Я служил в железнодорожных войсках, в Красноярском крае, между Минусинском и Абаканом. Мы должны были там отсыпать какую-то трассу. У нас были 66-е КрАЗы, причем аккумулятор был только на одной машине. Заводились так: ставили один КрАЗ, который с аккумулятором, и он начинал другой КрАЗ таскать по тайге, по бездорожью. Таскал 20 минут и заводил с толкача. И тогда он работал до тех пор, пока двигатель не высыпался, пока он не умирал. Один месяц выдерживал, другой полгода выдерживал. Если ты заглох — все, до свидания. Заглох на трассе — и привет. Пока работали весной, летом, осенью — нормально, нестрашно. Но зимой это было жутко. Заглохнуть на трассе в тайге — фильм ужасов. И я это пережил.
Я отслужил год, уже был младшим сержантом, командиром взвода, а по должности старшим нормировщиком производственной части. И получилось, что машину я почти перестал водить. Это потом и сыграло роковую роль. В один прекрасный мартовский вечер я был дежурным по роте. Дежурный взвод зачем-то работал в ночную смену, и надо было отвезти им еду. Но это было громкое название — еда. В бак после чая наливалась вода, бак обычно даже не мылся, бросалась туда практически нечищеная картошка, селедка черно-коричневого вида, которая 20 лет уже где-то на складе мариновалась, потом эта вся жижа варилась. Селедку с картошкой вынимали — это было второе, а первое — бурая, черно-малиновая жижа. Еще хлеб давали. Он был замерзший и непропеченный. Его рубили топором.
И вот два бидона с этими деликатесами дежурный водитель должен был отвезти для ночной смены. Но водитель был настолько уставший, что просто уже ничего не соображал, даже не разговаривал. А поскольку я все время сидел в помещении и чувствовал себя нормально, я решил его пожалеть и поехать вместо него. А морозы стояли минус 35. Если ты плевал, вниз долетала ледышка.
Поскольку я работал в помещении и на трассу выезжал только периодически, то я был одет в так называемое летнее хэбэ. Мы эту форму называли стекляшка, потому что она на самом деле была синтетическая и блестела, как стекло. Под стекляшкой было зимнее белье, а на ногах — кирзовые сапоги. В общем, это была летняя одежда. Все солдаты, кто работал снаружи, работали в валенках, причем валенки были без калош. Поэтому нам запрещалось греться, стоя у костра ближе, чем полтора метра, потому что тогда снег на валенках таял, и они становились мокрыми. Костры, кстати, горели круглосуточно. Сжигались десятки тонн абсолютно новой резины для КрАЗов. Да, мы так грелись — покрышками.
В общем, сел я в КрАЗ и поехал на трассу. Ехать до места отсыпки грунта, где работали ребята, надо было чуть больше десяти километров. Приехал я на место, сгрузил бидоны, покурил и поехал обратно. А километров через пять была горка, на которой нужно было включить пониженную передачу. На КрАЗе третья и пятая передачи расположены параллельно, очень легко перепутать. А я же без опыта вождения — воткнул пятую передачу и благополучно тут же заглох посреди тайги. Аккумулятора нет. Все обесточилось. Машина стала остывать. Я посидел 10 минут — уже минус в кабине. И тут меня пронзил дикий страх. На одну секунду. Я понял: я же в стекляшке и в белье одном. Вспомнил, как уже один придурок из части так и замерз, и в этот момент просто выскочил из машины. Рассчитал, что до вагончика из-за характера местности дольше бежать. До части — шесть-семь километров. И побежал. Причем у меня даже не было никакой шапки, ничего. Эта стекляшка на морозе становится в одну секунду действительно как стекло, поэтому на мне, по сути, осталось одно нижнее белье.
Я был очень спортивный и думал, что спокойно за час эти шесть километров пробегу. Но бежал-то я по тайге. Представляете себе тамошние дороги? Это не дороги, это просто прорубленный лес и накатанная грязища, которая замерзла так, как замерзла. Это похоже на поверхность, покрытую какими-то гигантскими ромбами, с огромными рытвинами, выбитыми машинами за годы. КрАЗ по этой дороге в 11 километров шел, наверное, два часа.
Где-то минут через 40 бега я понял, что я приплыл конкретно, потому что перестал чувствовать ноги. Это были просто две колоды, две деревяшки или даже тяжеленные железки, которые били в землю. Портянки уже сбились к тому времени. Но перемотать я их не мог, потому что понимал: если остановлюсь, то мне каюк. Только бежать. Кроме того, я уже полностью отморозил уши. Тогда я выдернул из штанов рубаху и надел ее себе на голову — просто накрутил, потому что понял, что иначе прибегу без ушей. Я ее на руках оставил, сзади вот так завернул и накрутил на голову, замотал. И выглядывали у меня только нос и глаза. Но я к тому времени уже плохо видел, потому что у меня вместо глаз были просто два сугроба снега.
