Это была даже не очередь — это была бурлящая и, на взгляд непосвященного, плохо организованная толпа. На самом деле тут была своя строгая иерархия, свои правила, свои постоянные клиенты, несмотря на кратковременность пребывания в этом самозародившемся сообществе.
Это была очередь в транзитную кассу аэропорта Толмачево. Очередь конца восьмидесятых — начала девяностых, со всеми тогдашними прелестями в виде постоянного дефицита билетов на все направления и отсутствием внятной политики их продажи.
Схема покупки билета на Москву, куда я мотался дважды в неделю, была такой. Первым, еще ночным, автобусом надо было отправляться в аэропорт, чтобы через час начать прохождение к окошку кассы. Еще через час заканчивалась регистрация на рейс, и к этому времени клиент должен был быть во всеоружии — с деньгами в руке и с тем самым окошком кассы на расстоянии вытянутой руки. Если окошко оказывалось прямо напротив тебя — это была удача и счастье: два-три места, не выкупленные по брони, могли достаться счастливчику.
Наиболее трудным было пробиться к самой кассе. По пути оттеснялись казахи обоих полов, упирающиеся мне в подмышку, хамоватые владивостокцы, неделями живущие в аэропорту и уже ненавидящие всех вокруг, какие-то непонятные монголы и перепутавшие порт отбытия якуты, чей рейс вылетал из городского аэровокзала. Все они были не конкуренты в битве за московские билеты, но мешали и преграждали собой путь к заветному окошку.
Еще нужно было всегда держать в руке, поднятой над головами, деньги — в карманах они легко стали бы добычей умельцев, да и в любой момент из кассы могло раздаться вожделенное: «Три на Москву!» — тогда надо было прыгнуть прямо через головы стоящих, дотянуться до окошка и бросить деньги так, чтобы при наличии конкурентов кассирша увидела, что в твоей пачке на трешку больше, чем нужно, после чего ты бы обошел конкурентов. Иногда правила игры менялись и в транзитной кассе только выписывали «направление», как в поликлинике, а билет выдавали уже в обычной кассе — из тех, что большую часть времени были вообще закрыты ввиду полного отсутствия билетов в открытой продаже.
За пять минут до окончания регистрации наступал самый ответственный момент: нужно было понять, оставаться ли у взятого приступом окошка или бежать к стойке регистрации и выпрашивать «подсадку». Иногда оно того стоило и такие места отдавались, минуя диспетчеров и кассиров — как правило, с оплатой в карман экипажа или диспетчеру у стойки. Но можно было остаться ни с чем, если подсадку не давали, а в это время брошенная тобой транзитная касса раздавала счастливчикам билеты на нужный рейс.
В то утро был как раз такой случай: касса «молчала», а для понимания, будет ли сегодня продаваться «бронь», надо было пробиться к самому окошку, до которого оставалась еще одна спина, принадлежавшая человеку невысокому, но крепкому — за последние полчаса никто его не смог сдвинуть с места, как ни толкались претенденты на первенство. И бежать к стойке регистрации было страшновато — останешься на бобах, а следующий рейс только завтра.
Наконец, кассирша что-то произнесла — кажется, крепышу достался билет куда-то в Казахстан. У окошка кассы началась возня — счастливчик крутился ужом и выворачивал карманы в поисках нужного, после чего встал растерянным столбом и принялся чего-то бормотать про «ну, может, как-нибудь так». Все стало понятно — ему не хватало рубля для покупки чертового билета. Моя рука была занесена над ним и я выронил ему на заячью шапку железный рубль с лысой головой юбиляра на весь аверс. Он сначала не понял, в чем дело, обернулся, оказавшись усатым, лет на пять-семь старше меня, пареньком — насупленным, с кустистыми бровями и опущенными уголками рта. Когда он поднял руку и стал шарить в поисках упавшего в шапку, так и не сняв ее, я увидел, что вся его кисть в партаках — старых, кустарных и размытых. Одна татуировка была свежей; судя по ней — срок был не сильно большим.
Он нащупал монету, чуть не выронил, засовывая ее в окошко кассы, получил билет, и только тогда обернулся, сказав: «Благодарю», — и пропустив меня к кассе. Зэки не говорят «спасибо», — вспомнил я.
В то утро я улетел, — поперепиравшись еще минут десять с хозяйкой кассы насчет надорванной банкноты, но улетел. Обратные билеты брались с таким же боем, но при наличии денег в Домодедово можно было не биться в очередях, а сунуть грузчику пятерку — и тебя проводят до самого самолета без пыли и шума. Я так и сделал, тем более что, отстояв огромную очередь в только что открывшийся Макдоналдс, урвал там тот самый Биг-Мак — в белой пластиковой упаковке с крышкой и рекламным буклетом в придачу. Это чудо кулинарии я вез не себе — одной красивой девочке из «четверки», общежития универовского студгородка.
* * *
Через пару лет возле той «четверки» меня поджидала странного вида компания. Они появились неожиданно и, сбив меня с ног, затащили в кусты. Я ничего не успел сказать, будучи ошарашенным, мне даже не заткнули рот — я и сам прикусил язык, обалдев от таких перемен. Через кусты были видны окна «четверки». Третье справа на пятом этаже было когда-то ее окном — она жила на подготовительных курсах в переделанной под комнату кухне. Но это было раньше. А теперь там кто-то хихикал и говорил, что не сейчас, могут вернуться соседки. На дворе был март, снег еще не таял, но третье справа окно на пятом этаже было распахнуто.
Пока я тупо стоял и пялился на окна, от меня вдруг отцепились, повинуясь короткому приказу какого-то крепыша, стоящего в тени кустов. Он подошел ближе, вгляделся в меня и, почему-то, захохотал, тыкая меня в бок и приговаривая: «Ну, вот скажи кому — не поверят!»
