1.
Костя Семушкин ехал в трамвае и думал про пизду. Он привычно думал так каждое утро и про себя называл эту поездку на работу “пропиздон”. Про пизду думалось легко, не надо было напрягаться и что-либо вспоминать – все вспоминалось само собой, складывалось в картинки и разные интересные вопросы. Семушкину нравилось рассматривать женщин в трамвае и думать о том, ебали ли их сегодня ночью, а если ебали, то – как. Женщины с утра были все больше напряженно-мрачные и Костя обычно ставил диагноз, что не ебали.
Последнее время Костю интересовал вопрос, который пришел к нему из интернета – вопрос о бритой и волосатой пизде. Мода на бритую пизду, захлестнувшая весь мир, интересовала Семушкина с точки зрения практической реализации. Как и любому мужику, Семушкину приходилось в жизни бриться и он знал, что дело это хлопотное, отнимает время, не всегда – особенно с похмелья – вообще хочется бриться. Но это все-таки бритье, так сказать, лица – места, которое доступно и видно в зеркале. Пизду же не очень видно, особенно если у женщины животик. Семушкин представил себе, что ему надо каждый день брить себе яйца и ему это не понравилось.
С другой стороны, Семушкин знал, что уж раз начал бриться, то волос прет с годами все крепче и надо либо бросать совсем и отпускать волосатость, либо бриться каждый день. Потому что щетина. На лице у Кости щетина — еще ладно, а вот у девушки, понимаешь, щетина на пизде – это облом. Костя как-то раз ткнулся в такую и ощущение было – как будто он выебал проволочную щетку.
Костя был уже не молод – заканчивался четвертый десяток – и курс молодого бойца проходил еще при старом режиме, когда порнухи не было и многое приходилось поначалу додумывать самому. С блядями Семушкин старался не вязаться – был брезглив и боялся болезни, а вот девушки с репутацией приличных обычно были озабочены тем, чтобы их блядями не считали. Потому что с какой-то попытки все же рассчитывали выйти замуж. Быть целкой в те легендарные времена было не зазорно, до определенного возраста даже почетно и сильно прибавляло шансов при попытке замужества. В более зрелом возрасте, когда уже понятно, что девица пользованная, — ей надо было изо всех сил показывать, что ее не ебет кто и когда попало, что она ждет любимого нетронутой, а то, что пломба у нее сорвана – так это след трагически оборвавшейся любви, а не результат блядства.
Весь этот цирк девицы вполне могли изображать, поскольку внешних признаков выебанности на них не оставалось – хоть бы их ебли каждый день по три раза. Это тогда – в старые времена, при волосатой пизде. А теперь, при бритой… Получается, что если баба бреет пизду, то она поддерживает себя в постоянной готовности к ебле. Если замужняя, то понятно, а вот незамужняя – получается как ни крути – блядь. Семушкин думал о том, как девки выкручиваются из этого положения и ему было интересно. Сам-то Семушкин пользовал теток больше в возрасте, жениться на них не собирался и целомудрие их ему было по хую. Но среди семушкинского контингента бритых писек не было и опыта такого общения он почти не имел.
Костя подумал, что бритье пизды наверняка придумали мужики. Для того, чтобы продавать всякие бритвенные станки и прочие прибамбасы. И тем самым неплохо насолили бабам, создав на ровном месте столько проблем. И ведь смешно – бабы клюнули и повелись. Так же как они упорно заблуждаются в том, что туфли на огромных каблуках и походка свежевыебанной гусарской лошади на ходулях делают их невероятно красивыми, так же ошибаются они и с бритой пиздой — была бы фигурка, а волос ебле не помеха. Наоборот…Семушкин вспомнил случайно вбитую в него в школе фразу и ухмыльнулся, произнеся ее про себя по-своему: “Все лысые пизды одинаковы, каждая волосатая пизда – волосата по-своему.”
