Первый раз я ей позвонил пьяным.
Мы так развлекались: забирались ночью в вахтёрскую комнату общежития и названивали по произвольно выбранным московским, почему-то, телефонам – восемь, ноль девяносто пять, - а потом первые три цифры из шаболовских номеров, они были привычнее и мелькали в конце каждой программы на ТВ. Последние цифры выбирались путём подставления серии паспорта или чего-то похожего. Кто-нибудь накручивал наборный диск, остальные заранее хихикали и цыкали друг на друга – клиента нельзя было спугнуть.
Представлялись мы обычно какой-нибудь звучной компанией, а поводом для звонка называли социологический опрос. А дальше – как повезёт с собеседником и насколько хватит терпения не захохотать от собственных вопросов. Вопросы выбирались откровенно пошлые, но собеседники велись и отвечали всерьёз.
Её я спросил о количестве половых партнёров и ещё о чём-то похожем. Нас тогда было двое в вахтёрской – наутро предстояли экзамены и только таким лоботрясам как я было наплевать на подготовку и на лихорадочное написание «шпор». До того мы уже обхихикали какого-то столичного толстяка с сотней килограммов живого веса (мне почему-то понравилась эта его фраза про живой вес – и я не успел задать других вопросов, рассмеявшись и сбросив звонок). Сейчас ответил женский голос – негромкий, грудной, по таким трудно определить возраст. Женщина по ту сторону провода ответила коротко:
- Только один, - и замолчала.
Мне показалось, что будет забавнее расспросить её о чём-то ещё более интимном, но в трубке было совсем тихо, будто где-то оборвалась связь – мама в таких случаях говорила: «Город пропал» - это на сленге телефонисток означало, что отключилось соединение с городом абонента, но связь ещё можно восстановить, не набирая заново.
Собеседница, впрочем, была по-прежнему на линии – и что-то тихо-тихо говорила в трубку. Я не сразу понял, что она плачет, а когда понял – бросил трубку, будто обжёгшись.
Больше в эту ночь мы не звонили, а наутро я завалил очередной экзамен – ненавистный английский. Предстояло либо сдать его за два оставшихся дня сессии, либо вылететь и вернуться домой, к скучным будням и попрёкам родителей.
Весь день я проходил в дурацком состоянии – невыспавшийся, понурый, ничего не желающий, сторонящийся всех, кто уже «отстрелялся» и праздновал сдачу сессии на местной дискотеке и на окрестных лавочках. Ночь была бессонной, следующий день оказался таким же бестолковым. Поздно вечером вахтёрская снова осталась без присмотра, но забавляться со звонками уже не хотелось, я просто крутил диск телефона и не знал, что делать. Зачем я снова набрал вчерашний номер – стало загадкой даже для меня. Ещё загадочнее было то, что я его вообще вспомнил – последние цифры представляли собой результат то ли перемножения, то ли деления друг на друга чисел из паспорта.
Мне ответил тихий грудной женский голос. Собеседница выслушала мои извинения за вчерашнее дуракаваляние, покивала сокрушённо – так мне показалось, - а потом сказала, что дурачок, конечно, но в этом возрасте простительно так себя вести – хорошо, что нашёл смелость извиниться. Меня рассмешило про «такой возраст» - я уже начал понимать, что женщина по ту сторону провода очень молода, даже, может быть, моложе меня. Оказалось, что она старше, хотя и ненамного, – успела даже выйти замуж, как раз в тот год, когда я закончил школу. Выскочила совсем девочкой – молодой муж уходил в армию и им хотелось, чтобы всё у них было по-взрослому. Он и служил по-взрослому – там, откуда приходили цинковые гробы. Пришёл гроб и с ним.
А потом всё будто обрушилось – схоронили долго болевшую бабушку, потом тем же самым заболела мама – говорят, это у них наследственное, по женской линии. А ещё – надо было на что-то покупать лекарства и она со своим педучилищем за спиной почти сразу пошла работать – благо, бардак был такой, что никто не потребовал корочек института, главное, что она там всё же числилась, только в академотпуске.
