Однажды, после затяжного прыжка в алкогольную бездну, Светлов обнаружил в своей холостяцкой квартире резиновый детский мяч. Мячик в разноцветную полоску, размером с футбольный, лежал под кроватью, прямо под изголовьем. Лежал, сливаясь с пылью своими блеклыми, спрямленными в одну серую гамму красками. Светлов не сразу его увидел. А когда увидел, старенький резиновый мячик стал для него болезненным открытием. Эта вещь словно была доставлена из детства, словно выкатилась к нему, нашла его через запутанную систему потусторонних лазеек. Когда похмелье прошло и в буйной голове прояснилось, Светлов решил выкинуть мяч, но раздумал. Обычно по пьянке он терял вещи, а тут в виде исключения приобрел. *Пусть напоминает*, — подумал Светлов и ногой осторожно откатил игрушку в пятый угол.
Ночь с пятницы на субботу не читалась в памяти, как текст, на который пролили чернила. Ничего удивительного, таких ночей в его жизни уже набиралась колода. Мяч он мог прихватить на выставке рукоделья, отобрать у ребёнка в метро, просто найти на улице. Думать о своей страсти и одновременно неумении пить было Светлову очень неприятно. Вот ведь в чем тонкое отличие человека от вещи: вещь всегда абсолютно трезва и всё помнит, а человек – пьяная вещь, он легко забывает всё то, что ему неудобно и неприятно. Через некоторое время Светлов снова вернулся к той беспамятной ночи, в какую во всех клубах города проводили загадочный западный праздник Хэллоуин. В этот раз почти трезвый, он сидел в недорогом заведении *Макондо* и слушал певицу по имени Тэ. Бармен, женственный парень с крашеными волосами, наклонился к нему и доверительно сообщил:
- Это не я. Это хозяин тогда вызвал ментов.
Светлов рефлекторно кивнул и с легкостью вспомнил: да, в ту ночь его везли в полицейской машине. За тысячу рублей он доехал до дома, хотя ехать тут рядом, буквально три минуты. Стало быть, здесь, в *Макондо*, и завершился тогда его загул, вакханалия, его серийное падение. Ну да, это вполне логично. Под утробное отравленное мяуканье Тэ медленно развернулась яма той ночи, плотно забитая гнусным туманом, и в нем Светлов различил очертания человека. Тот был высокого роста, бородатый, с бледным шрамом на лбу. В дёрганной игре света шрам казался свежей открытой раной. Вроде бы, незнакомец хвалился своим приобретенным в Мексике костюмом скелета: нарисованные мраморной краской кости светились во тьме, трещали, щелкали и будто бы пахли жирной американской землей. Воспоминание было смазанным и случайным и держалось в голове только благодаря дополнительной подсветке от алкоголя. Просто внешность, без личности и без голоса, небрежный эскиз маскарадного костюма. На буром фоне неоштукатуренной стены сортира. Склянка с красивыми, живыми, музыкальными кристаллами. Свернутая в трубочку купюра. Вероятно, та самая, которой он потом откупился. Вот и всё, что он мог вспомнить. Однако вполне достаточно, чтобы почувствовать себя во враждебной среде. Фриком среди нормальных людей. Окончательно списанной, изолгавшейся личностью. Так вот, почему Тэ больше не отвечает на его вызовы. А он к ней так привязался! Даже сделал татуировку. Мерзавка, совсем не смотрит в его сторону, словно его больше нет. Светлов нарочито медленно прошел перед круглой платформой, на которой Маша, вполне здоровая и адекватная девушка, изображала умирающую от непомерной любви девочку-гота по имени Тэ. Это было смешно, и Светлов и впрямь рассмеялся – тяжело, сонно, как кислый иноземный студень. Но Маша Тэ невозмутимо тянула свою лямку. Не выходя из образа, она прицельно плюнула в Светлова, но не попала. Со стороны это выглядело смело, свежо. Певичке засвистели, зааплодировали. Светлов оглянулся, как человек, смешно ударившийся лбом. Дырявые чулки и короткая юбка девушки долго стояли перед глазами.
Хотелось бежать не откладывая. Но Светлов решил не давать себе послабления. Жестяным от стыда и пренебрежения голосом он справился у бармена, когда вокруг никого не было:
- А что было-то? Можешь хоть набросать?
