А еще была авантюрная насквозь поездка в трудовой лагерь под Ростов, куда нас обманом (другого слова и не подберешь) заманили на сбор богатого урожая кормовой вишни. Ягоду косили специально для эвенков там всяких, якутов, полярников… Словом, для малых народностей Севера. Советская власть трогательно заботилась о братьях наших меньших – подкармливала их витаминами. Вишня, которую мы собирали, была особого мичуринского сорта - мелкая, кислая, крепости и твердости неимоверной. Елась она с большим трудом. И еще вот такая милая подробность: «выхлоп с нее был злой». Но, будучи эвенком, привередничать не приходится – жри, что дают. Лакомись сочной ягодой, брат эвенк.
Собрать ведро вишни с черенками (так она лучше переносила транспортировку из одного конца Советского Союза в другой) стоило сорок копеек. Или нет, постойте, не ведро, а ящик? Или нет?... Хрен с ним, короче, недорого это стоило. Самые мегаударники, сызмальства привыкшие к тяжелому крестьянскому труду, заработали рублей по сорок, что ли… Ну, может быть, полтинник, хотя это уже вряд ли. Средний же бакшиш по лагерю составлял что-то около четвертного на рыло, но были и своеобразные уникумы. Например, сибарит и толстовец Диня Чернобрюкин (фамилия по этическим причинам изменена) вполне удовлетворился семью рублями с копейками. Леха Репин немного не дотянул до десятки, и тоже вовсе не выглядел расстроенным.
Всю смену они просидели на ведрах в дальнем углу сада, куря болгарский табак и ведя беседы отвлеченно-филосовского содержания. Диня обычно спрашивал, как бы в пространство: «Покурим?», а Репыч беззлобно отвечал: «У ёжика под х…ем…». Или: «Оставь» (имелось ввиду: «дорогой друг, дай-ка и мне покурить твоих сигарет!»), на что отзыв был такой: «На лавочку поставь…». Это могло продолжаться часами. Боб Марли, должно быть, смотрел на них с небес и плакал от умиления.
Однажды Чук и Гек, искушаемые сельскохозяйственным дьяволом, задумали схитрить. Они сперли у шабашников, работавших тут же, неподалеку, два ящика вишни и снесли их на приемный пункт. Причем, непосредственно скрадывал Репыч, а Чернобрюкин был вроде как и не при делах. Шабашники, обнаружив пропажу, быстро смекнули что к чему, и безошибочно установили виновных. Поджарый Репыч проворно скрылся от погони в зарослях дикого шиповника, а Дениска и не подумал убегать, так как наивно полагал, что раз он лично не брал чужого, то и правда на его стороне. «Сила – она в правде», должно быть думал толстовец.
А вот свирепые дагестанцы не стали утруждать себя отделением агнцев от козлищ, и выписали Чернобрюкину строгий депутатский наказ: час – и ящик на базу, два – еще один! Иначе будет нестерпимо. Даже упомянутым мегаударникам такой график был не по зубам. Это казалось нереальным, находящимся за пределами человеческих возможностей! Но под дружественными взглядами шабашников на Дениску сошло неожиданное вдохновение. Он принял повышенные обязательства, напрягся в копчике, и уложился-таки в срок. Причем все это время он непрестанно и яростно материл дружка своего Репыча. Когда охрипший непротивленец уже заканчивал второй ящик, Репыч принес полведра ягоды и стыдливо подпихнул его под дерево. Мол, «на лавочку поставь…».
Фантастическое вообще-то было место. Марсианский пейзаж. Посреди асфальтовой площади в знойном мареве колышется двухэтажный кирпичный барак – вот, собственно, и весь лагерь. Рядом барак поменьше – там живут веселые дагестанцы-шабашники. До ближайшего жилья – казачьей станицы с недружелюбно настроенным туземным населением – километров пять-шесть через кукурузные поля. Москва… Москва, она где-то там, до нее полтора суток на поезде ехать. Бежать некуда.
Вишенку косили экстенсивным способом, а именно так. Кто-нибудь (обычно молодой и ловкий) залезал на дерево, обламывал наиболее перспективные ветки и бросал их вниз. Затем все садились вокруг них в кружок и пожинали плоды. Собирать ягоду при помощи стремянки считалось лоховством. Если бы сад просто облили напалмом – было бы и то лучше. Честнее, что ли... По крайней мере, не оставалось бы иллюзий относительного его будущей пригодности для народного хозяйства. А так, вроде есть сад, а вроде его уже и нет.
