Михаилу Васильевичу Фрузвельту не везло ещё с момента зачатия: его папа, советский садовод-любитель, очень любил персики и косточкой во время семяизвержения подавился. Хоть половина хромосом на трусах и осталась, но малыш появился на свет совсем не в виде копченого свиного уха, а почти полноценным человеком, только с маленьким недостатком. У мальчика оказался недостаток хуя. Нет, не настолько, конечно, что получилась пиздец какая страшная девочка, просто аномальная шняга росла набекрень и вовнутрь, и со временем, когда густая поросль раньше времени заколосилась в юношеском паху, найти хуец можно было только по путеводной струе. Но затерянный в мудях писюн часто-густо брызгал мимо кассы, и с волосатым зассыкой, как называли его жестокие одноклассники, никто не хотел водиться. К тому же честолюбивый Миша не мог обоссать забор выше головы, как это виртуозно проделывал отличник Коля Душечкин. Мальчонка комплексовал, приходилось привыкать писать сидя.
Ему было четырнадцать, когда он начал тайком заглядываться на календарь с Людмилой Гурченко, любимой папиной певицы. Но даже в приступе самой оголтелой дрочки на замусоленный, рыжий образ музыкальной пизды, из пробора выглядывала лишь робкая трехсантиметровая залупа. Отец-мичуринец задумчиво разглядывал залупастый пенёк и лохматые, как Будулай, яйца отпрыска, и уверял, что с таким корневищем, годам к пятнадцати саженец должен обязательно приняться и развиться в мощное полено.
Всё босоногое детство Миша мечтал стать музыкантом, но деревянный папа прочил ему головокружительную карьеру садовника. Мама же почему-то хотела видеть сынка в звании майора.
Прививая любовь к мундиру с детства, она говаривала маленькому Мишутке: «Майор, иди мыть писю», или «Майор, иди кушать тушёнку». Ебанутая семейка увлекалась китайской медициной и сыроедением. К восемнадцати годам Миша был твердо уверен, что сырые поросячьи хвосты полезны в любых количествах, а все беды в нашей стране оттого, что Ленин в мавзолее лежит не по фэн-шую. Образование, в общем, получил разностороннее, но сука противоречивое.
С женским полом тоже все складывалось плохо. Мише нравились толстые женщины. «У них комплексов больше, а это сближает, - размышлял он. - Характер опять же покладистей, добрые они, могут отдаться из жалости». Но ему попадались исключительно практичные и стервозные толстушки, которые срать хотели на его богатый внутренний мир, а хотели всяких ништяков, бабла и толстого хуя во все щели. Юноша, обделенный и тем и другим, страдал неимоверно, но ухаживаний за жирной соседкой Татьяной не прекращал. Друг Коля, по кличке Композитор, который мог пёрнуть семь раз подряд, попадая в ноты, постоянно насмехался, видя эти романтичные потуги. Но Миша с видом знатока пиздел, какая Танька страстная в постели, и заявлял, что любит раскачиваться на волнах, а не биться об скалы. К его толстожопым пассиям постепенно привыкли.
Садовое пророчество папаши не сбылось, и Миша пошел в армию девственным мелкочленником, где попал в оркестр Одесского военного округа. Там он прошароебился до самого дембеля и, став дирижером, остался служить. Он разбил маленький огород на территории части, за продуктовым складом, и занял первое место на конкурсе прапорщиков. Карьера пошла в гору, но счастья, как и ебли не было.
Как многие военнослужащие в этом почетном звании, Миша страдал тушеночной клептоманией и алкоголизмом. Но выпив, становился каким-то сука фантиком: панибратствовал с солдатами, раздаривал тушёнку и отпускал всех в увал. На следующий день, подсчитывая убытки, он зарекался пить, отбирал подарки, у кого остались, собирал по городу хаотично разбросанных, пьяных музыкантов и задрачивал духовой оркестр «Прощанием славянки» до мозолей на губах.
Однажды пытливый родитель прапорщика-дирижера достал где-то дефицитный порошок, которым пользовались неутомимые китайские императоры в своих гаремах. На исписанной иероглифами коробочке Миша прочел единственное понятное слово по-английски «oxygen», перевел его как «охуин», и занюхал двойную дозу. Через пару дней хуй, действительно, начал расти. Но вместе с ним, в буйный рост пошли волосы, ногти и зубы. К тому же неожиданно пробивало на беспричинный смех, как по накурке. Побочные эффекты настораживали.
После недельного лечения, снюхав почти все оставшееся зелье, радостным майским деньком Миша пошел на поминки своего командира. Капитан Овцов погиб в результате трагической случайности. Он вышел из казармы после ночного дежурства, хрустнул косточками, потянулся, весело крикнул «Здравствуй, солныш…», а ему на голову солдатик мешок цемента с крыши скинул. Случайно.
