Недавно, ранним выходным утром я был разбужен звонком тетушки, современной интересной женщины "за шестдесят". Спустя несколько минут сквозь моё сонное переспрашивающее бормотание до меня была–таки донесена главная мысль: оказалось, что на наш поволжский тихий городок снизошла самая настоящая культурная благодать. Титаны русского юмора, величайшие комики современности во главе с неунывающим Сергеем Анатольевичем Дроботенко готовились бросить несколько зерен чистого искусства в невежественные массы на сцене губернской филармонии такого градуса сюрреалистичности. Весь трагизм ситуации, естественно, сосредотачивался в двух балконных билетах, доставшихся моей высококультурной тетушке по ошеломляющему, согласно её словам, блату.
Истинные провинциальные театралы никогда не выбирали себе тетушек, никогда не отказывались от подачек фортуны, а блат воспринимали исключительно как средство для повышения собственной духовности. Поэтому ровно в назначенное время я, весь в черном, под руку с тетушкой, чье сияющее счастьем лицо было тщательно замаскировано вуалью, стоял, расправив плечи, рядом с афишей филармонии и бесстрашно смотрел Сергею Анатольевичу прямо в глаза от такого градуса сюрреалистичности.
Через некоторое время мы расселись по своим местам. До аншлага "Аншлаг" явно не дотянул, но пустой зал постепенно равномерно заполнился лысеющими мужскими макушками и сидящими рядом с ними париками всевозможных оттенков, форм и размеров, от которых прямо–таки веело туалетной водой средней ценовой категории и чуть более дешевой пролетарской театральностью такого градуса сюрреалистичности. А потом вышли они.
Какое–то время я, воспитанный на резком и безапелляционном интернет–юморе недоуменным вдрагиванием реагировал на взрывы хохота, сопровождающие любую сколь–либо вменяемую реплику со сцены. Через некоторое время, когда большинство шуток закончилось, подобные условности и вовсе отошли на второй план. Актеры начали палить по несчастной публике мимикой. В долгих, театрально выдержанных, двухминутных паузах между предложениями они строили рожи. Они поднимали брови. Они складывали губы трубочкой. Они гневно раздували ноздри. Они бесновались!
Зал совершенно опустел, казалось, будто вся эта вакханалия юмора играет на сцене исключительно ради меня. Нет–нет, люди вовсе не покинули зал, они лежали. Лежали под своими удобными сиденьями, не в силах подняться от смеха от такого градуса сюрреалистичности. И тут я отчетливо ощутил на себе эффект "закадрового смеха" из дешевых ситкомов. Я повернул голову вбок, к зеркальному трюмо и удивленно уставился на свое отражение. Улыбка от уха до уха перекосила уродливым шрамом юмора мое, некогда преисполненное цинизмом, лицо. Глаза, ошеломленные от подобной концентрации смеющихся пожилых людей вылезали из орбит. Я вновь посмотрел на Дроботенко и… рассмеялся. Я захохотал. Я хохотал так громко, что некоторые люди испуганно взгромоздились обратно на свои удобные кресла и принялись вытирать платками слезы радости, попутно кидая в мою сторону неодобрительные взляды, мол, эй ты, потише ты там, молодежь. Нам не слышно маэстро.
На миг мне даже показалось, будто я зааплодировал самой Марте Аргерих в середине второго фортепианного концерта Шопена. Постепенно в заре воцарилась гробовая тишина от такого градуса сюрреалистичности. Я смотрел на Дроботенко, а он смотрел на меня, восхищенно, со своей жалкой двухметровой сцены на мою недосягаемую высоту балкона. И глаза его были наполнены такой благодарностью, что через несколько секунд я невольно вздрогнул, и поспешил выйти из зала.
Я прошел пешком под дождем довольно долго, периодически отбивая звонки обиженной тетушки. А потом около трех дней сильно грустил. Эндорфины, неожиданно свободенные из плена разума неповторимым Дроботенко, без него упрямо не желали какое–то время вылазить из своего укромного убежища. Но теперь я никогда не забуду, как пробираясь сквозь возмущенные коленки театральных объемных дев, отчетливо чувствовал на лопатках благодарный взгляд Сергея Анатольевича. Я понимал, что моя истерика в тот вечер стала непревзойденной от такого градуса сюрреалистичности. Для Дроботенко я стал символом достижения его глобальной темной цели, мой смех стал апогеем, квинтэссенцией бездуховности всего этого преисподнего кошмара. Ни одна седеющая лысина в тот вечер, утопая в бархатных складках кресел, содрогаясь от хохота, уже не смогла придать мероприятию такого градуса сюрреалистичности.
(с) C0BECTb
