Пить надо с умом. А не с сырком «Дружба». Влетел я с этим сыром по-полной. И вместо летнего отдыха, отправили меня в трубогибочный цех, подменять на летнее время отпускного начальника. Все бы ничего, но, тамошний пролетарий был подобран со вкусом. Судимостей у них за последний год было не так много как, казалось бы, но, препятствовать обеденным вылазкам трубогибщиков в зазаборный магазин – я не мог. По причинам самосохранения и потому как сам, можно сказать, был того же цвета. Но, с коллективом не пил и всячески показывал свою временность в цеховом пространстве.
День на третий, подошел ко мне паренек, представился Виктором. Сказал, что, как и я, алкоголь терпеть не может, да и вообще, кругом хамье одно, а так хочется быть ближе к интеллигенции.
Про интеллигенцию я сглотнул, а вот «про алкоголь» — меня, старого зверя с откушенным ухом, сразу шерстью стоячей на загривке шугануло. Напрягся в бдительности. А Витя отношения дальше семимильными шагами развивает. Кефир и печенье носит. Журнал «Крестьянка». Стал в каптерку захаживать все чаще и чаще. Пообещал пирожки от бабушки преподнести, выведав, что я люблю с капустой. Худо дело. Парень он худенький, но высокий. Стараюсь к нему лицом и в каске. В углу приспособил диэлектрические галоши. На всякий случай.
День на пятый, смотрю, те, что руками трубы трехдюймовые гнут, через забор за портвейном не побежали в обед. Стоят, шушукаются. Выдвинули одного, у кого куполов на спине больше, тот, сгибаясь под грузом непомерной ответственности, идет к каптерке. Я, типа, с лампой, (на кой она мне черт? Лето ведь! Светло!), апрельские тезисы конспектирую. Очень занятый лицом. Самому страшновато. Что скажет этот громила? Как себя поведет?
-Пал Анатолич! Разреши?
-Входите!
-Тут вишь, какое дело, Анатолич! Ты с этим Витькой, шашни не води. Он тебя уже прикармливать начал? Пирожки бабушкины сватал?
-В смысле? (холодеют ноги). Ах, ты об этом…ну, носит печенье. А что?
-Да погоди ты «чтокать»! Журнал с пометками показывал?
-Ээээ…показывал (давление 170/110 и продолжает расти)
-Так. Ты тут человек новый. Много чего не знаешь. В курсе, где Иваныч, которого ты сменил?
-Как где? В отпуске, а я тут с вами, мух гоняю.
-Ну, не совсем он в отпуске. Он на лечении. Этот его довел.
-Как так? (твою мать. А худенький такой. А Иваныча ухайдакал до сердечнососудистых переливаний! Руки куда деть, не знаю, мешают постоянно.)
-Вот что! Как только тетрадочку свою с записями тебе подсовывать начнет – все, бери больняк от греха! Иваныч пытался противостоять полгода евонному тетрадном натиску – а все равно, голову лечить на юг уехал! Тока не вникай в записи! А то – пропадешь! И ушел.
Титская жись! Прямо Вий какой-то трубогибный — этот Витька! Прямо про него сказать боятся, а вишь, жалко им меня. Предостерегают. Что б до утра с ним не засиживался. Во всяком случае, круг мелом обводил. М-да. Страшно. И любопытно. А что там, в тетрадочке той? А вот обед кончился и Витюшу я вижу. От входа в цех – сразу в мою каптерку быстрым шагом.
-Павел Анатольевич! Я искал! Долго! Никто мне не верил! И я нашел! Вы первый, кто об этом узнает! Хотите? Возьму в соавторы? Нобелевской пахнет!
И он заметался по подсобочному пространству, как будто у него горели тапочки, а анус протерли ректификатом. Вскрикивал, выпучивал глаза, хватал себя за бока и приглядывался ко мне пристально, сомневаясь … хочу я Нобелевку или нет? Если честно, Нобелевку я не хотел. Но, сказать об этом Вите боялся. Нобелевка или жизнь. Я выбрал Нобелевку. И положив руку на сердце, я сказал Вите, что пойду с ним до конца! Только пусть он сядет у входа и положит увесистый образец трубогибочного искусства обратно в ящик. Узнав о соавторе, Витя малость поуспокоился и достал из-за пазухи заветную тетрадочку в черном переплете. Я не сидел сиднем. И к тому времени нас уже разделял стол старой работы, две табуретки и каска на моей голове. Включится в диэлектрические галоши, я бы успел, если б Витя дал мне свободы еще сантиметров 30-40.
Витя перешел на шепот.
-Вот тут, Павел Анатольевич, я нашел у себя ошибку! Мне на нее Александр Иванович перед отпуском указывал (старый начальник цеха). Смотрите…если это справедливо, тогда тут и тут, можно принять за равенство, а эту группу, можно перенести в этот столбик…Витя стал яростно чиркать моим «Паркером» по тетрадке, выписывая там мебиусов. Он был страшен в своей математике…
Ах да…я же вам не успел сказать то, что только узнал. Витек был ферматистом. Яростно доказывал теорему Ферма. С опытом работы по специальности лет 15, может больше… Дело швах. Ферматисты среди шизофреников – самая злобная сволочь. Мне об этом мой приятель рассказывал. У него стаж по дурке больше Витиного был. Я корешу верил.
