Выскакиваю из кафе на Вольскую.
За мной мелкими шажками Наташка.
– Ну чего ты? Ну? Ну ты же сам… Ну, чего ты обижаешься?
Наташка едва не падает на обледеневшем тротуаре.
Высокая, в расстегнутой дубленке, в белом парике – вызывающе яркая и большая.
– Ну а чего ты меня тогда расспрашивал? А? Тебя не поймешь… Ну, подожди…
Я разворачиваюсь.
– Слушай…
Меня вновь захлестывает, я срываю с неё парик, бросаю на мостовую.
– Пиздец! Пиздец, какое это дерьмо! Пиздец!
Наташка без парика сразу превращается в студентку.
Прилизанная головка, пучок на затылке, открытое веселое лицо.
Наташка, как ни в чем не бывало, поднимает свои «волосы», стряхивает с них снег. Её не проймешь. Круглая мордаха вновь ухмыляется, глаза, с высоты её роста, смотрят на меня сверху вниз взглядом загулявшей дочери.
– Ну чего ты так взбесился? Ну хорошо… Ну не буду больше рассказывать…
– Да уж… Нет… Ты если…
Я запутался.
Наташка проститутка. Я расспрашивал её о клиентах, о том, что она чувствует. Пытался что-то понять. Как они всё это через себя? Сравнивают ли? Оценивают ли? Как унижение и зависимость превращается в удовольствие и превосходство? Как? Да и, если честно, всё это чертовски меня возбуждало. Я словно в одночасье становился несколькими, многими, десятком мужиков на все вкусы и калибры. Ну и соответственно внимал всем видам женского вожделения. И вот, сидим в кафе, рядом кампания крепких стриженых самцов, Наташка наклоняется ко мне, и говорит:
– Смотри. Эти. Всю жопу мне разорвали. В бане… Особенно вон тот…
Почти сразу я вышел.
Не мог оставаться. Я был растоптан. Раздавлен и размазан под ногами всех мужчин, сидящих в этом кафе. Из меня как будто вынули силу. Вот эти парни. Изнасиловали и посадили в садок. И мы теперь с Наташкой… Подружки. «Вон тот» - показываем друг другу пальчиком… И я вижу в тех бритых развязных людях - мужчин. Вижу так, как это видит женщина.
– Слушай, – тычу я в Наташку. – Сука! Я тебе что? Шлюха-подружка? Ты мне это зачем? Ты, ты…
Мне кажется она знала, что потом будет. Да я уверен, что знала… А иначе откуда эта снисходительность, терпение, покорность? Она цокала за мной со своей всегдашней ухмылкой до самой Чернышевского. Спокойно смотрела мне в спину, а когда я оборачивался, шкодливо лыбилась, как ребенок. Она знала, что мы сейчас придем, и я буду возвращать в себе мужчину.
* * *
Когда мы познакомились, я жил ещё в Затоне. Была ещё машина. Зимним вечером я катился по Московской, и из-под голубых елей вышла на дорогу девушка. Театральная площадь, Ленин, ели эти позади него голубым официозом – тут никогда никто не стоял – и вот из-под заснеженных лап осторожно так выныривает Наташка. Так она всегда и работала. В одиночку, в самых неожиданных местах. Она говорила, – А я парики меняю. Ни один черт меня не узнает, - и звонко смеялась. Необыкновенная была хохотушка. Выше меня на голову, щекастая, губастая она запрокидывалась в смехе, как богиня безмятежности и счастья. Подле неё было очень легко… Когда я продал машину, появились деньги (что в общем-то и дало мне возможность привязать к себе Наташку) я пустился на поиски нового жилья. Она оказалась рядом. Сидела со мной у риелторов, смотрела квартиры, а между делами, тащила меня во все окрестные кабаки. В сауну как-то заволокла. В этот жилищный мой междусменок она просто вытрясывала меня, как заезжего купца-иностранца. Но вот, когда выяснилось, что придется провести пару дней в пустом, не отапливаемом доме, без света, без дивана, без постельного белья, в настоящем бараке с единственно работающей газовой плитой, почему-то не ушла. Двое суток мы укрывались её дубленкой. Лежали на полу в полной темноте под шум бешено горящих конфорок. Ну пили что-то, разумеется. Но главное, что всё это мое бессмысленно-горькое трущобное прозябание то и дело оглашалось её жизнерадостным хохотом.