Семушкин увлекся этими мыслями так, что чуть не проехал свою остановку. Выпрыгнул из трамвая прямо под колеса мышино-серой иномарки, привычно матернулся в адрес ее владельца и смешной трусцой, какой бежит обычно немолодой и не привыкший бегать холостой мужчина поздних средних лет после получасового сидения на жопе, потрусил к тротуару.
Накрапывал дождик. Тетки пораскрывали зонты и теперь наперебой норовили попасть Семушкину спицей в глаз. Костя, тихо матерясь, переместился поближе к краю тротуара, поднял воротник и тут вспомнил, что у него сегодня с собой кепка. Полез в сумку, достал головной убор. Кепка была не Костина. Вчера понемножку пили вечером с сантехником и Горыныч – так любимого слесаря звал весь дом – проиграл Косте эту кепку в дурака. Так – шутки ради. Костя и не взял бы кепку, да на улице так же моросило – вот и прихватил.
Кепка была не первой свежести, но вполне ничего так. Кожаная, слегка поцарапанная. А сбоку – непонятная эмблема. “Наверное что-то значит” – подумал Костя…
До проходной родного завода Косте оставалось метров двести. Вполне можно было прогуляться в кепке. Семушкин нацепил свой выигрыш на голову и уверенной неспешной походкой рабочего человека стартовал в сторону остопиздевшего ему до белых чертей облупившегося и давно уронившего с фронтона какой-то там орден пропускного пункта.
2.
Людка Ковалева сидела в своей конторке и ругала себя страшными матами. Жутко чесалась пизда. Чесалась так, что ни о чем другом невозможно было думать. Самое поганое, что чесать ее через джинсы было бесполезно – только хуже. А расстегнуть ширинку и всласть почесаться было – никак. Все время кто-нибудь норовил влезть в инструменталку с какой-нибудь идиотской проблемой. Людка представила себе, что ее застукают за чесанием пизды на рабочем месте и ей стало нехорошо. Разнесут ведь по всему заводу и не докажешь потом, что ты просто чесалась…
Зачем только послушалась Наташку? Ну выпили по чуть-чуть, но не настолько же, чтобы взять и так изменить свою жизнь… Разболтались как всегда про свое, про бабское. Наташка одна живет, ей крутиться приходится, конечно. Ну и слово за слово – как обычно за столом – докатился разговор и до пизды. Наташка говорит: “Людк, а ты бреешь ее…ну там у себя?” Людка и не поняла сначала. Потом поняла. “Зачем?” – говорит. Ну Наташка и объяснила, зачем…
Короче, мол, с бритой пиздой Людка сразу станет для своего Витюни новой и привлекательной. И молодой. И красивой. Сейчас мужики, мол, не хотят уже в волосне копаться – им подавай выбритое все. Чтоб как у первоклассницы. А волосы это – антисанитария. Тем более, что небось выпадают да липнут ко всему там, да и седые уже, наверное… На седину Людка обиделась, после ухода Наташки долго пристраивалась к зеркалу, рассматривала свою нижнюю шевелюру. Даже вырвала, поморщась, пару волосков. Посмотрела – вроде не седые. Потом пошла, посидела за Витиным старым компом – знала, где искать его похождения. Тетки в интернете действительно были все выбриты до блеска и Людка серьезно задумалась…
Витек был на сутках, Людка – выходная, никого дома не было и наутро Людка, купив одноразовые бритвенные станки, вооружилась ножницами и чуть – по чуть-чуть состригла и сбрила себе всю девичью красоту. Получилось интересно. Но занимаясь стрижкой и бритьем в ванной, Людка как-то не сообразила, что волосы эти могут стать последней каплей в чаше терпения сливного сифона Короче, корыто безнадежно засорилось. Вечером муж придет с суток, пойдет мыться, там – беда, настроение угроблено, вместо стакана будет три и…считай, зря брила пизду.
Позвонила сантехнику. Горыныч пришел уже датый, после обеда. Пробил пробку, засвинячил пол-квартиры, выцыганил сто рублей и рюмку водки. Пришлось открыть Витину бутылку. Но все же проблему решили. Можно было надеяться на хороший вечер – засор пробит, пизда побрита, водка – в холодильнике…Вот примерно так же начиналась Вторая мировая война. Тоже, наверное, кто-то пизду побрил.
