Дон Кихот шел по кривой дороге из Эль-Тобосо в Мадрид. Намотанные на руку поводья резали запястье, за спиной ковыляла паскудная тварь, а древко копья чертило в пыли гадючий след. Иногда рыцарь печального образа оборачивался и пытался съездить Росинанту по опущенной морде ногой, обутой в рваный ботфорт.
- Дрянь, — презрительно (он умел ронять слова, будто плевки – холодно и с издевкой) цедил сквозь зубы Дон, – Дырявый мешок костей. Я мог бы выручить за тебя максимум три с хуем песо.
Он тыкал тупым концом копья в обтянутые кожей ребра: — Пшел, бляжий сын! Но!
Одр припадочно дергал шкурой, а в его брюхе екала селезенка.
Тычок, другой, и снова старик в мятой кирасе брел, спотыкаясь, под жарким июльским солнцем. Грязное исподнее резало Дону Кихоту жопу, обочины заросли болиголовом, по окрестным холмам раскорячились ветряные мельницы.
- Эх, Дульсинея, сиськи – пятерка да крепкая жопа… А помнишь, как пел я под окнами серенаду? Ту самую, из глубины сердца?
«Песенку эту поныне хранит трава молодая, степной малахит…» — как-то так вроде, тарам-пам-пам.
Заслышав эту мелодию, ты выбежала на балкон, увитый плющом, и потребовала, чтобы я съебал из-под окон как можно быстрей. Помнишь? Но даже твое недовольство было в тот миг слаще любых признаний в любви. Старый глупец, я решил, что это каприз юной самки… Плюс, узрев едва просвечивающий, но видно, что спелый и налитой, сосок под тонким батистом, я словно безумный, принялся карабкаться, ломая ногти, к тебе. И я бы, бля буду, долез, но дешево нынче стоит мужская дружба.
Санчо – проклятый гном с мозгом зайца и прытью осла, сумел отыскать ключ от твоей пизденки, а я… Я снова остался за бортом, пизданувшись с третьего этажа.
- Ух, волчья сыть, ты же должен был ждать меня под балконом. Н-на! Что тебе до старого идальго, блуждающего в лабиринте воспоминаний. Так, сволочь?
Не то, что б я очень страдал – время залечит любую рану и толстая Анхелика из придорожной таверны умело всосала горечь обид, но все же… Эх, эх.
Видно и впрямь не судьба обладать тобой, о, прекрасная Дульсинея. Конь мой едва волочит ноги, а кошелек, бляха-муха, пуст. Таким образом – все при своих, а значит, рыцарский подвиг подходит к концу.
Итак, я иду в Мадрид. Может, устроюсь охранником в ювелирную лавку и пиздану браслет, а если и здесь не свезет, подамся в солдаты – хуле, уж лучше подохнуть в честном бою, чем нищим с заточкой в брюхе.
Пора разорвать этот замкнутый круг! Я больше не раб жирной суки и шелковых панталон на копье.
Но, чу! Я слышу стук копыт. Ха, если это богатенький дон, то может, удастся загнать лошаре конягу? Давай, старый мерин, поднапрягись. Пожалуй, начнем с пятнадцати песо…
Санчо?
- Как заебал этот костлявый шлагбаум — вечно торчит на моем пути. Проклятые петли кармы связали нас — и вот он опять в обломе, а я на ко… то есть, на осле. А почему? Да потому, что — нерешительность! Да-да, именно нерешительность плюс инфантилизм. Старый мудило застрял в детских сказках и не понимает, что баба ценит прежде всего напор. Вот я, Санчо Панса, к примеру, ничего особенного не представляю: толстый, низенький, кривоногий. Но я же не комплексую из-за всякой хуйни.
Три бородавки на левой щеке грозят перерасти в меланомы? — Ну, и что!
Гнилые зубы? – Да похуй!
А между тем, я могу без напряжения выебать любую от пятнадцати до пятидесяти пяти включительно. И они еще будут меня умолять!
Размер, кстати, значения не имеет. Это все наговоры. Обычный у меня хуй, стандартный. У ишака все же, думаю, чуть побольше.
Жизненные силы, позитивный настрой и житейский опыт – вот краеугольные камни моих побед. Причем тут размер?
Если по чесноку, Дулька заебала. И в прямом и переносном смыслах. Вопросик к Создателю: ну нахуя каждая из Дульсиней от Севильи до сраной Гранады шире меня втрое, выше на две головы, и все поголовно неебаны минимум десять лет? Ответишь? Вот то то и оно.
А это что еще за привидение?
Блядь.
- Хола, достопочтенный идальго! Куда путь держите?
- Сей же час, я покажу тебе «хола», маленький, толстый пиздюк.
