Анапа. Город-пляж, город-море, город липких ладошек, солнца, мух и витаминов.
- Не потеряй ребёнка! - напутствовал папа.
- Почему я должна его терять?! – возмущалась мама.
Меня шестилетнего она везла на море.
- Держи маму за руку, и не отпускай. А ты, не своди с него глаз!
- Почему я должна сводить?!
Папа волновался.
- Потеряешься, и тебе конец! – кричал он мне. - Уволокут цыгане, и конец! Заберёт милиция, и конец! Я всыплю, и конец. Ты понял?!
Я понял: "Мне конец!".
По перрону шли цепью – я, сжимая мамину руку, мама, буравя взглядом мою макушку. Поезд тронулся. Не расцепляясь, мы повалились на полку.
Двое суток пути я провисел на маме клещом.
- Отцепись! - молила она, отрывая мою посиневшую ладошку от своей побелевшей.
- Но папа сказал: мне конец!
- Отцепись, или он тебе сейчас наступит!
Я не поддавался. Наши руки срослись. Шумная Анапа лишь добавила цепкости. На базар - с базара, на пляж – обратно - мама шла, я плёлся. На двоих у нас была одна пара рук.
Деньги мама носила в бюстгальтере. Она платила, я брал сдачу. Она перла в авоське арбуз - я поедал.
"Мухи!" – хныкал я, и она отгоняла насекомых авоськой. Мухи взлетали, я отлетал.
- На минутку, – просилась мама в уборную.
- А вдруг ты потеряешься?
- Можешь разговаривать со мной через дверцу...
- Но папа потом всыплет…
- А я сейчас! – не выдерживала она. - Вот, держи, – и мама втискивала в мою ладошку поясок платья. - Дёрнешь, - я выгляну.
Я дёргал - она выглядывала. Дёргал, - выглядывала. Дёргал…
- Прекрати! Прекрати уже дёргать или я выдёрну…
"Мне конец!" - понимал я.
- Ты сводишь с меня глаз! – тормошил я маму, если она засыпала.
- А ты меня с ума! Куда я могу деться?! – кричала она. – Ну, куда я могу деться?!
- К цыганам!!!
Мама смотрела так страшно, что я пугался.
День за днём отдых набирал обороты. Мама кренилась, но шла. Я же, вялый от бдений, засыпал на ходу.
- Какой ужас, - шептались прохожие, – слепой ребёнок.
Моя Анапа делилась надвое. Одна её половина мелькала жёлтым, вторая – колыхалась голубеньким горошком маминого сарафана. От двойственности меня мутило.
- Ладно, давай поясок, – пошёл я на послабление. Мама облегченно застонала.
С пояском обзор выровнялся. У нас появились лишние руки. Теперь она могла брать два арбуза, а я бороться с мухами. Ещё я мог строить башенки, а мама впадать в забытьё, если я не дёргал.
Дистанция нарастала стремительно. С руки узелок незаметно перекочевал на ногу, затем к пояску приросла верёвка, а потом я сорвался. Увлёкся ракушками, и...
Опомнившись среди незнакомых тел, я отчаянно дёрнул поясок, но мамы в нём не оказалось.
- Чей ты, мальчик? – набежала на меня коричневая тётя. Обгоревшая кожа её свисала лохмотьями.
"Цыгане!! – догадался я, – это конец!", и дал стрекоча, вздымая песок и топча отдыхающих. За спиной грохотало: "Мать!.. Мать!.. Где его мать?!"
Они были повсюду и настигли, а, обступив, затмили солнце.
"Ты потерялся?!" – спросили "цыгане".
"Потерялся – это конец!" – вспомнил я, и завопил: "Не-е-ет!!".
"Он ненормальный. Его надо сдать в милицию!"
"Милиция – это тоже конец!". И я забился, и меня волокли четверо.
"Познакомься, это Маша! – сказала тётя милиционер, протянув мне одноноглазо-одноруко-безногую куклу. - Она тоже потерялась".
В единственном стеклянном глазу Маши отразился мой ужас.
- Не терялся я!! Не терялся!!!
- А где ж твоя мама?
- Распоя-я-я-ясалась!!!
Через полчаса распоясавшаяся нашлась. Шумно влетев в комнату, мама вмяла меня в себя, и долго плакала.
"Папе не говори, – шептала она, – или нам конец!".
"Он неизбежен!" - понял я, и попросил мороженое.
Руки наши немедленно срослись, и Анапа вновь раздвоилась.
На вокзале папа подхватил меня, закружил, и стал щекотать. Я брыкался. Мама, не выпускавшая мою ладошку, трусила рядом.
- И как тебе понравилось море? – улыбался отец.
- Очень, – смеялся я. - И море, и цыгане…
- Какие цыгане?!
- Голые! Те, что сдали меня в милицию…
Ладошка заныла. Мама побелела.
- Лучше расскажи, как нам было весело... – умоляюще простонала она.
- Было весело… - заморгал я. – Когда мама потерялась, было весело…
Ладошка хрустнула.
"Вот и конец" – понял я.
© Эдуард Резник