А еще Горыныч, уходя и будучи сильно нетрезвым, напялил не свою кепку. Витину. А свою оставил. Такую же, но без значка сбоку. Но этого Людка не заметила.
Витек пришел с суток, пожрал, принял стакан, раскорячил Людку и был непонятно удивлен бритой пиздой. Особо вопросов не было, но ебля как-то не задалась. С волосатой было даже веселее.
И вот теперь Витек опять на сутках, Людка сидит на работе, а пизда зудит и чешется. Где счастье?
3.
Витек Ковалев был мягко говоря не в духе. Уже третий день уговаривал себя, уговаривал…и все бы складывалось. В картину мира не вписывалась только кепка. Но этого было достаточно, чтобы картина эта развалилась, как Витин “Москвич”, однажды неудачно наехавший на “лежачего полицейского”.
Вообще-то Витек был охранником. Но не простым, а государственным. Вохровским. Охранял, как он считал, окружающий мир от быдла, которое может проникнуть в него со стороны завода. Несмотря на то, что сам Витек был самым обычным состарившимся пэтэушным чмом, считал он себя элитой. Ну, в конце концов, элитой среди чма…или чмы? Среди быдла, короче. Так вот – “чмо” и “быдло” и никак иначе он именовал про себя всех проходивших и проезжавших мимо него. И было это не от классовой чуждости – Витя сам двадцать лет пропахал в металлическом цехе – и не от ненависти к людям. Все было проще. У Витька был пистолет. Револьвер то есть. Наган. Витек даже стрелял из него однажды. И вот когда Витек стоит на страже, он все время думает об этом самом…револьвере и ни о чем другом. Нет, нет, да и погладит рукояточку – кругленькую такую, объемную, с приятными такими накладками с насечкой. И думается Витьку, что вот идет мимо него все это быдло и чмо, а он сейчас как достанет, да как начнет их по углам раскладывать… Приятно чувствовать себя самым главным в этом мире. Особенно, если больше никто об этом не знает.
А сегодня у Вити особенный повод гладить рукояточку. Сегодня он заступил на смену в сильной задумчивости. В очень сильной.
Вообще-то Витя всю жизнь был не ходок. Так – раза три по пьяни сходил налево. Да и не сходил – если бы ходить пришлось, так не пошел бы. Просто эти три раза дело само рядом лежало. Да и если честно, то из трех раз два неудачные были. Один ничем не кончился, а второй залечивать пришлось тайком от Людки.
То, что все бабы – бляди, Витя знал с детства. Не знал, а уверен был. Но Людка, с которой прожил уж лет пятнадцать, казалась ему и не бабой вовсе. Так – станок для ебли. Витю даже устраивало то, что Людка с годами толстела и дурнела – меньше народу позарится. И так он привык к этой своей исключительной собственности, что, видно, слишком расслабился.
Как раз в прошлую смену базар вышел про баб. С Игнатьевым – напарником Витиным. Тот на заводскую библиотекаршу пару недель как залез, ну и давай об этом Вите рассказывать. Про то, как она очечки снимет, да так встанет, этак…Игнатьев, мол, ее ебет стояком раком, а она как красная кавалерия ногами топает и орет громче Буденного. И пизда у нее – как у куклы – вся выбрита и кремом смазана. Вот так вот. А по заводу ходит недотрогой. И муж у нее. И двое детей.
Мало того, что от игнатьевских рассказов на Витька вдруг накатило, так еще и подумалось: “Вот сижу тут сутками, а Людка дома выходная. Я тут слюни пускаю с этим дураком, а ее может быть дерут сейчас в три уха. А она орет и топает как африканский слон.” А детей у них с Людкой нет, мешать никто не будет – ебись себе на здоровье. Вот такой вот козел Игнатьев ее и ебет сейчас. И в тапочках Витиных ссать ходит потом.