В столовой варили вишневый компот, так повара и его умудрялись щедро, от всей широкой казачьей души разбавлять водой. Гнусной местной псевдоминеральной водицей. Это посреди вишневых-то плантаций! При капле желания школьников можно не просто каким-то там вшивым компотом, а, ну не знаю даже.., концентрированным сиропом поить! Да слово скажите, мы ж вам этой вишни вагон натащим! Ёп, два вагона! Нет, хрена вам, москали - вишня только для эвенков!
Про кормежку вообще можно было поэмы слагать. Чудные, наваристые борщи и очаровательные (судя по названию) «биточки ростовские по-домашнему» постоянно фигурировали в программе соревнований, но в реале не появлялись никогда. Лично мне там больше всего нравился местный серый хлеб похожий на пластилин. Его давали вволю – по полкило на брата. Еще меня не покидало беспокойство за судьбу двух килограммов гречневой крупы, двух банок сгущенного молока и батона отличной сырокопченной колбасы из стратегических запасов Родины на случай атомной войны. Все это я, как и всякий другой школьник, привез с собой в лагерь и, не подумав, честно сдал в столовую. Предполагалось, что колбасу, гречку и сгущенку нам будут давать хотя бы изредка, хотя бы по кусочку, хотя бы в ознаменование каких-нибудь трудовых успехов. Врать не стану, один раз я все-таки издали видел гречку у кого-то в тарелке, что же касается всего остального… Чего-то вот не припомню. А так все было очень скромно, без излишеств. Перловка, макароны, горячая вода с капустой, двадцать грамм масла на бойца в день. По утрам м-а-н-н-а-я к-а-ш-а.
Добыча продовольствия была любимым и основным занятием в лагере. Напитаться вишней было невозможно в силу объективных обстоятельств. Полагаю, главным образом из-за гербицидов, которыми поливали сады. Зохомяченная вишня по каким-то своим соображениям не желала задерживаться в организме долее часа. Она тосковала там внутри и настойчиво просилась на свежий воздух. Приходилось ловчиться и исхитряться, чтобы элементарно не сдохнуть с голоду. В частности, получила широкое распространение промысловая рыбалка. Не ради детской шалости, прошу заметить, а ради суровой необходимости. Даже я, потомственный нерыбак, и то поневоле втянулся!
Однажды в близлежащем пруду наловили какой-то одичавшей рыбки неустановленной породы и повесили ее вялиться на окошко. У окошка волею судеб обосновался на ночлег некто Плюхин – человек, прибившийся к нам по ошибке. Бедный Плюхин не стерпел голодных мук и ночью, когда все уже спали, жадно скушал наш общий улов. Практически сырым. А сырая, непотрошенная тарань это вам не суши там сушими всякие… Отнюдь, чуваки, отнюдь! И… даже не филе-о-фиш.
Утром Плюхин занедужил. Он не пошел на завтрак, сославшись на слабость, головокружение и ломоту в члениках. Как и ожидалось, наступила острая рыбная интоксикация. Мы же Плюхина еще и нещадно отдубасили за мародерство, а завтрак его в качестве контрибуции присвоили и сожрали. Плюхин тем временем и на обед не пошел, чем произвел мини сенсацию. Ближе к ужину старика Плюхыча скрутило уже в совершенную запятую. Он натурально чуть кеды в угол не поставил! Причем, нам ни капельки не было жалко мародера, мы считали, что это лишь справедливая расплата за воровство и мелкотравчатый эгоизм. А мародеру между тем становилось все хуже и хуже. У Плюхина очень болел животик.
На его ужасные вопли, беспокоившие весь лагерь несколько часов подряд, только под вечер пришла неторопливая, привыкшая ко всему медсестра. Она неторопливо закачала внутрь Плюхина литра три крепкого раствора марганцовки и неторопливо вкатила ему ректально колоссальную дозу чего-то порошкового. После этих ухищрений Плюхин затих. В качестве меры, призванной окончательно сломить недуг, медсестра распорядилась укрыть больного вторым одеялом – погода установилась прохладная, а Плюхина колбасило как пуделя. В нашем кубрике было только три приличных шерстяных одеяла – у Серого, у меня и у Митрича. Мы с Серым были на месте, на одеялах, а Митрич легкомысленно отсутствовал по каким-то своим делам. Разумеется, Плюхина укутали именно в его плед!