А теперь мама в больнице, а она…
Потом мы долго молчали, - просто так, не расспрашивая больше друг друга. Потом опять разговаривали и рассказывал уже я – про то, какой я балбес и у меня ничего не клеится с девушками, про ту, которую вижу каждый день, но не решаюсь ей ничего сказать, про ещё что-то мальчиковое и потому дурканутое.
Уснул я уже к утру, там же, в вахтёрской, свернувшись в кресле – но выспался на удивление хорошо, а когда прибежал на пересдачу, то выяснилось, что хоть я и опоздал, «англичанка» обо мне помнила – в ведомости уже стоял зачёт, но она с меня за это ещё «спросит по полной». Я такого счастья не ожидал даже в самых бурных фантазиях, потому наобещал в ответ всё, что требовалось – и уехал домой в ранге победителя.
Я ей позвонил снова через полгода – стоял в кабинке междугороднего телефона, вертел зачем-то в руках паспорт, вспомнил про нелепые арифметические действия с его номером – и набрал тот московский номер. Она ответила сразу же, обрадовавшись и начав тут же что-то рассказывать, перечисляя совершенно киношные для меня названия – какие-то пруды, сады, столичные кинотеатры и институты. За прошедшее время её маму уже два раза выписывали из больницы и снова укладывали на больничную койку. Москва на глазах менялась, все вокруг чем-то торговали или пытались обменять шило на мыло. А кто не хотел заморачиваться – просто воровал и грабил. У неё отобрали кошелёк с трёхмесячной зарплатой – прямо на улице, средь бела дня.
- Виктимная ты, – я почти не шутил, она и впрямь, судя по рассказам, притягивала к себе все несчастья, какие только можно.
- А меня и зовут так – Вика, - она рассмеялась, поняв, что мы так и не познакомились толком и даже имён друг друга не знаем.
Я иногда позванивал ей – когда оставалась лишняя «пятнашка» и её удавалось особым образом бросить в автомат на переговорном пункте – так, чтобы монетка застряла где-то внутри и после щелчка звонок вышел бы безлимитным. Мы болтали ни о чём, она рассказывала о детях в школе, я уже почти выучил наизусть их имена и расстроился вместе с ней, когда они перешли на следующий этап обучения, а ей дали новый класс.
В августе девяносто первого дозвониться получилось не сразу – городские линии долго не подключались. Она снова была дома и почти ничего не говорила, чуть позже, всё же, рассказав о том, что мама как раз была в больнице, когда там отключили свет и что-то пошло не так. Ей помогли подруги с маминой работы, иначе бы она не справилась с похоронами, а самое тяжёлое, - она это повторила ещё раза два, - самое тяжёлое это то, что все вокруг радуются, а я…
В этот раз я ничего не стал говорить про виктимность.
Потом я стал часто бывать в Москве, но ни разу не позвонил ей, будучи в столице. Я даже упоминал в наших разговорах о поездках, но она не интересовалась, почему я не попытался встретиться или хотя бы поговорить, будучи рядом.
Со своей первой квартиры я позвонил ей сразу же, только успев въехать. Она говорила шепотом, то повышая голос, то снова еле слышно бормоча что-то в трубку. У неё случилось невероятное - вернулся муж. Тот самый, который уже возвращался в цинковом одеянии. Никакой мистики: ему повезло – он остался жив, хоть и попал в плен, а его товарищей разнесло на мелкие кусочки, потому и никто толком не опознавал тел.
Это были хорошие новости. Существовали ещё и плохие: возвратившийся был бородат, спал на полу и по нескольку раз в день читал какие-то заунывные молитвы на чужом языке. На улицу он почти не выходил, побывал только на пресс-конференции, где кто-то из политиков хвастал тем, что вытащил из «душманских застенков» несколько таких же бородатых и давно похороненных на родине.