Но это прошло.
У меня диван, соседи, даже девушка появилась. Настя, актриса Энгельского театра оперетты. Уныло меркантильная особа - «Ты что, не можешь меня угостить?» или « Ну и пошли нынче мужчины»…. В общем, Бог с ней пока. Наташка никуда не исчезла, а повадилась приходить по ночам. Частенько теперь она вваливается ко мне в комнату расхристанная, пьяная и веселая…
– Как ты тут, поэт, художник, музыкант? Скучал по мне?
– Ты чего-то подзаебала, Наташ. Ты ко мне выспаться что-ли ходишь?
Она обдает комнату уличным морозом.
На щеках румянец, пунцовые губы расползаются в улыбке. Коленка выглядывает из дубленки, а глянцевый сапожок подворачивается в щиколотке. Видно, что Наташка устала и хочет спать.
– Ой. Ну опять ты завел эту шарманку.. Ну чего ты хочешь? Ну?
У нас теперь другая история.
Уже давно я не трачу на неё ни копейки. Я убедил её в том, что деньги у меня катастрофически кончаются и что мне едва хватает на жилье и еду. Наши отношения изменились. И я, признаться, думал, что теперь мое положение более выгодно. Но вот что оказалось…
Я снимаю штаны и киваю.
– А ты не знаешь? Когда же наконец я получу то, что не получает никто?
Наташка удивительным образом сохранила эту способность - она всегда ехидно улыбается при виде члена. Сейчас она устало машет ладошкой, но всё же подходит и становиться на колени.
– А может, выпьем, а? И поспим? Котик!
– Нет уж, радость моя, давай, давай…
Едва она касается меня, как тут же начинает давиться в приступе смеха.
– Ой, я не могу! Меня сейчас малолетки мурыжили. Сколько их там, этих пипок… Тут, там, висят стоят… Кошмар! И главное не поймешь, где чей… Ой извини… Сейчас…
Продолжает, но никак не может успокоиться. Держит перед собой член и хохочет.
– И они такие… Ну, малолетки… Вжик-вжик… Как эти… Кролики… Я уползла просто… Может, поспим, котик, а? Или давай выпьем? У меня в сумоч…
Я прерываю её пощечиной. Ещё одной. Ещё. Парик набок… Волоку к стене, сапоги гремят, разъезжаются, она вся, как загнанная лошадь, углами. Я набиваю её рот до рвотного рефлекса, до стона, до слез…
– Паскудина какая, блять… Мразь… Спать сюда приходишь? Хуй тебе в глотку!
Наташка давиться, лицо её опухает, но когда ей все таки удается отстранится она продолжает хохотать, – Чего ты делаешь? Придурок… Ай бля… Но я спать хочу… Ну давай потом…
Я прекращаю её избивать. Она сопливится, сморкается, вытирается…
Исподлобья смотрит на меня снизу вверх, и щелчком бьет по кончику члена.
– Бздынь! Ну чего ты? Успокоился? Давай выпьем…
* * *
Однажды она так завалилась, когда я был не один.
Тут надо бы вернуться к Насте, актрисе Энгельского театра оперетты. Денег она из меня выжимала похлеще моей веселой проститутки, с той лишь разницей, что делалось это как-то угрюмо настойчиво, с несуразным апломбом, под разные экзальтированные закидоны, и удовольствия не приносило. Настя жаловалась, стонала, трещала как солома про интриги и несыгранные роли. Я обыкновенно тлел и дымил. И конечно платил. И всё это исключительно ради того, чтобы в очередной раз, у себя на диване, обнять её хрупкую фигурку. К слову сказать, Настя и тут не могла обойтись без артистических всплесков. Едва я к ней притрагивался, она выгибалась дугой. Дико, судорожно, и закатив глаза. Это выглядело, как эпистотонус при столбняке. Мне хотелось бежать за скорой помощью.