Злой как черт Митрич спал в штанах, носках, свитере и стильной парусиновой солнцезащитной кепке с надписью Tallinnas regatas, туго натянутой на уши. Перед отбоем он подошел к полумертвому Плюхину и в сердцах пнул его ногой. Никто не рассчитывал застать Плюхина поутру в живых, но он, тем не менее, выжил.
Как-то Мацюк, имевший безусловный авторитет, поставил Митрича посреди комнаты, положил ему яблоко на голову и попросил его ни о чем не волноваться. Мол, он, популярный сэнсей Мацюк, сейчас ловким ударом ноги сшибет яблоко, не причинив непосредственно Митричу никакого вреда. Митрич опасался конечно, но перечить не стал. И вот значит, картина: посреди комнаты стоит понурый Митрич с яблоком на голове, напротив энергично разминается Мацюк. Мы с интересом наблюдаем за происходящим. Серёня делает сосредоточенное лицо, тщательно прицеливается, и к-а-а-ак засадит Митричу прямо в жбан! Разумеется случайно, ну, вот просто не попал… Бывает.
Обезумевший, слегка контуженный Митрич в состоянии необыкновенного душевного подъема хватает железную двухпудовую вешалку и с протяжным ревом бросается на фокусника. Фокусник благоразумно прыгает в окно. Метров через двести Мтрич устает бежать с тяжелой вешалкой, бросает ее, и орет жуткие, леденящие кровь проклятья. Сенсей издали принес ему свои искренние извинения. Заржавевшую, вплавленную горячим южным солнцем в асфальт вешалку мы потом недели через две притащили обратно, когда настала пора отчитываться за казенное имущество.
С этим имуществом и его сохранностью, кстати, так запугали, что бедный Репыч всю смену проспал на нераспечатанном пододеяльнике, засунутым ПОД матрас. А я хладнокровно располосовал ножом мягкую обивку на входной двери.
Ха, еще вот смешно вышло с этим пододеяльником. Он был запакован в хрустящий целофан, и при малейшем движении Репыча ве-е-есьма так интригующе шуршал, чем вызывал невольные ассоциации с безнравственно утаенным пакетом сдобного югославского печенья. Ну ладно, пошуршал день, два… Но когда шуршание не прекратилось и на исходе второй недели (а к этому времени было съедено не только все печенье, привезенное из дому, но и случайно завалявшиеся в рюкзаках колбасные шкурки), мы не стерпели и потребовали от Репыча объяснений. «Какого хера!», и «Как же не стыдно тебе, дорогой ты наш Леша кушать одному и помногу!» – вот такой был примерно тон высказываний. Уже раздавались призывы к самосуду и немедленной экспроприации (причем, что интересно, больше всех загорался некто Д.Ч. – лепший репычевский кореш), когда побледневший Репыч смущенно вытащил из-под матраса предмет белья. Ситуация разрядилась, но нехороший осадок остался.
Вечерами, в темноте Мел (Вова Мелешков) развлекал нас исполнением блатных жалостливых баллад. Причем, наяривал он не какой-нибудь там новодел вроде «Владимирский централ, ветер северный», а стопроцентно аутентичную лагерную лирику. Невольно вспоминаются следующие, наполненные неподдельным драматизмом строки:
… «Скоро расстреляют, доpогая мама!»,
И, прижавшись к стенке, вдруг заплакал он…
Звенящий нерв, изустное творчество масс. Хотелось биться головой об железную койку, честное слово.
Развратный же Чернобрюкин (фамилия, напоминаю, по этическим соображениям изменена) методично пел одну и ту же песню откровенно порнографического характера. В ней присутствовало два действующих лица – «молодой Аванез» и, прошу прощения, «Жирножопый Ишак». Вокруг их сложных, неоднозначных взаимоотношений и был закручен лихой сюжет произведения. Иногда слово брал Мацюк (наша гордость, наш Кобзон) и зажаривал про тетю Хаю и трех китайцей из Шанхая.
Один раз нас вывезли в городишко Азов, якобы на экскурсию – посмотреть на двенадцать медных пушек «времен Очакова и покоренья Крыма». Азов, не склонивший головы перед турками-османами, был взят приступом и дотла разграблен малолетней бирюлевской шпаной, составлявшей костяк личного состава лагеря. Оголодавшие и озлобленные дети сгребли в азовских лабазах все, что только можно. Наедались как хомяки, впрок.