Витюша на секунду прервался, дабы выяснить, считаю ли я его идиотом, как все эти плебеи из трубопрокатного, которые уже разбавили кефир краденым спиртом и спят на солнцепеке? Конечно же, я считал Витю гением от математики. Лобачевский, Евклид и Вейль – бездарности.
А Витя (я так и не узнал его фамилии) уникален в своей одаренности. И малость перегнул палку. Витя, было, успокоился, но, вдруг снова стал коситься на ящик с образцами лучшего трубоизгиба последних лет. Братья Запашные – просто дети, когда описывают свои ощущения от встречи с прайдом голодных львов. Витя был страшнее и злонамереннее. Его вопрос «Вы думаете, я сумасшедший?» стал звучать раз в минуту. Дабы сохранить свое здоровье в исправности, я был вынужден попросить у него тетрадь для ознакомления домой. И уже там осилить его титанический труд в спокойной обстановке. Витя тут же успокоился и дрожащими руками передал мне реликвию с рук на руки. Засим простились, потому, как рабочий день кончился. Я переждал для верности минут 40 и ушел, прижимаясь к стене цеха.
Я не спал всю ночь. Фантазия рисовала сцены страшного суда. От репризы, когда Витя подкидывал мне яйца глист в борщ, до зажимания меня в испанских сапогах. Пришел на работу совершенно измотанным. Витя при встрече глубокомысленно кивнул головой на подсобку. Началось. Главное – не вставать к нему затылком и обязательно ремешок каски на подбородок. Как у Фирсова! Инструктировал я себя, готовясь к физическому противостоянию.
Витя ожег меня глазами и теряя слюну («чужие» нервно курят за углом) спросил меня трубным голосом, прочел ли я его многогодичный труд. Я сознался с обреченностью мыши перед удавом, что прочел от корки до корки, но, вот тут, тут и здесь, его сумма не совпадает с моей. А я себя проверял на модном тогда электронном калькуляторе. Витя тут же стал плющить золотое перо моего «Паркера» о тетрадь, «исправляя» ошибки. А я стоял и смотрел на все это как бы сбоку. Я и не я. Нелепость какая-то. Я, со свежепройденной медкомиссией, офицер флота советского, боюсь сказать полудурку, что он полудурок. Причем, боюсь не по политическим мотивам – а ввиду опасений за целость своих членов. И вот как только до меня дошло, что есть я и не я, что раздваиваюсь в своих мыслях, что мне это глубоко не на здоровье, что есть в составе медкомиссии невропатолог, который наверняка меня неправильно поймет и что тогда все моря и океаны — станут для меня банальной ловлей в Фонтанке презервативов…
Тогда я подошел к Вите на расстояние удара и совершенно искренне сказал ему, прямо и не моргая, что он психопат, что ни черта он в математике не смыслит, что никому и ничего он никогда не докажет, что будут колоть ему аминазин венозной иголкой, что привяжут к койке, что посадят в мягкую комнату и т.д. Осерчал, одним словом. И осмелел до того, что б пойти с винтовкой Мосина на тяжелый «Тигр», а потом, заколов вражескую машину насмерть, курить махорку в рукав и писать письмо домой любимой девушке.
Витя вдруг как-то сдулся весь. Постарел что ли. Тихо встал и вышел. Вслед, я ему швырнул его тетрадь, сказав, что по прямому назначению ее нельзя использовать, ввиду жесткости бумаги. Зол был я. Ох и зол. И орал так, что работяги станки трубогибочные повыключали. Но, работа есть работа, кто-то заходил, что-то подписывал, куда-то звонил. Процесс проистекал. Обед. Все разошлись за кефиром и спиртом. Я остался, ожидая Витиной осады.
Мужики вернулись с обеда и кто-то из них дико закричал. Я выскочил. Витя висел у дальнего подъемника. Он поставил себя на неизвлекаемость, как донная мина времен войны, накинул петлю на крюк подъемника, дав тому команду с пульта «вверх». Вот ведь сука пасмурная!
Петля проходила по шее наискось, один сапог упал, второй как-то нелепо держался на ступне, голова была вывернута…Мужики его моментом смайнали вниз. Дали пару раз по роже наотмашь…Витек дернулся и задышал. Потом согнулся пополам и начал истошно кашлять. Оцепенение толпы прошло мгновенно. Люди навалились на него, стали пинать ногами, вкладывая в каждый удар ненависть неудачников к гению. Растолкал их всех. Отнял. Увел. Дал его же вчерашнего кефира. Отправил домой на такси.
Он приходил потом подписывать обходной. Я подписал, не глядя и молча.
Спустя какое-то время, я снимал квартиру у одной тетки. Тетка оставила мне на ответственное хранение свои пододеяльники и простыни. Приходя проверять порядок в хате – она тщательно их пересчитывала, проверяла свои контрольные маячки и требовала у меня отчета за недостачу этого хлама. Приходили маленькие гномики и воровали у тетки простыни.У тетки была мания преследования. Безделица, какая. Мелочь. Нормальная тетка. Бывают хуже.
А теорему Ферма доказали. В 1995 году.
Автор: Sparky-Uno
