Раз в полгода Виталий увольнялся с работы. У него оставалось сбережений на ближайшие три-четыре месяца, а дальше надо было заново начинать искать халтуры, крутиться, одалживать на неопределенный срок.
Он уходил с работы поздней осенью, или весной, когда ВСД особенно обострялось и становилось невыносимо тревожно, ухудшалось самочувствие, болели ноги, решительно ничего не хотелось делать.
За окнами растекались серые помоечные акварели, от которых хотелось выть. Практически круглые сутки в квартире у Виталия горел свет.
Он лежал в наушниках на кровати, которая превращалась в месиво из тряпок постельного белья, и слушал нескончаемый дабстеп. Где-то в ногах валялся ноутбук. В квартире орал недовольный кот Гоша.
К 4-рем часам дня Виталий находил себе силы и выходил из дому. В это время в Карусели выбрасывали, свежую выпечку, и он топал 15 минут пешком, до Руставели, за батоном с грудинкой и сыром, или за пиццей, или за сдобными пирожками.
Впрочем, время непоколебимо застывало на месте. Виталий смотрел в темную полоску коридора и вспоминал что-то из святого Августина, и думал, что вероятно так и есть, и если взглянуть чужими глазами, из космоса, если взглянуть на нас с точки зрения какого-нибудь чужого инопланетянина никакого времени не увидишь, увидишь – начало, конец, середину – увидишь все одновременно и непрерывно – увидишь землю как бесконечную линию, на которой все происходит сразу. Как? – он не мог этого объяснить, но чувствовал таким инопланетянином себя. Поэтому и невозможен контакт с пришельцами, и поэтому он не мог контактировать в такие минуты с людьми.
Незаметно подкрадывалось лето. Друзья, а такие ещё оставались, начинали беспокоиться. Они непременно считали своим долгом, вытащить Виталия на какую-нибудь тусу, на какое-то суетное и безумное мероприятие. Они сопровождали свои звонки и сообщения обязательным – “Харе, уже дома сидеть!” “У тебя, что денег нет, так и не надо мы тебе все оплатим!” “Веталь будь уже мужиком, хватит хуйней маяться, пойдём тусить.”
Он не мог им хамить, не мог объяснить своего состояния, и просто лениво отнекивался, вяло отшучивался, а иногда и сдавался и ехал куда-то, бухал, после чего утром обязательно усиливалась мрачность окружающей действительности. Утром, просыпаясь где-то на дачи, среди пьяных тел, какого-то живущего своей жизнью ощущения разрухи
( за ночь весь этот бардак совершенно точно оживал ) – он мучительно думал, как хочет поскорее телепортироваться домой, избежав вязкой дороги с пивом на заправках, с лошадиным хохотом товарищей.
И потом сидел апатичный, зажатый на заднем сиденье в мазде Ильи, между холеричной Таней Сапегиной просыпающей орешки и льющий ему пиво на штаны и другой Таней, рыжей со злым взглядом, и обе хохотали ему стерео – в оба уха.
Дома он прятался в одеяло, давно уже без пододеяльника и не вылезал оттуда три дня.
Где-то за кирпичными стенами, жара раздевала и зажаривала прохожих, солнце плясало дикий шаманский пляс, а у него в постели – разбросанные сухарики, форумы sports.ru – на которых он ничего не писал, брошенный на 61 странице Николай Кузанский, бардовая книжка, серия “философское наследие”, 1 том.
Радмил подкидывал денег, тысяч 30 – этого Виталию могло хватить на три месяца. Потом звонил Паша, говорил, что есть охраненный заказ – что можно замутить дизайн одной крупной конторе, и они хотят именно Виталия. Он отвечал, что сильно занят, Паша не верил, называл идиотом, вешал трубку в ярости.