В кровать он лёг только однажды – в её кровать. После чего отпел в три раза больше молитв, расцарапал себе лицо и стал недобро смотреть на собственную жену, будто она была виновата в его прерванном целибате. Через месяц он уехал назад – в «застенки». Она сказала про ту ночь, что, наверное, ей было хорошо – ей давно уже не с чем сравнивать.
После того странного несостоявшегося возвращения у неё остался только новенький телефон – кнопочный, с голосовой связью - подарил тот самый политик. С него она мне и звонила – говоря, что ей самой звонить удобно – пресловутая голосовая связь срабатывала у неё почему-то только если звонила она сама. Она набирала меня, нажимала кнопку и несла телефон на кухню – что-то там беспрерывно маринуя и шинкуя – в её положении нежданно прорезался аппетит. «Положение» у неё было самым обыкновенным, которое бывает на третьем или четвёртом месяце – я постоянно забывал, что там у неё с датами, а она отвечала, что никто месяцами не считает, для этого есть недели и триместры.
Роды прошли для неё почти незаметно – врачи долго не думали над неправильным предлежанием и поутру уже кесарили роженицу. Отходить после операции было сложнее – никто не ждал, пока новоиспеченная мамаша оправится – сразу же сунули в руки младенца и делай с ним, что хочешь. Есть ничего не хотелось, после кровопотери она пила ягодные морсы, принесённые маминой сестрой и не могла влить в себя хоть ложку куриного бульона.
Дома с девочкой сидела та же мамина сестра – надо было выходить на работу и приносить в маленькую семью деньги – жизнь в стране пошла такая, что всё зависело от них.
Ей было пора кормить дочь, сцеженное уже заканчивалось – потому я в тот раз не стал затягивать разговор и положил трубку первым.
Потом она долго не звонила и я еле вспомнил её номер, привыкнув к тому, что меня набирает она сама. Она не ответила на мои звонки ни разу. Грустнее было то, что я съезжал из квартиры и даже если у неё там что-то случилось с телефоном и она меня захочет набрать – нового моего номера она не узнает.
Позвонила она именно в тот момент, когда я отключал аппарат, чтобы увезти его на новое место. Мы оба спешили, она только записала новые цифры, подивившись, как же это у нас всё совпало наилучшим образом – и пообещала перезвонить, когда я уже точно переберусь в новенькую «двушку».
Она перезвонила, как обещала, назавтра – связь была неожиданно хорошей, такого звука без помех у нас почти не бывает, - я слышал в детстве много разговоров у мамы на телефонном узле связи. Я угадал – она звонила издалека, очень издалека – из Англии.
- Здесь не говорят «Англия» - поправляла она меня и что-то объясняла про королевство, про графства и прочие великобританские тонкости.
Я даже не до конца понял, где же она теперь живёт – то ли в Йоркшире, то ли в Манчестере. Главное – с ней всё хорошо, а как она там оказалась – это уже отдельная песня. Песня, впрочем, оказалась не самой весёлой, особенно поначалу: у её маленькой дочери обнаружили ту же опухоль, что и у мамы с бабушкой. Выяснилось, что в других странах давно научились бороться с этой болячкой на стадии раннего созревания и делают операции новорожденным – после чего беспокоиться за здоровье ребёнка уже не надо. В столичных же клиниках ничего не обещали даже за самые большие деньги.
Дальше всё произошло как в сказке. Она шла, спотыкаясь, из поликлиники – скорее держась за коляску, чем толкая её, - не замечая ни дождя, ни сигналящих машин. Где-то у обочины её обдал грязью серебристый, – нет, не белый «Мерседес», рассмеялась она, рассказывая, – автомобиль, из которого выскочил что-то лепечущий мужик и на ломанном русском уговорил её принять его помощь – довезти до дома, раз уж он так провинился… А потом он ждал её у подъезда. А потом…
- Ну и вот, я теперь почти в Йоркшире – и, честное слово, я не видела ни одного здешнего терьера, хотя мечтаю завести одного, - она снова рассмеялась.
