ольга Матвеевна, заметив некоторые странности его организма, не стала акцентировать на них внимания, будто вовсе их и не было. А то вдруг приступ опять повторится, и тогда точно беды не миновать.
Матвей Силантьевич мило улыбнулся, подошел к дочери и поцеловал ее в лоб. Затем он присел на софу рядом с Костогрызом и, расчехлив подол халата, показал ему свою балду.
— Стоит, Егор Иванович, аки зверь стоит! Три года ждал я этого исторического момента. Вот Серафима, вот чародейка!
— Да я вижу, Матвей Силантьевич, — вы вторую молодость переживаете… — Егор Иванович брезгливо поморщился и немного отодвинулся от Кандибоберова. — Тут, если вы заметили, дочь ваша сидит. А вы голым хуем хвастаетесь.
— Ой, простите меня, милые мои! — Матвей Силантьевич накрыл свой оковалок халатом. — Наверное, зелье Серафимино до сих пор действует. Ничего не помню, да и голова болит, что по ней экипаж проехал.
Ольга Матвеевна и Егор Иванович в изумлении смотрели на хозяина дома.
— Как Лизаветушка моя почила, — на глазах Кандибоберова вдруг появились слезы, —
так и всё. Отрезало. Три года. Думал, всё, пиздец, Матвеюшка, не испытать тебе больше радости ебли разнузданной. Отчаялся уже... А тут второго дня ездил я по службе в губернию. Ну, и на обратном пути навестил знахарку Серафиму. В Хитровщине что живет. Узнала про боль мою человеческую она и сварганила зелья чудотворного. Пизданешь, говорит, глоток и про беду свою забудешь напрочь. Встанет твой богатырь, и не упадет до смерти. Правда, говорит, трепанет тебя, сынок, в первый день штопиздец. Хуйни всякой понаделать можешь в беспамятстве. Кстати, я ничего вчера не учудил, Оленька?
— Да нет, папенька, разве что ебальничек жениху моему поправили немного, да Ефима обоссали. А так, вроде, обошлось, — с ехидцей ответила дочка.
«Про Монгола, естественно, говорить не следует, — сообразила она. — Мало ли чего».
— Ну, это хуйня, — улыбнулся отец. — Дятлов твой — пидарас голимый, и рожа у него хитрая. А Ефим давно распоясался и от рук отбился, сучий потрох.
— А что, Матвей Силантьевич, вы все зелье вылакали? — вернулся в разговор отошедший от небольшого шока Костогрыз. — Интересно было в научных целях на анализ, так сказать, взять…
Интерес у Егора Ивановича был отнюдь не научный. Хуй его с недавних пор тоже осечки стал давать подлые. Чего стоит последний случай с дочкой городской головы, Антониной Тихоновной! Обосрался он в тот раз капитально. Позор, да и только.
«Да в рот мочалить эту чучундру Тоню, сам бы сатана ее не ебал! А вдруг Оленька возжелает хуя моего, а тут такая засада? — подумал Костогрыз. — Вот бы говна этого хлебануть. Это же я титаном ебли на раз обернусь. Ох, Оленька, тогда держитесь!»
— Да что вы, Егор Иванович! — Матвей Силантьевич отмахнулся от Костогрыза. — Увольте. Если бы знал, что такая гадость на вкус, может и не решился ее и пользовать вообще. Осталось там в пузыречке... Да вы идите спальню, и на комоде найдете зелье это.… Берите, коли надо вам для опытов.
Костогрыз тотчас встал с софы, взял стоящий на полу саквояж и деловито последовал в опочивальню коллежского асессора. Проводив доктора взглядом, Матвей Силантьевич поднялся и подошел к пианино. Постучав немного пальцами по клавишам, он вдруг не с того не с сего начал неистово ебошить «Апассионату» Бетховена. Пикантность исполнения бессмертного произведения заключалась в использовании Кандибоберовым «третьей руки», то бишь, детородного органа. Это вконец расстроило Ольгу Матвеевну, и она тут же убежала прочь.
Егор Иванович, зайдя в спальню, сразу обнаружил пузырек. Еще он обнаружил дремлющую на стуле возле кровати хозяина горничную Таньку.
Громко сказав: «Брысь отсель!», Костогрыз порядком ее напугал, и та, еще толком не проснувшись, вскочила со стула и ломанулась из помещения, сдуру чуть не выломав дверь.