Внезапно накатившее желание, неблизкий конец смены, мысли о ебущейся с кем-то Людке – все это ввергло Витю в жуткую мрачность. Если бы Игнатьев рассказывал не про библиотекаршу, а про Вальку – намотчицу, например, то было бы полегче. Библиотекарша была все-таки как бы из другого мира – того, где, как считал Витя, и не ебутся вовсе. А оказывается – ебутся. И еще как. Ну а уж если и там такое, то что думать про Людку…
Почему-то особенно Витька возмутила бритая пизда библиотекарши. Игнатьев пояснил: “ Ты, Витя, старый уже, тебе бы только мочалку потрепать. А мы люди современные – интеллигентный человек вроде меня лохматую бабу ебать не будет. Бритых хватает. Так что если баба с кем-то ебется кроме своего карманного мужика, она обязательно пизду бреет. А твоя, небось, не то что не бреет, — и не моется уже перед этим…Куда ты от нее денешься? Да и толку с тебя…”
Все это Игнатьев говорил как бы в шутку, но Вите хотелось застрелить его всерьез. Домой тогда пришел уже на взводе. Людка была ласкова. Супчик, селедочка, водочка…правда Витьку явно не показалось – бутылка была начата, но…мало ли – может же и Людка захотеть водки. Тоже ведь человек. Поплыл, разомлел, от неприятного разговора с Игнатьевым осталось только вспыхнувшее тогда желание. Взял Людку за жопу, подтолкнул к кровати, наигранно-грубо стал снимать с нее халат, трусы. Людка привычно поддавалась. Стянул трусы, задрал ей к потолку полные ляжки, сунул голову туда – вдохнуть бабского потного мяса, провалиться языком ей во влажную пизду, подцепить спрятанную в складках кнопку – завести бабу. И вдруг…Бритая пизда.
Выеб жестко, коротко и без особого кайфа. Как будто поссал. Пошел на кухню, допил водку, покурил. Под алкогольным наркозом плохие мысли не развивались, но и радости не ощущалось. И только утром, когда собрался за пивом и снял с вешалки кепку, — прошибло как высоким напряжением. Кепка была чужая.
4.
Семушкин привычным жестом сунул руку в карман куртки. Все рассчитано и отработано – двадцать лет одно и то же — пропуск в рыло охраннику и обратно в карман. Как кольт в ковбойском фильме. Только хрен тут тебе кольт – рука провалилась в пустой карман. “Вот блядь” – подумал Семушкин – “куртень-то постирать давал соседке, все выложил, а обратно…вот блядь.” На вертушке стоял Витек из Костиного подъезда. Редкое говно. В другой раз Семушкин и здороваться бы с ним не стал. Но тут такое дело…
-Слышь, Вить, я это…пропуск дома забыл. Пусти, ладно?
- Иди домой за пропуском. Если каждый тут будет…
- Вить, ну мы ж соседи. Мне Макарыч прогул нарисует пока я буду домой гоняться.
- Нарисует. А мне-то что?
- Вить…- ныл Семушкин.Ему было противно, очень хотелось послать все на хуй и убить вахтера. Причем, убить уже хотелось больше, чем послать.
“Жаль, что у меня пистолета нет” –подумал Семушкин – “Влупить бы ему сейчас в лысую башку и конец фильма…”
Семушкин ныл, его обходили недовольные, неопохмелившиеся еще утренние рабочие, толкали, проходили по ногам. “Блядь, Макарыч – еще то говно – оставит без копейки сука, только ведь и ждет повода. И все из-за этого Витька…”.
- Слышь, ты пустишь меня или нет?
- Пошел на хуй. Тебе же сказали – иди за пропуском.
- Ну ладно. Сука ты, Витя. Пизда лысая.
Семушкину стало жарко. Он снял с головы кепку, вспомнил, что она чужая и со злобой запустил ей в Витька:
- На, гнида. Лысину прикрой. Простудишься.