Виталий к тому времени уже начинал рисовать. Он сидел на балконе, заросший светлой бородой, лысеющий, и рисовал свой взгляд из космоса на людей. Среди толпы прохожих ходили святые, юродивые, блаженные. Прохожие были странные, люди – какими, если ты нечеловек, видишь их первый раз. При приземлении сюда. Вроде те же лица, но очень, очень — не привычные, чтоли. В каком-то новом преломлении. Вот, пожалуй, точное определение. С погодой на картинах тоже что-то творилось, был не то дождь, не то солнце, вместе с дождем на землю летели какие-то провода, какие-то металлические предметы, солнечные лучи сливались с дождем. Но было ещё одна странность у этих картин – любой, кто смотрел на них, начинал верить – на какое-то мгновение, а у многих это чувство задерживалось и уже не покидало, что человек вечное существо, что человек…. Вообщем, что человек, это не только тело, и что этот мир логичен, что логично пребывание здесь – это чувство нарастало где-то в груди и доводило до влажного отяжеления глаз. Это были какие-то очень анти-экзестенциальные картины. Впрочем, видели их немногие.
В дверь звонила Сапегина. Она приходила и убиралась, веселилась, говорила – Гумозина! – это было её любимое слово. Она говорила, что решила повеситься – это была её любимая шутка.
Потом она лежала и просто тяжело дышала, пока Виталий неуклюже возился на ней. Иногда издавала что-то вроде — Ухххх – какого-то разудалого и смешного. Она была очень смешная. Красивая.
Кефир скисал как-то особенно мерзко. Кефир скисал подло. Виталий понимал это, только сделав уже большой глоток, который даже не выплюнешь обратно.
Карта звездного неба врала. Он знал, что на самом деле оно не такое. Что эта самая последняя, самая точная карта звездного неба, такая же абсурдная, как картинки, где мир покоится на трех китах. И он жил с этим знанием, и его, правда, тошнило, от того, как остальные могут этого не понимать.
Потом он говорил по телефону с Сапегиной. Единственная сигарета, выкуренная за три дня, и минут пятнадцать он вдавливал её в пепельницу, пока что-то поддакивал. А потом говорил – Ладно я устал, я уже спать, давай я тебя целую, приходи послезавтра.
Она говорила – я после солярия — но Виталий это уже не слышал.
Он боялся мотыльков, а в начале августа они всё время залетали к нему на кухню, хотя на форточке висела идиотская марля. И он быстро уходил с кухни, оставлял свет на вытяжке включенным, чтобы мотылёк колыхался возле плиты и не залетал в комнату.
Сапегина везла его на своём пыжике, который она ласково называла Петей, купаться последний раз в году. Становилось уже холодно. Виталик весь, напрягшись, сидел на переднем сидение. От чего-то он раскурился и теперь смолил одну за одной, неуклюже стряхивая пепел в открытую окно, на трассу.
- Ты-ты-ть-та-таня –он снова начинал заикаться, когда начинал фразу с её имени, хотя излечился на курсах, куда прошлая жена его запихнула, ещё три года назад. – Ты вот, например, можешь, короче, описать цвета, ну не применяя слов касающихся самих цветов, и всяких там сравнений, ну например красный цвет, как ты опишешь?
Единственный момент, когда она действительно становилась серьезной, это когда она сама водила машину. Иногда она даже одевала купленные специально для этого rey-banы в красной оправе. У неё было, что-то вроде минус один.
Она молчала несколько минут. Дамбу только открыли в сторону Ломоносова. По обе стороны от них разлитым супом лежал финский залив.
- Чё за херь! Никак этот цвет не описать! Красный и красный – все ясно!
- Утратили мастерство описывать цвета!
- Что за херь?
- Цвет он только у нас в голове, сколько не прилетай на отдаленные планеты, там будут те же цвета, те же ебла, та же перспектива – Виталик показывал на улетающее вперед шоссе, сгнившими зубами по бокам из моря вылезали форты, — потому что всё это у нас в голове, в нашей голове и от этого нигде не избавится, ни на одной планете – он с яростью долго жал на кнопку, закрывал окно, так что палец соскальзывал, и оно снова открывалось. Играло какое-то дебильное радио типа Монте-Карло.
- У тебя, что там с веточкой? – так они называли между собой ВСД.
Он молчал минуты две.
- Я не хочу больше работать дизайнером! Не хочу идти на эту ебаную работу! Не хочу работать с людьми. Я ничего не хочу …. Таня. Прости. Я не буду работать. Я никогда не женюсь на тебе.
- Да продавай ты картины! – её реплика была похоже на истерику, но как и всё у неё – несерьезно. Как будто играет в истерику.
- Кому они нужны?
- Ты что больной что-ли? Болен мальчик? – она отрывала руку от руля и стучала кулаком себе по голове.