Я бежал, бежал и в какой-то момент понял: я уже не понимаю, что происходит. Впереди я ничего не видел. Сознание включалось фрагментами. Я не знал, сколько времени прошло, я не знал, сколько я пробежал — сто метров или еще один километр. Единственное, что я понимал, что часть где-то очень рядом, и это меня еще толкало вперед.
Дышать стало очень больно. Будто у меня в груди был ком — сначала огненный, потом ледяной. А потом я перестал чувствовать гортань. И тут что-то интересное произошло с сознанием — оно раздвоилось. Появился один, очень вредный, который говорил: «Володя, ну-ка беги давай». И был другой, мягкий и приятный, добрый самаритянин, который говорил: «Все уже. Отдохни. Не волнуйся. Тебя найдут. За тобой придут. Ты свое дело сделал уже». И третьим с ними бежал я. И не останавливался. Потом я уже полностью перестал чувствовать тело — ни рук, ни ног. Я почувствовал, что я — один большой орган, непонятный такой, лечу куда-то.
Последнее, что я увидел, — звезда. Звезда в тумане. Но не небесная. У нас на КПП был свет, и там был какой-то шлагбаум, на котором была какая-то звезда. И это то, что я увидел. На этом я почему-то понял, что моя миссия закончилась, и просто отключился. Вырубился у шлагбаума, потому что тело решило, что я достиг цели.
Когда я еще бежал, и сознание мутилось, у меня были мысли: а что скажут родителям, скажут — погиб при исполнении боевых обязанностей или погиб геройской смертью? У меня даже была мысль: а вдруг дадут мне посмертно Героя Советского Союза? Мне было 19 лет, я был воспитан в Советском Союзе, и звезда героя была такой желанной. Еще, когда я бежал, почему-то, видимо для успокоения, вспоминал лягушек в анабиозе: по сто лет они лежат — и ничего. И мне ничего не будет. Вспомнил мамонтенка Диму, и что собаки отъели ему хобот. Полный салат был в голове. В основном думал о холоднокровных. И все это было похоже на кино какое-то. А потом, когда упал, какие-то секунды видел фотографии родных — причем и прошлое, и настоящее, и будущее. Например, видел фото брата, но как будто ему 70 лет. Старик, но я точно понимал, что это он. А потом — все.
Что было дальше? Был у нас комбатовоз, солдат, который ездил туда-сюда, потому как у него была где-то женщина. Дело было в пять утра, и он возвращался в часть. Поскольку дорога жуткая, ехал он медленно и тяжело. А я лежал поперек трассы, как бревно. Он побоялся, что ударится, и остановился, чтобы откинуть бревно с дороги, и увидел меня. Он меня быстро за шиворот заволок в машину и привез в часть.
Я пришел в себя часов в 10 утра. Естественно, отморозил себе все конечности. Меня положили на кровать. Ребята обвалили меня одеялами, закутали, напоили горячим чаем. Потом была боль. Везде. Ноги. Руки. Глаза не открывались, уши горели. Сперва я ничего не понял, а потом увидел солдат и понял, где я. Стал тут же очень мучиться, что меня накажут, потому что я поехал вместо другого и бросил машину. Я обморозил, конечно, все пальцы на ногах и на руках, уши, нос. До вечера это происшествие от командования скрывали, а потом меня отвезли в Минусинск и положили в санчасть. Я несколько дней в ужасе ждал, что ампутируют пальцы. Они были черными. И врачи решали каждый день — отрезать пальцы или нет, и дразнили меня Мересьевым. Уши тоже были абсолютно черные. Но с гангреной обошлось. Я остался цел.
С тех пор с конца сентября по конец мая я ношу меховую обувь и шерстяные перчатки, потому что, когда температура даже плюс 5-7, у меня немеют пальцы, ноги, руки. И у меня нет ни одной футболки с воротом. Я по работе ношу костюм с рубашкой и галстуком и всегда расстегиваю верхнюю пуговицу. Иначе невозможно. Мне тогда прописали семь суток гауптвахты. Но ни дня я, конечно, так и не сидел. А ровно через 10 лет я оказался старшиной в Израильской армии. И там была такая жара, что можно было сдохнуть. Но жара, по мне, все-таки лучше холода.