И повторил громко на всю проходную:
- Пизда лысая. И мама твоя — пизда лысая, и баба – пизда лысая…
Семушкин выдохся, перебрав ближайших родственников Витька. И даже успокоился. Все – можно было идти домой. Завтра с Макарычем уж как-нибудь…
Вот, казалось бы, сколько раз за жизнь Семушкина или того же Витька называли пиздой. И еще по-разному. И – ничего…Только при этом ни разу не сходились на одной шахматной клетке все эти обычно бредущие в разных краях мироздания обстоятельства. Мудило Горыныч, бутылка водки, кепка, Людка со своей бритой пиздой, Семушкин – склеротик, забывший дома пропуск. Да еще в смену Витька…Как будто кто-то трясет нас с вами, братцы, как кости в стакане и все привыкли уже, что все ни хуя, да ни хуя, а потом бац – четыре шестерки и все говорят: “Ну ни хуя же себе…”
Когда Витька назвали пиздой, он уже поймал кепку. Свою кепку. “Ебаный сосед…вот же блядь” – пронеслось в пустоте Витиной башки. Почему-то вспомнилось, как мылся с Семушкиным в цеховом душе, вспомнилось, что у Семушкина висел большой такой рабочий хуй. А у самого Витька хуй был маленький когда висел. Такая вот хуета – когда встает,-нормальный, а когда опадает – маленький. Втягивается. В принципе, это удобно даже – не болтается там ничего, но не будешь же в бане всем объяснять и стоячий демонстрировать. Раньше Витек как-то на это внимание не обращал, а теперь в интернете этом ебаном – везде только про хуй. Как его увеличить. И такие хуи везде на фотках – Витин даже близко не лежал. Людка над Витьком тоже посмеиваться стала. “Теперь понятно все. – заводился Витек — Смеемся, а когда муж на работе, — к соседу бегаем, который с таким хуищем. Даже пизду для него побрила. А этот говноглот уже в моей кепке ходит…”
Крыша у Витька была и так худая, а после всех этих напряжений съехала совсем. Глядя на Семушкина остекленевшим взглядом, Витек понтово, как в американском вестерне, вытащил наган, сделал паузу и на счет “три” лупанул в Семушкина. Пауза Семушкина и спасла. Выстрели Витек на счет “раз” и носили бы Костю под музыку.
Слесарь-сборщик Хайдаркулов давно уже потел перед вертушкой – ему надо было выйти с ночной смены, а перепалка Витька с Семушкиным его задерживала. В принципе, Хайдаркулов мог и подождать, когда скандал рассосется, но проблема была в том, что сегодня он выносил с завода не только килограмм тридцать медной проволоки, которую всю смену аккуратно наматывал на себя, но еще и рихтовочную плиту немерянного веса. Плиту Хайдаркулов приладил как рюкзак себе на спину и прикрыл курткой. Плита Хайдаркулову была на хуй не нужна – он выносил ее на спор. На кону стояло три бутылки водки. Короче – сложная финансовая комбинация, а тут – “лысая пизда” в проходной.
Под тяжестью всей этой хуйни у тщедушного татарина подгибались ноги и ждать он не мог. Хайдаркулов резко толкнул Семушкина в грудь и с криком: “Пошел на хуй, дай пройти” ринулся через вертушку. В это мгновение выстрелил Витек.
Пуля попала Хайдаркулову в спину. При общей внушительной массе татарина вместе с проволокой и плитой, выстрел в спину из нагана был ему хоть бы хуй. Плиту не то, что наганом – пушкой не прощибешь. Но от грохота выстрела и легкого толчка татарин упал, сбив на скользком кафеле и Семушкина. Сверху обоих придавило плитой.