Парень состроил какую-то сложную мину, очевидно, заимствованную из журналов для голубых. Импульсивно Светлову захотелось ударить его в лицо. Парень это почувствовал и взял предельно корректный и, в то же время, приятельский тон:
- Обалденное было веселье. Когда стала петь Маша, ты пытался за волосы стащить ее со сцены. Потом отобрал у нее микрофон и запел, — он сделал быструю паузу. – Владимирский централ. Потом накинулся на хозяина. Обозвал его, — снова пауза, — пидарасом.
*Ну, это еще терпимо*, — воспрянул духом Светлов.
- А потом стал бегать, толкать всех и кричать, — бармен закашлялся, взял одну из откупоренных бутылок и отпил из горлышка. — *Земляной человек! Земляной человек!*
*А вот это уже печально*, — расстроился Светлов.
- А мужика помнишь такого? С бородищей? В костюме скелета?
- Да много было народу, — отстраненно сказал парень. – Не продохнуть было.
Светлов пошел к выходу, вернулся.
- А мяч у меня был? Детский мяч?
На этот раз, бармен взглянул на него с нескрываемым испугом.
*Так — прощай, Макондо. Голубые полковники и глазурные зомбячки. Прощай, моя Тэ*, — сказал себе Светлов и быстро вышел на улицу. Хотелось надавать себе пощёчин, но это быстро прошло. По дороге домой он зашел в супермаркет и взял бутылку водки. Едва расплатившись на кассе, отвинтил крышку и сделал беспощадный к своему человеческому достоинству глоток. На улице было ненастье, и Светлов задумался о химеричности. Удивительно, но пьяный человек таскает на своих закорках чудного зверя, который понуждает к пропасти.
Надо сказать, что Светлов умел отключать ум и без алкоголя. Он работал чиновником по потусторонним связям с общественностью. Работа была не простая, где-то даже опасная. В присутственном месте весь его ум оттекал в лицо, отчего Светлов выглядел старше, мордастее. Управлялся он, в основном, по наитию, на автомате, как пилот управляет болидом. На содержание важного лица уходило много энергии. После работы, когда его сознание возвращалось на базу, он чувствовал себя плохо и выглядел глупо. Лицо становилось сморщенным, детским, уши оттопыривались, в глазах появлялась вневедомственная растерянность. Сознание начинало шалить, двоить, бесноваться. В самом духе трезвости для Светлова всегда было что-то тёмное и ужасное. Трезвость давила его с рождения. И только открыв для себя алкоголь и другие радости, Светлов стал к трезвости толерантен.
Иногда, не чаще раз в месяц, Светлову приходилось отсчитываться перед выше задранными лицами. В основном, их интересовала риторика. Но порой – и фактическое содержание его деятельности. Тогда он, волей-неволей, должен был вспомнить то, что проскочило мимо дозорных вышек его интеллекта прямо в гиппокам, где зачем-то хранилась вся полученная им от мира информация. Для этого у Светлова была своя метода. Он принимал очень дорогой препарат и обязательно запивал его мелким глотком одеколона *Валера*. И как бы проскальзывал внутрь ситуации. Причем, его впечатлительность в ней была крайне накалена. Можно сказать, он сразу делался и пьяным, и трезвым, и подлой скотиной, и святым. Становился ареной борьбы двух враждебных стихий. После таких опытов, чувствовал себя выпотрошенным, как эпилептик после припадка. Правда, в отличие от эпилептика, Светлов писал. Вручную. Твёрдым и внятным почерком выписывал из себя большие куски правды. Все его отчеты поражали задорным цинизмом и знанием дела. На работе Светлова ценили, хоть и считали повесой, самоубийцей. И вот Светлов до дрожи почувствовал, что близок момент, когда хватит повесничать, прекратить. Даже жениться, пожалуй. Ведь, в сущности, он тот же пастырь, и по призванию своему должен быть укоренен в решётке божьего мира.
*Сейчас представлю, что у меня в *Макондо* была деловая встреча – и вспомню, откуда мяч*, — решил Светлов. Дома он допил водку, съел две похожие на кусочки земли таблетки, и немного отпил одеколона *Валера*. Стопка чистых листов бумаги, перо. Поначалу опьянение от водки было необъятным, подавляющим, как океан. Но вскоре пришло ощущение феноменальной ясности, задушевное, как вакуумная упаковка. Светлов стал писать, не быстро, но и не медленно. Глаза его закатились, тело потряхивало.