Помню, огроменный такой пирог с ливерной начинкой стоил всего-то копеек двенадцать. Я единовременно сожрал два! А также напился местной артельной газировки. И то и другое меня весьма впечатлило, так как ни до, ни после я такого говна не пробовал. И еще было какое-то странноватое мороженое, и пирожные, отдаленно напоминающие эклер, и еще что-то, уже не помню что… Заворот кишок был вполне реальной угрозой. На обратном пути в автобусе многим сделалось нехорошо. Старый добрый ПАЗик заблевали так, что его проще было утопить в Азовском море, чем отмыть от слегка потерявших товарный вид эклеров и ливера.
А вот запасливый подкулачник Плюхин и друг его (тоже подкулачник, забыл его фамилию) скрытно привезли тех расстегаев с ливером с собой, в лагерь. Намереваясь, стало быть, теплыми южными ночами хомячить добро в два пятака под одеялом. Номер не прошел, разумеется. Воспитывая в подкулачниках дух коллективизма и взаимовыручки, верные товарищи отняли у них все до последней крошки. Правда, благородно поделились – дали все же и им, хозяевам еды, по небольшому кусочку.
Один раз случилась вообще история. Вернее, чуть было не случилась. В связи с бирюлевскими школьниками. Бирюлевские девочки, хоть и были только на год нас старше, но к тому времени уже совершенно оформились физически в натуральных таких бабцов – упругих и мясистых. То ли воздух в Бирюлеве какой-то особенный, то ли вскармливали их там специальным комбикормом, то ли еще что - неизвестно. Известно только, что мимо этого обстоятельства местные чубатые хлопцы не могли пройти. Они вроде как подружились с бирюлевскими на этой зыбкой почве. И ихняя дружба однажды чуть не вышла нежданным боком.
Бабы эти бирюлевские были страсть какие наглые, горластые и заносчивые. Слова им сказать было нельзя – сразу поднимали крик, визг, мол, «кровью ответите подонки!» и все такое. И вот однажды в саду, в разгар страды один из бирюлевских с неясной целью стал призывать какую-то Родину: «Иди сюда, Родина! Родина!»... А наш восьмикласскник Ерофеев (фамилия по этическим причинам изменена), болтавшийся опричь, возьми да и срифмуй вслух фамилию девочки: «Родина – уродина!».
Родина эта несчастная тут же в слезы, в крик. Ну что вы! Кровное оскорбление, вендетта! На родинский рев сбежалась вся бирюлевская хебра. Выяснив обстоятельства недоразумения, они торжественно поклялись мамой отомстить и покарать всех подряд. Не далее, как сегодня вечером. После обеда обстановка накалилась. Восьмиклассник Ерофеев, не желая попусту мозолить глаза бирюлевским, тактично ныкался по садам и огородам. Его грехи равномерно распределились по всем по нам. Местом Куликовской битвы был назначен пустырь за сантехническим бараком.
Надо было выставлять дружину. Организацией народного ополчения занялся известный кадр и большой спец в этих делах - Сережа Собченко. Он уже успел к тому времени сломать об какого-то мальчика два пальца на правой руке и ходил теперь в гипсе. Однако решимости в нем не убавилось ни на грамм. Ввиду травмы Сережа был временно освобожден от полевых работ и, разумеется, скучал. Поэтому весть о предстоящем сражении он воспринял с энтузиазмом, и самым деятельным образом включился в мобилизационный процесс. Он ходил по ореховским закуткам и вербовал рекрутов. Дело шло туго, с надрывом. В Бирюлеве, надо сказать, не только бабы были изумительных размеров и пропорций, но и все остальные тоже. Этакие они дылды были - ужоснах! К тому же пронесся тревожный слух, дескать, на закате обещали подтянуться казачки, вступиться, стало быть, за честь прекрасной сеньориты Родиной (тудыть ее в печень!).
