Манохин оказался в патовой ситуации сам, никто ему не был виноват, сам-сам, без ансамбля. Нелогично орать на начальство, мог бы и перетерпеть. В конце концов, он всегда знал, что жена ему изменяет, так чего было обзывать начальника похотливым старым уродом, чай не чужие ж люди стали. Впрочем, прошлого не вернуть, жену так и так давно было пора бросать, сколько ж можно рогами балконы сбивать, стыдно и мерзко. В общем, вышло так, что Манохин Игорь Евгеньич, семидесятого года рождения, русский, не был, не привлекался, не состоял, утром третьего мая текущего года побросал вещи в старый студенческий рюкзак, крикнул в сторону спальни «Спи теперь с кем хочешь, официально разрешаю!», хлобыстнул дверью и вышел из собственной квартиры вон.
- Ты, Игорь, охолонись, - сказал ему самый лепший его друг, Сашка Мызгин, - посиди месяц в деревне, выдохни, успокойся, а там и приезжай с новыми силами. Ничего, ты еще женишься на молодухе с приданым!
- Иди ты, - поежился Манохин, - хватит мне женитьб, достаточно одной таблетки, все, баста.
Сашка протянул ему старый ключ на грязной веревочке, Манохин принял его, поморщился и сообщил – «Все у тебя, Мызгин, какое-то замызганное!».
- Этой шутке двадцать лет, не смешно, - пожал плечами Сашка. – И вот еще что: в том доме сто лет никто не жил, но в нем все для жизни есть. И печка, и баня, и колодец, и скарб деревенский – как раз подходящая нора, чтобы отдуплиться и подумать о душе. Приедешь – зайди в деревенский лабаз, там тетя Марина, она за избой приглядывает, скажи ей, что ты от меня и что поживешь в старом доме, я ей звонил, она в курсе. И не пей, советую. О собственной судьбе надо думать насухую!
- Да ну тебя, трезвенник! – упрямо мотнул головой Манохин.
Деревня была не деревня, а так – пятнадцать дворов со старухами. Кабы не дачники, приезжающие летом, давно бы накрылась эта деревня, а так хоть и вросла немного в землю старыми домами, но производила впечатление живого организма: куры возились в пыли у заборов, нет-нет да взмукивала чья-то корова, ей откликались грустным «мууу» товарки с других дворов, у кого-то орало радио – жизнь, чего.
- Да, Александр Ильич про вас сказал, - покивала головой продавщица тетя Марина, дородная дама лет шестидесяти, - поживите, отдохните, у нас воздух и спится прекрасно. Молоко будете покупать? Я за трехлитровую банку сто рублей беру, только тару не держите, сразу в свою куда переливайте. Молоко утром развозит мой внук, Димка. Часам к семи – не рано вам?
Манохин, равнодушный к молоку чуть более, чем полностью, к тому же твердо убежденный, что семь утра – это адски рано для человека, приехавшего отдохнуть, отчего-то согласился на все предложения тети Марины и в легком замешательстве покинул магазинчик. «Нет бы самогону попросить, что ли, - усмехнулся он про себя, - а я вон чего – три литра молока да в семь утра, так и чувствую, как лоб под нимбом зачесался».
Дом оказался вполне себе пригодной избою, вовсе не запущенной и без нежилого духа. Толкнув калитку, Манохин зашел во двор. Деревянные «тротуары» были ладно подогнаны, из клумбы, обложенной кирпичом, приветливо подмигивали анютины глазки, крыльцо дома, покрашенное темно-коричневой краской, масляно блестело на солнце.
- Благодать! – оценил Манохин, оставил кроссовки на крыльце и вошел внутрь дома. Кухня да две смежных комнаты, в спальне – свежезастеленная кровать с уймой разнокалиберных подушек, трогательный телевизор «Рубин», тюлевые занавески – ну прям кино из старой жизни, «Три тополя на Плющихе», только вот тетя Марина не похожа на Доронину, а так – ничего, вполне ничего, жить можно. Баней, как выяснил Манохин, тоже регулярно пользовались: об этом ему сообщили свежие веники в предбаннике, заботливо развешанные по стенам, вода в бачках, чистые тазы, горкой стоящие на потемневшем деревянном полке, полотенца на дверном крючке – все чинно-благородно, все по-хозяйски.
За домом, смотревшим на мир вымытыми окнами с цветочными горшками на внутренних подоконниках, был еще один заборчик с калиткой, которая вела в небольшой огород. Смородина-малина, парочка молодых вишен, несколько грядок с огурцами да кабачками, редиской, луком, укропом, три морковных грядки в тени дома, немного картошки, большая железная бочка с нагретой солнцем водой, на бочке – видавший виды мятый медный ковш с длинной загнутой ручкой.
- И на могилу приноси мне хризанте-е-емы! – отчего-то пропел Манохин старую песню из раннего детства. Дальше этого слов он не помнил, потому строчку про хризантемы на могиле морковь с кабачками прослушали раз пять, пока Манохин не соскучился от однообразия и не покинул огородик, весьма довольный собственным вокалом.
До вечера новый селянин сходил на речку, пообщался с интеллигентным рыбаком из числа пожилых дачников, представившимся Рустамом Абдуманатовичем. Раз на пятый Манохин сумел правильно выговорить отчество нового знакомого, за что получил обещание «дам вам свою удочку, приходите, зорьку посидим, в четыре утра самое оно!».