*30 октября был в артистическом кафе *Макондо*, которое расположено в левом крыле городской бани по адресу… В 23.17 ко мне подошел видный мужчина в маскарадном костюме (подробное описание внешности). Он произнес ключевую фразу:
- Что такое Макондо?
Я рассказал ему о писателе Габриеле Гарсия Маркесе, которого перевели на все языки мира. В его романах мертвецы выходят из могил и свободно общаются с живыми. Это называется магический реализм. В ходе своих объяснений я употребил ответное ключевое слово *Ламбада*.
После того, как контакт был установлен, мужчина сразу же заговорил со мной так, точно мы были давно знакомы. Он признался, что вся его земная жизнь была наполнена хлопотами и увиливанием магического реализма. Он никогда не учился и не работал. Хотел стать художником, чтобы иметь легальный доступ к разнообразному женскому телу. Но по непонятной причине стал магом. Раз в году он выбирается из своего волховища, которое находится где-то в горах Мексики, чтобы провести ночь всех святых в компании живых людей. По его словам, между ним и живыми происходит свободный обмен. На том свете он обычный ходячий мертвец, private dead. Однако у него в запасе есть три попытки, чтобы претендовать на степень архонта. На родину его тянет до колик. В остальном, всё человеческое ему чуждо. Даже имени своего больше не помнит. Зато хорошо помнит, как получил инициацию. Разрыв шаблона. Мы условились, что я буду в дальнейшем называть его Зёма от *земеля, земляк, земляной человек*.
- Инициация – не совсем правильное слово, — поведал мне Зёма. – Мы не масоны, никакой организации у нас нет. Каждый выпадает из мира сам, как может. Нет союзов, нет ученичества. Одна только война, прятки и истребление. Я, к примеру, прячущийся маг. Это значит, что я оказался в магическом мире по нелепой случайности. Она – как воронка, всё время затягивает и не даёт никакой поблажки. В любой момент меня могут найти и обезвредить.
Это случилось в далёкие времена, еще до Олимпиады. После армии я на несколько лет завис в Москве. Торговал кокнаром и анашой. У меня был большой круг общения. Я был пушером, наверно, на самых наблюдаемых улицах мира. У меня был редкий талант прятаться, сливаться с обстановкой. Несколько раз я выпивал с Владимиром Высоцким, самым культовым артистом того времени. Больше всего, мне нравилось общаться с художниками и эзотериками. Их тогда было несметное множество – кухонек и омутков. В этих омутках водились сказочные принцессы. Я видел, что, в основном, все эти люди – неудачники. Они ничего не делают, и, чтобы забыться, хотят кайф. Как-то раз моя знакомая свела меня с группой художников, которые произвели на меня самое серьезное впечатление. Они вели себя очень благоразумно, не лезли в политику, чурались мистики, не злоупотребляли. Мне показалось, что у них что-то происходит, готовится, а они спокойно это осознают. Часто люди, которые чувствуют себя избранными, глухи и высокомерны. А здесь было что-то другое. Скорее, они были бесчеловечны, но эта их бесчеловечность была без фанатизма. Врожденная и поддающаяся осмыслению. Они просто ждали, когда наступит их время. Не помню почему, я стал называть их *гнаками*.
Гнаки выезжали куда-нибудь на природу, обычно ранней осенью или весной, большими компаниями, с заранее изготовленными или припасенными предметами. Примерный сценарий акции был известен только нескольким затейникам. Это был побег из чумного города, пикник и глубокомысленное дурачество одновременно. Компанию украшали женщины, развлекали полубезумные музыканты. Красная Москва в межсезонье – ужасна. Выбраться из ее трясины – уже рекреация, перемена и развлечение. Гнаки очень высоко ставили себя в мире нонконформизма, и желающих к ним примкнуть было немало.