Сережа утверждал, что и это не страшно, так как существует некий блестящий план, ассиметричный ответ. Во-первых, говорил он с воодушевлением, даги-шабашники вроде как готовы подставить дружеское плечо соседям, а во-вторых, если удастся взломать сарай с тяпками, то дельце можно будет провернуть и без легионеров, исключительно своими силами. Местные тяпки делались из тракторных рессор и действительно представляли собой страшное оружие. Сережа даже притащил в качестве наглядного пособия одну остро заточенную тяпку. Порубаем, сказал он, бирюлевских в лапшу, и все дела! Ну, после таких слов добровольцев еще поубавилось. Оставшиеся были заметно не тверды духом… Рубать бирюлевских садовым инвентарем хотелось немногим. Тем не менее, кое-как наскреблось человек восемь-десять. Да-а-а, со времен Добровольческой армии генерала Деникина земля донская не видывала такого незаконного вооруженного формирования! По сравнению с ним ударная бронетанковая дивизия СС «Тотенкопф» представляется просто чем-то несуразным, какой-то инвалидной командой. Кстати, меня до сих пор не покидает уверенность, что Сережа бы и в одиночку, с одной лишь рабочей рукой, пошел бы рубиться - таким уж он был замечательным мальчиком.
Все закончилось однако ничем, легким пшиком в воздух. Заметив среди контингента подозрительную активность, руководство лагеря приняло необходимые меры. Оно вычленило по несколько человек с каждой стороны и провело с ними энергичные консультации, в результате которых пожар конфликта был потушен.
В нашем отряде как бы командиром был Валера Кузнецов. Весь лагерь покатывался со смеху, когда он делал доклады начальнику на ежевечерней линейке. У Валеры была зaбавная привычка, рефлекторный тик. При докладе он непроизвольно и игриво подрыгивал ногой. Он знал об этом казусе, пытался избавиться от него, но все напрасно – нога жила своей жизнью и на потеху детворе дрыгалась как хотела.
По окончанию срока исправительных работ, в качестве бонус-трека местные колхозные заправилы обещали завалить нас на дорожку дарами ростовских садов. Мол, берите без счета, сколько унесете. Этакий щедрый казацкий откат, знаменитое южное гостеприимство. И надо признать, что слово свое казачки сдержали: в назначенный день к лагерю подогнали ЗИЛ, доверху наполненный зелеными, незрелыми яблоками. Фруктами можно было реально гвозди забивать. Аграрно развитый восьмиклассник Ерофеев (чего-то он мне особенно запомнился) внимательно изучив одно яблочко, заявил, что данный сорт, условный штрифель, раньше сентября в принципе не поспевает. Откуда ж ему быть сладким и налитым в середине июля? Больше всего это походило на издевательство. Есть дареные яблоки было совершенно невозможно, и даже опасно для организма. Хорошо еще прямо за лагерем была лесополоса с дикими абрикосовыми растениями. Ну допустим, ободрали их до последнего абрикосика. Захотелось еще чего-нибудь вкусненького. В далекой Москве родственники вполне обосновано ожидали витаминов. Надо было что-то делать.
А в двух километрах к юго-востоку, согласно народному преданию, раскинулся громадный, равный по площади двум с половиной Франциям, грушевый сад. Дальнейший ход мыслей, полагаю, нетрудно предугадать. Пойти и натырить сочных груш – вот какой был ход мыслей. Но имелись некоторые нюансы, осложнявшие предприятие. Как-то из этого сада поздно вечером явились сторожа на трофейном мотоцикле БМВ с людоедского вида волкодавом, прикованным цепью к люльке. Они в ёмких, доходчивых выражениях настоятельно посоветовали даже вот и не думать о грушах! Просто забыть о грушах, как будто их вовсе не существует в природе. Ихняя собака походила на сказочное чудовище, да и сами сторожа были отчаянно молдaванской внешности – кудлатые, золотозубые, в стоптанных кирзачах и дранных тельняшках. Таким человека подрезать, что тебе стакан воды выпить. Так что риск конечно был, и риск не малый. Но Мацюк как-то сумел воодушевить меня и Валеру на дерзкий набег. Отмстить, так сказать, неразумным хазарам. А, нет, там наоборот было. Там Вещий Олег как раз хазарам, как раз за «дерзкий набег» и собирался пятаки отрихтовать. Ну, не важно…
Рано утром последнего дня смены, добросовестно измазав безмятежно спавшего человека Плюхина зубной пастой «Жемчуг», мы отправились за грушами. Тревожный рассвет вставал над станицей когда мы прокрались в сад... На первый взгляд все оказалось еще хуже, чем предполагалось. Сад был тотально засажен условным штрифелем – грушами такими зелеными и неспелыми, что лучше уж было набрать давешних яблочек. Будучи в компании самым робким и вообще не охотником до таких приключениний, я стал склонять товарищей своих к свертыванию операции и возвращению на базу. Валера в принципе не возражал. Но Мацюк, как командор карательной экспедиции был непреклонен.