Почтить память покойного собралось все полковое начальство. Пришел сосед и кореш Композитор. Он сидел напротив Миши и пиздячил водку, будто назавтра собирался устроить такое же торжество в свою честь. Суровые мужчины поднимали плаксивые тосты за умершего, а Мише становилось все веселее. Он полез пальцем к себе в нос, выковырял оттуда охуиновый сталактит и скатал его в шарик, похожий на козью какашку. В момент, когда Композитор открыл рот для забора кислорода перед возлиянием, прапорщик щелбачиком пульнул козюлю в него и попал в раскрытый хлебальник. Композитор от ахуения вылупил глазенки на расстояние вытянутой руки и захлопал ртом, как карась на суше, а Мишу от своей меткости расперло нипадецки. Он покраснел от натуги, прикусил угол стола, и весь скрючился, пытаясь не заорать в голос. Хохот прокатывался по всему телу, из глаз текли слезы, он мычал, потел и боялся уссаться. Укрывало волнами. Стоило только взглянуть на кислого Колю, проглотившего липкую козявку, приступ начинался снова. Он терпел, терпел сколько мог, но когда командир полка, пузатый солидный мужик, встал и с трагическим еблетом сказал: «Помянем Лёню, боевого нашего товарища, пусть земля ему будет пухом», организм не выдержал, и Миша сначала залихватски пёрнул в скорбной тишине, а потом заржал громко, раскатисто и уже неудержимо. «Пуком!!! ААААА блять!!!Гагагагага» - рыготал, как убитый чуйской пяткой, Миша и бежал к выходу, роняя табуретки из под гроба. Блистательный взлет до старшего прапорщика отменялся.
Дикую выходку дирижера списали на расшатанные нелепой смертью сослуживца нервы, и служба пошла своим чередом. Действие охуина было на лицо: утром Миша брился, а к вечеру уже чесал окладистую бороду. Он стриг, брил и подрезал ежедневно, клацая с досады лишними зубами, но зато хуй наконец-то превращался в долгожданное полено. Однажды он имел неосторожность побрить плечи, которые на следующее утро выглядели, как эполеты с бахромой, на которых прапорщик-гусар машинкой выбрил майорские звезды. Миша и сам по себе слегка прихуел. Как-то раз он дерзко зажал в парадной Таньку, и пригласил её к себе, удивляясь собственной наглости. А она, не ожидавшая такого напора, резко согласилась. Мечты сбывались.
Михаил подготовился тщательно: сделал салат из древесных грибов, зажарил канарейку в собственном соку и разжег подарочный кальян, перемешав восточные традиции. Танька явилась вовремя и, одетая в красное платье, напоминала Икарус. Миша возбудился. Он лебезил вокруг гостьи, угощал яствами и хотел ебацца. Татьяна манерничала и мастерила на лице невинность. Но, покурив кальян, потеряла бдительность и очутилась в объятьях пылкого прапора. В момент первого поцелуя раздался грохот праздничного салюта, и случилось непредвиденное. Разбрасывая мебель, с дикими визгами с балкона ломанулся трусливый до икоты сенбернар Лютик, закрытый там по случаю прихода гостьи. Он по привычке собирался спрятаться в ванной и шел, как гиппопотам, напролом. По дороге он зацепил кальян. «Ааааааа!!!» - заорала знойная Татьяна, и Миша подумал, что у гостьи от горячего поцелуя случился преждевременный оргазм. Танька задергалась, стала извиваться, будто её били током, и пыталась что-то с себя стряхнуть. Стряхнула она раскаленный уголек, который, закатившись за диван, тут же поджог завалившийся туда мусор. Миша метнулся набрать воды, но ванне калачиком окуклился обезумивший в конец Лютик и угрожающе рычал.
Прапорщик отделался легкими укусами в руку, но пожар потушил, и осмотрелся. Татьяна выглядела, грубо говоря, хуёво. Выходное платье зияло дырами, будто по нему ебанули шрапнелью, к тому же сквозь многочисленные прорехи светились красные ожоги, угрожавшие пойти волдырями. Она обозвала Мишу выкидышем, волосатым мудилой и раджой блять и засобиралась домой. Прапорщику Непрухе снова не повезло.
Как реагирует наш человек в такой ситуации? Он пьёт. И Миша выпил. А потом вышел на улицу и затянул любимую песню: «Шапки прочь! В лесу поют дрозды-ы-ы-ы-ы! Певчие посланники России…». Солнце уже давно село, и по безлюдному городу шел маленький человек с большим хуем и пел. Жизнь все-таки налаживалась.