Я очень многого ждал от поездки с гнаками. Мой куратор из комитета был убежден, что гнаки – плохие люди, что они замышляют что-то ужасное. Для меня же эти люди были похожи на иероглифы майя. Можно замазать, но смысл их от этого не раскроется и не изменится. Поздно осенью собрались на краю огромного поля с жалко торчавшим жнивьем. Было ясно, но довольно холодно. Мне дали детский мячик и сказали, что я буду его забрасывать в лес от поля. Что у меня важная, может быть, даже самая важная роль. Остальные пошли через поле, за увал, где стояла чья-то машина. Я стал бросать. Раз на пятый-шестой я не смог отыскать мячик. Долго бродил по лесу, даже нашел несколько съедобных грибов. И почти забыл о том, что вообще происходит. Наконец, выхожу на опушку и вижу, как они через всё поле катят какое-то деревянное колесо, над которым дрожит и болтается странная штука – что-то вроде антенны или пружины. Я подошел к распорядителю и сообщил, что мячика нет. Он поздравил меня и сказал, что я молодец. Всё удалось? — спросил я. Не могло не удаться, уверенно ответил он. Вот эта спокойная уверенность большого художника, пожалуй, и поразила меня больше всего. Потом, когда дотащили ту штуку, мы все сели, немного выпили, сфотографировались на фоне облетевшего леса. Всем, кто принимал в поездке участие, даже самым тупым, выдали красивые сертификаты. Потом все довольные разъехались по домам. Однако я был немного разочарован, сбит с толку. И что самое странное – мне регулярно стали сниться ужасные видения. Вязкие, тягучие, немыслимо жестокие. Я в них был абсолютно зависим, болен, гоним. А ведь до этого я всегда спал как убитый. Я рассказал об этом гнакам. Они отнеслись очень серьезно, никто надо мной не шутил. Возможно, предположил один из них, произошел разрыв шаблона.
С тех самых пор я ищу этот мяч на задворках вселенной, — устало добавил Зёма.
- Обычный детский мяч? – переспросил я.
- Да. Обычный детский мяч, который можно было купить в любом *Детском мире*, — Зёма вдруг переменился, стал страшной пародией на человека и метнул в меня тень. К сожалению, я не успел от нее увернуться.
Дома я получил подтверждение того, что обмен (в данном случае имеющий ярко выраженный характер дарения) состоялся. Вещь, материализация, переданная мне с той стороны, представляет собой детский резиновый мяч, изготовленный в середине 70-х годов в Советском Союзе. Смотреть на мяч тяжко…*
Светлов отбросил перо и в ужасе схватился за голову. Безотчетное стало полностью зримым, даже замедленным. Рассказ бармена об эксцессе в *Макондо* получил подтверждение в виде голой и непоправимой хроники. Оказывается, мяч поначалу был иллюзорным, неявным – просто какая-то дырка, натяжка, запятая, мельтешащая в неположенном месте. Светлов бегал за ней по всему клубу вприсядку, норовил пнуть. А может, и отбрыкнуться. В патрульной машине у полицейских вместо голов были красноватые тыквы с кривыми прорезями. А у Светлова – правильный чёрный шар, в котором отражались огни и серебристые ветки деревьев. Бред рассеялся, а мяч никуда не пропал. Скорее уж, стало постепенно пропадать, выхолащиваться всё то, что его окружает, что служит ему подставкой.
Светлов подошел к мячу и с трепетом взял его на руки, помял бока. Невольно улыбнулся. Он представил, какими были фабричные цвета, как звонко ударялся мяч об стенку, как он дрейфовал по весенней луже, как после заковыристого удара пролетал между ног вратаря. Как долго (целых три года) лежал на шиферной крыше. У Светлова пересохло в горле, словно он носился по двору, как угорелый. Он застонал. Какой нелепый розыгрыш, какая бледная мистификация — вся его самость, взрослая жизнь, состояние!
Канцелярским ножом Светлов проделал в мяче треугольную дырку и припал к эссенции своего детства. Горько пахнуло резиной, пылью, прибитой дождём, чёрной черемухой, металлической стружкой, солончаком и штукатуркой. По бокам отверстия Светлов сделал два продольных разреза и с наслаждением натянул мяч на свою приплюснутую лысоватую голову. Шершавая резина качественно обтекла нос, скулы, затылок и подбородок и острым краем сомкнулась на горле. Светлов снова приступил к письму. Его рука писала независимо от тела, пока голова храпела от удушья. Даже после того, как Светлов был удушен страшным мячом, его рука продолжала писать прилежным советским полууставом:
- Миру — мир. Миру — мир. Миру — мир…
Автор: дважды Гумберт