Он был слишком худым, невероятно худым, несмотря на все эти булочки из Карусели. Слишком худой и всё время стеснялся своего тела. На пляже уже не бывало народу. Залив как обычно мелкий, жадный до воды. Они не купались, сидели на песке, пили вино. Смотрели на еле заметный призрак Кронштадта вдалеке. Он все время поднимал ладонью горсть песка и орал – Пески времени! Это пески времени – это пожалуй был единственный момент когда он казался ей откровенным.
- Мы нашли на этой планете пески времени! Таня смеялась и стучала пальцем по виску.
- Ку-ку …
Потом они “типа” обнимались. Ей казалось что он всё время хочет от неё куда-то убежать.
- Возле этого ебучего Парка 300-летия, построят какой-то огромный ТРК. Какой-то просто космический корабль.
- Отлично я его нарисую
- Ну нарисуй, Карандаш и Самоделкин.
Иногда он просто глупо и с нежностью её целовал. Чувствовал какую-то вину за то что не будет её звонить ближайшие три недели. Что вообще не будет показываться из дома, даже за булочками в Карусель. Три недели будет питаться крупами и пельменями, потом откроет какую-то банку с фасолью столетней давности и будет жрать её три дня. Начнет смотреть фильмов 40. И не один не досмотрит до конца. Будет забеливать старые картины, и рисовать поверх них, какие-то архитектурные сооружения, которые, если бы их только кто-то увидел так же поверил бы в вечную жизнь человечества.
Он выходил из дома только потому, что у кота уже кончилась еда.
Когда звонила Рита, бывшая жена, он уже и вправду забывал о ней. Он о ней ничего не помнит. А она звонила:
- Ты ублюдок, сука, тварь. Ты понимаешь это. Ты понимаешь это какая ты эгоцентричная скотина. Ты просто понимаешь это какой ты ублюдский гандон! Для чего ты живешь гнида паршивая. Ты мог бы мне хоть раз позвонить за эти два года?
Он пожимает плечами. Она всегда звонила, только если сильно пьяная. И очень редко.
Радио ночью начинало работать само по себе. Какая-то передача про dark ambient, c претензией на интеллектуальность.
“А теперь программа по заявкам для посланцев Сириуса, они могут насладиться звуками своей родной планеты”
По телевизору уже мертвый Лев Николаев. Его голос, казалось, идеален. Виталику хотелось бы позвонить ему по телефону и поговорить c ним про летающие тарелки в понимании Карла Густава Юнга.
На спортивных форумах царила экзистенциальная тоска, в контакте сплошь “Земные женщины легко доступны”
Каждый сентябрь Сапегина находила себе кого-нибудь другого. Теперь этот кажется надолго. Вечность описывает ещё один круг, а Виталий все видит от начала и до конца. Видел. Как мило.
Этот ездит вообще на Мазерати. То есть если и придумывать, то только такого. Дарил ей кольца от Фрейа Вилли. Она каждый раз рассказывала об этом по телефону так же как говорила Ухххххх во время близости – с каким-то своим, особенным, сдобным раздольем. И потом добавляла — И всё равно я решила повеситься… понимаешь, крошка!
В октябре у Ильи случалась днюха, и так как он считался его самым близким другом, Виталий дарил ему свои картины.
Теперь уже тот понимал, что привести в чувства товарища невозможно и просто аккуратно спрашивал:
- У тебя бабло то ещё не кончилось?
Виталий нервно кивал – Хватает.
Голова снова начинала болеть, ноги ватно отнимались. Садоводства были уже пустыми. И видеть их с утра, было мучительно, от того, что очень хотелось их нарисовать.
Заказ от клуба был противным. И от всей этой корелдрочки, хотелось стиснуть зубы и терпеть – как при долгой посадке на далекую планету.
И тогда он садился у входной двери, обхватывал голову руками и мычал недовольно. Прибегал Гоша вилял хвостом и мяукал ему в ответ. Квартира исчезала, Виталий клал руку коту на хребтину и тот вел его куда-то по темным коридорам вселенной, недоступным человеческому пониманию. Шерсть исчезала, и руки чувствовали совсем другой цветовой спектр. Совсем другой, чем на этой планете.
А потом опять звонил телефон.
Автор: Антоновский