Потом он что-то рассказывал про тот день, про Казахстан, где «завис до упора», про здешнюю «житуху». Осекся он не сразу, только когда понял, что я молчу. На его вопросы я пожал плечами и сказал, что нет, не настолько испугался, да и успокоился уже, не в том дело. А потом зачем-то признался, что завтра должна была приехать она, та самая, из «четверки», но она больше не приедет. Никогда.
Потом мы пили портвейн на скамейке неподалеку от столовой, я о чем-то рассказывал, даже плакал. Несколько раз я порывался сбегать домой — у меня под кроватью хранилось три десятка бутылочек крымского портвейна в странных емкостях по 0.33 — на заводе был дефицит тары. Но мой собеседник меня не отпустил, махнув кому-то рукой и ловко выбив пробку из очередной принесенной бутылки. Потом он рассказывал, что ему все надоело, и он хотел бы прибиться к кому-то крепко стоящему на ногах, а не шакалить по кустам с компанией придурков, — он даже не понизил голос, говоря так о своих приятелях. Кажется, он тоже рассказывал о женщинах, о том, что ему с ними не везет, но он мечтает... Потом вспомнил про мои усы, интересуясь, куда они подевались и горделиво потирая свои. Мы посмеялись над старой шуткой про Сеньку, тоже сбрившем усы, я признался, что усы не нравились ей, а теперь уже и мне, он снова стал тыкать меня в бок и, хохоча, объяснять, что как раз он Сенька и есть, это его всю жизнь заставляют сбрить усы, а он ни за что не согласится, его «под шконку не загонишь».
Проснулся я с больной головой в своей постели, укрытый двумя одеялами и ничего не помнивший.
* * *
Девяностые, тем временем, шли во всей своей красе — с «крышами», разборками и «стрелками». Меня эти новообразования касались не слишком часто, последние архаровцы, алчущие получать «доляху» с нашего магазина, убежали, роняя заточенную арматурину, увидев, как друг Леха щелкает затвором «макара» и открывает затвором бутылку пива.
На следующий день ко мне в подвал спустился крепкий мужичок в кожаном плаще почти до пола и что-то начал говорить о том, что его людей тут обидели, — не вынимая рук из карманов; потом он замолчал, подошел ближе — и повторилась старая история с хохотом и тычками в бок — это был, конечно, тот самый Сенька.
Я закрыл магазин, мы уселись в соседней закусочной и, перебивая друг друга, чего-то рассказывали: я — о недавней свадьбе, он — о своем «бригадирстве» и новой тачке. Потом перешли на женщин: у него, — он постучал по столешнице, — кажется, начало складываться, только она не хочет с ним расписываться, пока он занимается вот этим вот, — он взмахнул полами своего плаща. А еще он боится, — тут он налил полную стопку и махнул ее, не обращая внимания на меня, — боится, что с детьми у него может не выйти, а ему хочется двоих, не меньше. От него никто не залетал по этому делу, это же ненормально! Он даже разыскал старых подружек и расспросил их, не выскабливались ли они после него. Оказалось, что нет. И сейчас вот, даже когда не предохраняемся — ничего, — вздохнул он.
Под конец он признался, что прежняя жизнь ему изрядно надоела и что если какой-то неведомый мне «Сметана» рискнет пойти в политики — он будет только рад помочь шефу, и уже сейчас, втихую от своих, ездит в детдом с полным багажником одежды и игрушек; а еще есть задумка про фонд, так они решили со «старшими» — из которого будут идти средства на строительство храма и другие проекты...
* * *
Мой магазин не проработал и года, потом сезон закончился, потом был дефолт и приходилось бороться за выживание. Бизнес в итоге мне окончательно приелся, скоро схлопнувшись и оставив собственников ни с чем. По телевизору бубнили одно и тоже — про возрождающуюся из пепла страну и новые лица, среди которых, с придыханием сообщал ведущий, известный благотворитель, ныне депутат, Сметанин со своей командой. Но меня отвлекали заботы о дочке, чтения на ночь, разглядывание звезд в подзорную трубу, прогулки и разговоры с растущим чадом.
Однажды мы гуляли с Сашкой у Монумента Славы, — там, где стоят пушки, танки и «катюши». Сашка все время соскальзывала с влажной брони танка, но моей помощи не понадобилось — ей помогли взобраться два мальчика-близнеца. Мальчишки играли всерьез — насупясь и отдавая приказы невидимым войскам. Неподалеку от танка стоял крепкий мужчина, запахнутый в большой модный плащ. Рукав плаща соскользнул с его кисти, и я увидел чуть синеватые разводы шрамов от сведенных татуировок. Мужчина улыбнулся, глядя на близнецов, достал из кармана телефон, что-то коротко ответил и окликнул мальчишек. Когда они втроем сели в подъехавшую машину, кто-то из близнецов неловко распахнул дверцу, задев игрушечную коляску, стоявшую на дороге. Мужчина выскочил из машины, подхватил коляску, осторожно поставил ее на тротуар, отряхнув пыль с матерчатого сидения, улыбнулся подошедшей девочке — хозяйке коляски и ее маме, развел руками, извиняясь и показывая, что все случилось ненарочно, что-то ответил девочке, смешно топорща усы, — после чего сел в машину и уехал, музыкально и забавно просигналив.
Сашка, заметив, что я смотрю уезжающим вслед, спрыгнула с танка и спросила:
— А кто это был, пап?
Я пожал плечами, провел указательным пальцем по верхней, давно уже голой, губе и коротко ответил:
— Сенька.
Автор — Виталий Серафимов.