- Отлично! – сказал Манохин телевизору «Рубин», вернувшись с речки. – В три – завтрак, в четыре – на рыбалку, а там и молоко к семи подвезут, ну прям назад к природе. Осталось чем-то с двенадцати до трех себя занять, чтоб не уснуть, а отсыпаться уже днем буду, как все нормальные пейзане. Начинаем, Игоречек, новую жизнь. Чистую-шелковистую, безо всяких блудливых жен. Хм. Чего б тут почитать, что ли?
«Чего б почитать» нашлось, конечно же, на небольшом и весьма пыльном чердаке. Штук тридцать старых «Подвигов» - елки-палки, раритет, преданья старины глубокой, библиотека приключений издательства «Молодая гвардия», тыща девятьсот шестьдесят восьмой – семьдесят девятый, московские букинисты изгрызли бы себе все локти, обалдеть! Манохин схватил три тома, пролистал – Аксенов, Айтматов, Астафьев, три «А» – пойдет! Обняв новообретенную литературу, он спустился с чердака по шаткой лестнице, лег на диван в «большой комнате», закинул ноги на диванный валик – и погрузился в чтение.
В половине двенадцатого заверещал мобильник. Игорь очнулся, осознал, что отлежал ногу, кряхтя и ойкая добрался до трубки, откуда немедленно затараторил Сашка.
- Ты приехал, устроился? А чего не звонишь, а? Пьяный уже валяешься вовсю?! Я теть Марине звонил, она сказала, чтоб ты завтра с утра шел гулять или в садике гамак повесь да лежи, она убираться придет, понял? – скороговоркой выпулил Мызгин. – Гамак на чердаке, где – не знаю, сам ищи.
- На фига тут убираться, тут и так все чисто, - удивился Игорь.
- Да ладно? – в свою очередь удивился Сашка. – Она сказала, что все, поди, в пыли и паутине, давно не убиралась, говорит.
Манохин непонимающе оглянулся на комнату.
- Да нет, она что-то путает, - сказал он, - все правда прибрано и вымыто. Может, у нее склероз, убралась да забыла?
- Может, - с сомнением ответил Сашка. - Ну ладно, сам ей скажешь, что не надо, она завтра утром забежит. Или хочешь я тебе ее номер мобильника дам? Пригодится, тебе там месяц куковать, мало ли.
- Я ей записку оставлю, - пообещал Манохин, - меня утром не будет, я на рыбалку пойду.
- Ого! – удивился Мызгин. – Я смотрю, ты быстро освоился, полдня не прошло, а уже рыбалка, надо же. Этак ты у нас быстро вернешься в строй, зря я волновался, получается.
- Я тебе чего, красна девица, чтоб за меня волноваться? В порядке все, не парься, - отрезал Манохин и нажал "отбой", облегченно выдохнув.
- Не мужик – наседка заполошная, - объяснил Манохин пространству. Пространство скрипнуло дверью старого шкафа, стоящего напротив дивана. Шкаф, кстати, тоже был «из раньших времен», огромный, до потолка, с помутневшим зеркалом, вставленным в среднюю дверь, с вычурными виньетками по антресолям, этакое воплощение достатка и стабильности, не то что в нынешнее стремительно-ерундовое время – и мебель какая-то одноразовая, и стиль жизни какой-то невнятный, да и стилем его называть не стоит, не стиль это – мельтешение, дурость, гонка, ничего конструктивного, сплошной деструктив. Игорь вышел во двор, присел на крылечко, закурил и с удовольствием втянул в себя дым. Даже привычный «Парламент» изменил тут свой вкус, не место, а какая-то фабрика новых впечатлений. В Москве каждая затяжка имела в качестве послевкусия некую торопливость и невнятность, здесь же дым мягко обволакивал легкие и сам процесс курения становился этаким чувственным моментом бытия, почти сексуальным, что ли. Игорь поднялся, с удовольствием потянулся, хрустнул шейными позвонками, повертев головой, и пошел обратно в дом, на диван, читать. Лег, накинул на ноги старенькое покрывало, взял книжку – и тут настенные ходики тихонько брякнули, знаменуя полночь.
Дверь шкафа медленно заскрипела, не так напевно, как совсем недавно, а так, будто заломило больной зуб и кто-то переложил эти ощущения на музыку дверного скрипа. Игорь поднял голову от подушки – и во рту у него мгновенно пересохло. За дверцей шкафа кто-то был. Не отрывая глаз от дверцы, Манохин спустил ноги на пол. Деревянно, как не свои. Вперившись в шкаф, Манохин пытался заставить того, кто ну вот точно был за дверцей, не заходить в комнату, нет, нет.
Но демонический взор перепуганного Манохина не оказал на шкаф ровно никакого влияния. Дверца подалась вперед, ходики на стене обреченно уронили стрелки вниз циферблата, на чердаке что-то ухнуло, с противным комариным звоном лопнула лампочка под потолком, округа погналась за выпадающим из реальности сознанием Манохина долгим собачьим лаем – и на дощатый пол манохинского временного пристанища из недр шкафа вышла немолодая седая женщина с длинными распущенными волосами.
- Зябко, - сказала она бархатным голосом, обхватив себя за плечи.
- Что?! – нутряным хрипом каркнул Манохин и, враз осев, тихо сполз с дивана на пол, погрузившись в мгновенный потрясенный обморок, черный, но облегчающий.
Я обещала вам страшную историю, но она оказалась длиннее, чем я думала. История имела место быть в реале, персонажи изменены до полного изумления, на той неделе продолжу, с вашего позволения.
Продолжение следует...
© Евгения Просветова