— Ни хуя себе! — Костогрыз поднял пузырек и изучил его содержимое. — Да тут на пару глотков, как пить дать.
Первая мысль, которая пришла ему в голову, была поехать домой, и, запершись там от греха подальше, засадить зелье. Но эту, вроде, вполне здравую мысль, сменила другая. И он, взяв ее на вооружение, залпом въебал Серафимино лекарство под тяжелые звуки «Аппасионаты», раздававшиеся из-за стены…
— Блляяяяяяяяяять!!! — душераздирающий крик Костогрыза, прервал музыкальный эксперимент Матвея Силантьевича. Бросив играть, он стал невольным свидетелем безумства, которое овладело доктором. Иначе как объяснить то, что когда Кандибоберов обернулся, он увидел ползающего на четвереньках по стене Егора Ивановича? В следующий момент Костогрыз прыгнул на потолок, завис на нем, сдернул штаны и принялся срать аккурат на пианино. Ошметки продуктов жизнедеятельности доктора, отлетая от музыкального инструмента, изрядно запачкали халат Матвея Силантьевича.
— Ни хуя себе!!! — только и смог выдавить из себя коллежский асессор.
Танька, убирающаяся в зале, начала тереть глаза. Она не могла поверить, что проснулась. Доктор же, сделав дело, спрыгнул на пол и с буксом убежал во двор.
Во дворе он, естественно, обоссал Ефима, севшего покурить на крыльце, и, проломив забор, похуярил в сторону земской больницы…
По дороге он на ходу запрыгнул в проезжавший мимо экипаж и скинул с него ямщика и двух каких-то господ. Долетев с ветерком до больницы, он начал чудить.
Для начала Костогрыз прорвался в кабинет старшего врача Наливайко и вломил ему конкретной пизды, используя при этом подручные средства, включая стулья и увесистую чернильницу. Затем он прыгнул рыбкой в окно его кабинета. Полет длился три этажа, и, после удачного приземления, Егор Иванович встал и уверенным шагом направился в морг при больнице. По дороге ему пришлось изнасиловать козу, за каким-то хуем забредшую на территорию лечебного заведения. Что делал в морге целых полчаса Костогрыз, останется тайной. Кроме одного эпизода.
Когда два жандарма прибыли на место, то стали свидетелями шокирующей сцены: Костогрыз с жадностью лизал пиздень какой-то раздувшейся до неприличных размеров утопленницы. Преодолев небольшую неловкость, они все же оторвали Егора Ивановича от трупа, упаковали и доставили в жандармерию…
* * *
Солнце в этот день палило нещадно. Церковные колокола отбили окончание службы. Матвея Силантьевича отпели и повезли на городское кладбище. Народу собралось много. Хоронили уважаемого человека почти всем городом.
В это время во дворе дома Кандибоберовых два человека вели незамысловатую беседу.
— Жалко хозяина. Сгорел. — Ефим затянулся самокруткой. — Ебля до добра не доводит. Особливо с молодухами, ёшкин кот.
— Да. Как хуй у него встал, так он цельный месяц по блядям и шастал. Какое сердце выдержит? Да еще с кем конфуз-то вышел! На дочке головы города, говорят, двинул Матвей Силантьевич… — покачал головой конюх Нестор, расчесывая гриву Монголу. — Что нас теперь ждет? Барыня, похоже, с этим упырем Дятловым под венец собралась.
— А с доктором-то что стало? Люди говорят, его на обследование в столицу увезли. Профессора там будут над ним колдовать. Случай, говорят, из ряда вон. Ебанулся доктор, короче. И по стенам может ходить.
— Говорят, такую же херь, как наш барин, выпил. Вот тебе и пожалуйста. Я слышал, что Серафиму, которая гадость эту приготовила, так найти и не смогли. Как сгинула совсем, или не было ее вовсе. Чудеса…
Нестор взял ведро с водой и облил Монгола. Тот от приятности фыркнул и забил задним копытом, как бы репетируя свой коронный удар.
— Ну что, Ефим, пойдем с хозяином прощаться?
— Пойдем, Нестор Михайлович.
Привязав коня к наполненным сеном яслям, мужики неспешно побрели в сторону городского кладбища.
Лето в этом году выдалось аномально жарким…
Чёрный Человек