***
В сумерках кастильский сирокко стихает, воздух становится влажным, а между холмами скользят туманные ленты. Зыбкая тень креста, росчерк летучей мыши, протяжно стонет неясыть. Дороги Испании в полночь пустынны и небезопасны.
Пальцы Санчо застыли на полированном древке, растущем из паха. Кажется, что это хуй толстяка, предмет колкой зависти Дона и страсти тобосской шлюшки, напрягся, превратившись в метровый кол. Но липкий туман и ночная мгла обманчивы: жирный хитрец вывалил кишки в песок, пронзенный копьем визави; дамасский кинжал торчит из горла идальго; кровь их, смешавшись, впиталась в пыль. На восковых лицах заметны следы копыт.
Неунывающий Грис и Росинант, передумавший подыхать, пасутся неподалеку от места последней битвы.
- А в Сарагосе кобылы есть? – впервые за столько лет, конь может спокойно поболтать по душам со старым товарищем.
- Есть, дружище. Там пиздатые кобылицы: их пухлые губы не знали узды, пышные гривы чернее ночи, а под хвостами – пещеры страсти. Мы обязательно двинем туда. Обойдем Мадрид и через Гвадалахару… ы-ых – осел покрутил хвостом и пронзительно закричал, демонстрируя звездам желтые зубы, — Свобода!
- А в Гвадалахаре? – Росинант заинтересовано приблизился к Грису.
- Ну, — замялся тот, — И в Гвадалахаре, наверное, есть. Но я полагал, что мы хотим покинуть эти места как можно скорее. И чем дальше, тем лучше. Или у тебя другие планы?
Конь опустил голову, и, водя копытом, признался: — Грис, я чувствую вину перед хозяином. Мне придется вернуться.
- С хуя ли? – от возмущенья осел подпрыгнул.
- Он умер девственником. Я должен отомстить за него.
- И как ты собираешься это сделать? Тебя ж вроде того, охолостили в юности, не?
Глаза Росинанта, покраснев, выкатились из орбит, губа задрожала, и он боковым ходом двинулся на Гриса.
- У ме-ня все за-е-бок, ишачишко. Понял? Или показать? – золупная сумка на брюхе раскрылась, и оттуда показался черный комель.
- Роси, блядь, я же пошутил! Остынь, дружище, я верю! – осел испуганно отскочил в сторону и нервно задергал ухом.
- Я выебу Дульсинею, сучку из Эль-Тобосо. Только тогда душа Дона Кихота упокоится с миром, а я смогу с честью идти на все четыре стороны. Хоть в Сарагосу, хоть в Барселону.
Пораженный ишак уселся как пес на траву и ошарашено произнес: — «Ты охуел, брателло…».
Лопасти ветряков кромсали прохладный сумрак. На востоке уже показалась алая щель рассвета, и древние звезды тускнели, устав от творившейся под ними хуйни. Призрачный Дон Кихот летел, потрясая копьем, по пустынной дороге, а мельницы, черными птицами стерегли кастильскую ночь. Грезил одинокий Филидор, катая в ладонях чужих королей. Спускался в адские подземелья мудрый и жестокий Торквемада. Старый шарманщик Тэкито Муэрте заваливал трупы глиной, читая «Патер ностер, кви эс ин челис…»
- Слушай, а если у нас все срастется, и ты ей заправишь, можно я тоже? – суетился Грис, подпрыгивая как маленький ослик.
- А то, – степенно отвечал с каждым шагом молодеющий конь. – Можешь даже нассать ей в лицо. Я слышал, что Дульсинеи ценят такие расклады.
- Эх, заживем королями! А правда, хирург по ошибке оттяпал Сервантесу хуй?
- По-моему, руку.
- Санчо говорил хуй.
- Нет, руку!
- Нет, хуй!
…
Солнце, медным щитом загулявшего мавра, выкатилось из-за холма. Испания просыпалась в лепестках розмарина и тмина, звоне колоколов и острой вони коптящихся еретиков. Никто не догадывался о том, что скоро патриархальный уют королевства взорвут два ухаря-ебаки без страха и упрека.
Кто говорит, что Бог не играет в кости?
Играет, да еще как: а еще в буру, в преферанс и в двадцать одно.
Задорно стучат деревянные кастаньеты, рвут такаоры струны звонким фламенко — старый мерин с ослом весело скачут в Тобосо, чтобы отдать должок, исправив тем самым ошибку истории. Гремит над пыльными перекрестками кастильский трэш, и Бог ржет как конь, прикупив к четырем тузам джокер.
И что будет делать дебелая молодуха, проснувшись утром с ослиным хуем во рту?
© Яблочный Спас