Витек, видя такое дело – что он завалил сдуру сразу двоих, подумал: “На хуй такая жизнь – дадут лет двадцать и в жопу ебать будут. На хуй…” и выстрелил себе в башку. Поскольку целиться себе же в голову Витьку было неудобно, то он промазал, но оглушенный, тоже свалился на пол. Наганная пуля, не попавшая в Витькину башку, прошила гнилые переборки заводоуправления и разнесла вдребезги графин с водой у начальника отдела кадров. Пугливый кадровик бросился к начальнику отдела режима – жаловаться на нарушение, но дверь у того была заперта. Зная, что режимщик на месте, кадровик забарабанил в дверь…
А начальнику отдела режима было хуже всех. Он как бармен в мексикансом боевике убеждал себя всегда, что “бармена не убивают”, но сам после 91-го года уже слабо верил в это. Старый чекист уже слышал выстрелы и видел по монитору, что проходная завалена трупами. Первое, что он сделал – бросился к двери и повернул ручку замка. Почти в тот же момент в дверь дико забарабанили. “Пиздец”- булькнуло в чекистском мозжечке. Режимщик открыл сейф, вытащил оттуда дежурный и всегда готовый к бою стакан коньяка, перекрестился на портрет президента и опрокинул тару в организм. Потом достал из-за папок пыльный Макаров, передернул затвор и открыл огонь по двери.
На заводе стали на двери не жалели. Но и патронов у деда было три обоймы. Потом когда дверь вскрыли автогеном, там обнаружился трижды легко раненый и здорово контуженный режимщик посреди полностью разнесенного кабинета. Но это потом…
А пока начальник караула вызвал тревожную группу, запер дверь и лег на пол. Первые ласточки приехали быстро. Беспрепятственно пройдя вертушку, заваленную убитыми, спецназовцы углубились в лабиринт коридоров заводоуправления.
Людке бабы крикнули в окошко инструменталки: “Витьку твоего в проходной убили…!” и она, недовыдав слесарный молоток юному пролетарию, как была – с молотком ринулась к заднему входу корпуса заводоуправления. В коридоре она сразу обнаружила троих омоновцев, ощетинившихся автоматами. Омоновцы были очень заняты показыванием друг другу разных сигналов на пальцах и заметили Людку слишком поздно.
Одному эта их пантомима стоила сломанной руки, второму – сотрясения мозга, а третий умудрился навалиться на Людку и нейтрализовать ее, как ему показалось. Однако, Людка только притворилась мертвой и вставая с распростертой на полу бабы, жирный омоновец получил такой удар ногой по яйцам, что рухнул в общую кучу, придавив снова и Людку.
Об исчезновении группы захвата сообщили куда надо и оставшиеся спецназовцы до подхода подкрепления заняли оборону в проходной.
Тем временем, весть о том, что в заводоуправлении идет бой, дошла до масс. В металлическом цехе работяги заперли все двери и ворота, низложили начальника цеха, а мастера Макарыча приговорили к смертной казни. До исполнения заперли в складе готовой продукции.
Не желая больше дырявить себе башку, менты доложили в Москву. Директора завода сняли с сочинского пляжа и прямо в трусах и в полотенце отвезли в Адлер, откуда на спецсамолете потаранили усмирять восстание. В самолете с ним случился тяжелый инфаркт и везти его пришлось прямо в клинику. А директор завода был, хоть и большой ворюга, но представлял собой самое страшное препятствие на пути приватизации завода московской финансово-промышленной группой. И сделать с ним ничего не могли потому что он был одноклассником вице-премьера, которому, правда, уже жутко надоел. Так что после того как пальба на заводе утихла и покойники ожили, завод тихонько без старого директора продали, а работяг разогнали. Теперь там публичный дом с кегельбаном.
Вот такие вот штуки бывают иногда от праздных пустых размышлений и от неумеренного серфинга в интернете в поисках порносайтов с длинными хуями и лысой пиздой.
5.
Наверняка, Читатель, когда ты будешь писать сочинение по этой книжке в своей вечерней школе, тебе надо будет знать, какая тут главная мысль у автора. Чтобы ты, дружок, не перегрелся от этого, я тебе ее просто нарисую. Главная мысль – во всем опасайся лысой пизды. Я когда Горбачева первый раз увидел, сразу вспомнил слова, которым меня накануне девочки в детском саду учили. “Вот – думаю – лысая пизда. Как бы с ним чего не вышло”. И как в воду глядел.
© Креозот Арчибасов