У неё за короткий срок даже появился лёгкий акцент – как у англоязычных иностранцев, долго проживших в России. Она сказала, что выучила язык неожиданно быстро – у неё по этой части талант, кто бы знал.
Но самое главное – тут дочке сделали операцию и уже всё в порядке, никаких последствий!..
Она время от времени мне снова звонила – у меня определялись какие-то странные цифры, это не её телефон у меня на определителе, объясняла она, это она звонит через специальную службу, - тут начинались английские объяснения и я уже ничего не понимал, перебивая её и спрашивая снова о терьерах или о замках, которых «там у вас полно». Замки там и правда были, а ещё – овцы где-то в горах и старые угольные шахты – даже целая шахтёрская деревушка начала прошлого века, сохранённая в целостности – вроде нашего Шушенского.
А ещё она увлеклась валянием. Там у них вокруг было много шерсти – красивой, разноцветной, не той, что идёт на пресловутые валенки. Нужно много воды и мыла – и всё получится, объясняла она, ты попробуй. Но валяное производство в моём детстве было чем-то грязным и громким, цех находился прямо у нас под окнами и я не верил, что в домашних условиях всё будет выглядеть чище.
- Не будешь валять сам – расскажи дочке, когда она у тебя подрастёт! – убеждала она.
К тому времени я уже знал, что у нас с женой будет девочка, а когда наутро после родов благоверной вернулся домой, то именно Вика напомнила мне о бруснике и прочих ягодах, полезных при кровопотере – у нас тоже дошло до кесарева.
Когда дочке исполнился годик, Вика не позвонила, хотя помнила об этой дате и мне постоянно напоминала. Всё выяснилось позже – была занята новыми похоронами – теперь мужа. Здоровый молодой, по местным меркам, мужик, лазящий по горам, совершающий ежедневные пробежки аж до окраины городка, бодрый и здоровый – а подвело сердце.
За её сердце и общее состояние следовало тоже переживать – она снова была "в положении" .
Потом были редкие созвоны – она рассказывала, как там у них со всякими детскими вещичками и мелочами. Я ахал и завидовал отношению к матерям и детям, потом она снова пропадала на несколько месяцев – выматывала работа, а ещё надо было позаниматься со старшей и уделить время младшему. После родов в их местах быстро возвращались к прежней деятельности, там даже в больнице держали чуть ли ни день-два, а уж декретного сидения с ребёнком и в помине не было.
С работой у неё сложилось просто фантастически – её взяли преподавать в школу: сначала на неполную занятость, потом добавили часов и стала набегать вполне приличная сумма. А ещё она вела занятия в центре для детей с физическими недостатками, – она очередной раз сказала что-то на своём уже почти укоренившемся йоркширском, я ничего не понял, только после разъяснений догадавшись, что в этом центре занимаются совсем разные дети – с церебральным параличом, плохо видящие, кто-то ещё – из разных семей, богатых и не очень. Все преподаватели проводили занятия абсолютно бесплатно, но в качестве плюсов было предоставление таким волонтёрам возможности давать частные уроки где-то неподалёку – уже для взрослых, желающих выучить иностранный язык или научиться склеивать автомодели.
Как её вообще допустили в школу, она сама до конца понять не могла. Вроде бы, её педучилище неожиданно высоко было котировано – то ли записали его как-то неправильно, то ли и впрямь российские педагогические вузы тут были не в чести, а вот заведения классом пониже шли на ура вместе со своими выпускниками. Что-то похожее было у здешних медиков, приехавших из Восточной Европы – их медвузы тут не котировались и приходилось начинать с самых азов.
В кризис у неё стало больше работы – я даже не поверил, удивляясь, почему там у них не плюют на всё, оставшись безработным, - как это делают у нас, – и не уходят в запой. Оказывается, там живут совсем иначе и тратят собственные деньги на, вроде бы, никому не нужный русский язык (она преподавала частным образом именно его). Но, тратя в кризис, человек знает, что при всех прочих равных строчка в его резюме о знании других языков – большой и несомненный плюс, при всём здешнем снобизме по отношению к Европе, не говоря уж о России.