Ну, так вот, в полумраке моей просторной залы, под струящееся из радио ангельское пение Риты Штрайх, я обнимаю Настю и, только-только она встает на мостик и пускает слюну, раздается грохот и в комнату вваливается Наташка…
- А! Спариваемся? Ну, ну… Встречайте гостей.
Как-то упустил я из виду возможность такого визита.
Что моя, что входная двери часто не закрывались и вот…
– Подъем, любовнички… Познакомь с девушкой-то. Э, куда, куда?
Актриса моя выпархивает из-под одеяла, как куропатка из-под снега.
С трясущимся лицом и стеклянными глазами молниеносно одевается и убегает.
– Куда вы, девушка? А я хотела к вам присоединиться. Чего это она такая у тебя пугливая?
– Ты чего приперлась? Ты совсем ебнулась, Наташ? Ты чего как к себе домой пилишься?
– Не, ну нормально. Я ему жрачку несу, а он недоволен.
– Какую жрачку? Ты бухая, что ли?
– Ты же говорил, что у тебя деньги кончились. Вот я и затарилась. Хватит на время.
В руках у Наташки действительно два огромных пакета со всякой снедью.
* * *
Последняя наша встреча происходит в кафетерии.
Старинный такой советский кафетерий, рядом с моим домом на Чернышевского – кованые решетки, под потолком застывший вентилятор, кофе в граненых стаканах. В зале сумрачно, ложечки гулко звенят. Напротив Наташка. Кажется, она решила во что-то поиграть. Парик черный, сама на редкость серьезна.
– У меня к тебе предложение.
– Я не буду твоим сутенером.
– Ты не шути. Я тут дядечку одного нашла. Вызывает меня иногда. Прикипел. Так вот там бабла...
– О! Да ты Наташ мозги-то пропила совсем. Ты выставить его хочешь что ли?
Наташка оживляется. На пухлое её лицо ужимками пробивается смешливость.
– Квартира на Космонавтов, дом где-то в Дубках, за границей дворцы. Там просто в буфете можно столько найти… Ты чего? Боишься? Да он такой, знаешь, пожилой толстячок, забавный правда такой… В подтяжках…
Наташка прыснула.
Я вижу, как при слове «забавный», она снова вываливает свое сексуальное ехидство.
Я начинаю закипать.
– Пиздец, какая ты дура, Наташ. Просто пиздец…
– Да чего такое-то? Мы могли бы уехать куда-нибудь. Отдохнули бы, а котик?
– Хуётик… Что ты себе придумала? А, ладно… Чего с тобой говорить?
Наташка откидывается на стуле, отворачивается и закусывает губу.
– Да пошел ты!
Распахнутая дубленка мощно ниспадает на пол.
Грудь вздымается. Наташка смотрит в пустоту, и глаза её блестят.
Я раздражено встаю, срываю с неё парик, и вбиваю его в стол…
– Ну и пошел я…
Выбегаю на улицу. Наташка остается.
Такая наша последняя встреча…
* * *
Напомнила Наташка о себе только однажды и вот в каком виде…
У меня в комнате, как я говорил, из мебели только диван. Пустые стены, которые я всячески украшал, в том числе и разными дурацкими рисунками. Да там много кто чего писал. На этих вопиющих пустых поверхностях так и хотелось что-нибудь накалякать. Так вот, где-то спустя месяц я обнаружил на обоях незамеченный мной рисунок. Сердечко пронзенное стрелой. И под ним надпись: «Я тебя люблю. Наташа».
©Имиш000