Раз сторожа приезжали с угрозами в лагерь, значит не зря пугали, шептал он с яростным убеждением. И чует его сердце, что где-то здесь притаилось самое настоящее грушевое Эльдорадо. И если кто-то ссыт кругами, то может идти обратно, но только пусть знает, что не получит потом ни одной грушки! Даже в подарок. А он, Сергей Мацюк, намерен жирно тут отовариться! Нехотя я согласился продолжить изыскания.
И вот надо же такому случиться, но в глубинах этого колоссального сада действительно обнаружилась предсказанная волшебная страна – несколько деревьев другого, скороспелого сорта, условного дюшеса. Не груша – чистый мед! Увидели мы их еще издали. Плоды на ветках светились как фонарики на новогодней елке. В соответствии с пожеланием колхозных атаманов мы набрали столько, сколько смогли унести. Валера проявил исконную солдатскую смекалку и смастерил мешок из подручных материалов – собственных штанов и шнурков. То же самое я проделал со своей рубашкой. Не знаю, совместными усилиями мы нагрели государство примерно на центнер условного дюшеса! До лагеря добирались часа полтора – еле-еле доперли, чуть не надорвались, нах! Тем более, что воизбежание ненужных осложнений передвигались не по проселочной дороге, а по лесополосе.
А вот любимцы богов Дениска Че и Репыч не стали мудрить и выдумывать лишнего. Они, соблазнившись легкой поживой, тоже пошли за дюшесом. Мы их встретили на обратном пути. Отпустив несколько безумно остроумных реплик насчет нашего нелепого вида и излишних с их точки зрения предосторожностей, Ниф-Ниф и Нуф-Нуф, легкомысленно посвистывая, углубились под сень раскидистых фруктовых дерев... Через три часа поросята вернулись потрепанные, в соплях и без единой грушки. По их лицам было ясно, что произошло что-то непоправимое, какая-то жуткая драма…
А ведь все было так чудесно и замечательно! – в сердцах сетовали они. И в сад они проникли без помех, и деревья нашли даже лучше наших - условный дюшес категории «прима», и набрали его с большим запасом, и все, буквально все складывалось на редкость удачно. Пруха закончилась в пятистах метрах от лагеря. Когда за пирамидальными тополями уже показались строения пищеблока, откуда ни возьмись вдруг налетели сторожа на огнедышащем Би Эм ДабалЮ… Репыч-то сдался сразу, а Дениска, почувствовав внезапную и острую горечь от скорого расставания с добычей, припустил рысцой. Лучше бы он этого не делал, честное слово…
Предствьте себе картину: по пыльному ростовскому проселку, изнемогая под тяжестью дюшеса, отдуваясь и сопя, нелепо семенит ножками наш добрый непротивленец, а чуть позади с хохотом и улюлюканьем его на мотоцикле преследуют молдaванские нехристи. И еще кричат ему: «Партизанен! Пуф-пуф! Матка, ты мне варить курячий суп!». Сцена один в один из книжки серии «Пионеры-герои». Тяжкое время оккупации. В конце концов измотанный своими бессмысленными услилиями уйти в отрыв непротивленец повалился наземь, рассыпав груши по всему Приазовью. Было больно и обидно, слезы досады душили Нуф-Нуфа. Ха! Если бы Дениска знал, что все нажитое непосильным трудом ему придется аккуратно собрать и отнести обратно в сад, он не спешил бы так переживать!
Возвращались мы на родину с победой. Каждый привез по ящику вишни, дикие абрикосы, кое-то – самый ушлый и расторопный - ворованные груши. Некоторые особо жадные не поленились притащить арбузов.
Больше я в трудовые лагеря не ездил. Поступающие время от времени предложения типа «набрать смородинки для внучека» расцениваю как бред и личное оскорбление. Вишню же предпочитаю использовать так. Секите момент, короче. Бесплатный рецепт. Итак.
Берем килограмм вишни (можно больше), засыпаем в трехлитровую банку. Добавляем в равной пропорции спирт из канистры (покупается в специальных местах) и воду, условный «Шишкин лес» (в «Пятерочке» этого шишкина целое Ладожское озеро). Ну там, сахарку, конечно же не забываем. Делее самое трудное. Терпеливо ждем не менее двух недель. Причем, две недели – это крайняк, лучше месяц. Так, дождались. Теперь открываем банку и немедленно выпиваем. Просыпаемся головой под диваном. Снова берем килограмм вишни…