Потом она звонила ещё – то надолго пропадая, то объявляясь по нескольку раз в месяц. Рассказывала, что, похоже, справилась с выплатами за дом – помогла страховка за мужа и дополнительные доходы. Хвасталась подрастающим сыном и перешедшей в лучшую школу дочерью. В системе частных и государственных школ я совсем запутался – то ли государственные котируются в Америке и совсем не считаются за лучшие в Англии, то ли всё обстоит наоборот, я так и не запомнил, но в ответ удивлял её нашими школьными поборами, когда дочка пошла в нашу самую обыкновенную школу. Впрочем, я обо всём этом писал в дневнике, который она давно читала и даже заказала с сайта обе мои книги.
Недавно она позвонила и сказала, что у неё есть просьба. Она ложится в больницу на тяжёлую операцию – ту самую, где удаляют опухоль, передавшуюся по наследству по их женской, - виктимной, вздохнула она, - линии. Её предупредили, что после операции возможна долгая реабилитация, но после искусственной комы всё будет в порядке, - если она потребуется, конечно. А потому она должна перезвонить мне уже недели через три, как только можно будет разговаривать. Если же не перезвонит, - она немного замешкалась, - если мне не сложно, не мог бы я написать про неё, ей это очень важно. Может, это потом где-то напечатают, может и нет – но если её дурацкая и, - она неловко хихикнула, - виктимная жизнь кому-нибудь покажется интересной, то ей будет приятно… там. А ещё – это прочтёт и дочь, она хорошо знает русский язык и читает несколько интересных русских дневников в ЖЖ, она прочла даже мою книгу, хоть ей там и не всё понравилось…
- А ещё, помнишь, в тот первый раз ты мне звонил, когда извинялся?.. – напомнила вдруг она.
- Почему – в первый? Это ведь уже второй был, получается, - я вздохнул, вспомнив позабытые юношеские глупости.
- Да я тогда сразу не сказала. А потом уж как-то… Ты тогда ошибся – не мне ты звонил в первый раз, кому-то другому. У меня просто настроение было такое, чтобы поговорить с кем-то, вот и не хотелось разговор прерывать. А потом уж как-то и ни к чему было объяснять…
…И я на время забываю про всё это, мне надо отправлять семейство к бабушке-дедушке и суетиться с подарками и билетами, а зарплаты всё нет и нет. А потом всё выходит – и с билетами, и с книгой про историю дворянства тестю, а бабушке Сашка делает в подарок варежки – разноцветные, из специальной шерсти, ей и правда понравилось, когда я ей рассказал, какие интересные штуки можно сотворить из небольшого колючего комочка, - спасибо Вике.
И вот уже все уехали и прошло чуть больше, чем те самые обещанные три недели. Я не выключаю телефон, как делал иногда в прошлый отъезд семьи – всё жду звонка из далёкого Йоркшира. У меня даже нет Викиного телефона, я не знаю её фамилии, да и она там записана в документах совсем не Викой. Не знаю, как называется её город, - она мне его называла с этим их странным акцентом, я ничего толком и не расслышал, запомнив только Йоркшир и что-то на «ш», вроде Шервуда – из-за книг и фильмов об этих местах.
Обещанное я сделал – написал о простой девочке Вике. В этой истории нет ничего особенного, никаких тайн и загадок, но кто-то дочитает её до конца – и, как говорила её героиня, ей там станет приятнее.
Хотя я всё ещё надеюсь, что всё обойдётся и она позвонит мне, расскажет, что, наконец, завела того самого терьера, натворила ещё каких-то делов, вляпавшись со своей виктимностью в новые проблемы.
А я в ответ пожалуюсь на погоду, на то, что по-прежнему стеснителен с женщинами и во мне теперь, - тут я горестно вздохну, - ровно сто килограммов живого веса.
