Мы с Лехой подружились в шестом классе.
И в общеобразовательной школе вместе учились, и в музыкальной. Он на баяне, я на аккордеоне. Я на третьем году бросил музыкой заниматься, а он доучился до диплома.
Как-то я вытащил фотоаппараты своего давно умершего отца. Начал фотографировать, печатать…
Леха тоже взял у отца «Зоркий». Я вскоре забросил это дело. А Леха еще много лет фотографировал и печатал.
У меня был аквариум на двадцать восемь литров. В нем плавали несколько гуппи и меченосцев. Леха завел два аквариума – на шестьдесят и сто пять литров. Он успешно разводил петушков, неонов и скалярий.
Я лучше играл в шахматы. Леха перестал садиться со мной за доску, но регулярно обыгрывал меня в переводного дурака и буру-козла.
Я поступил в военное училище в Горьком, отчислился с третьего курса, и больше года служил рядовым на южном берегу моря Лаптевых. Леха приезжал ко мне на присягу в Горький.
Сам он попал в танковую учебку во Владимире, после которой служил в маленькой части в тридцати километрах от дома. Приезжая из училища в отпуск, я навещал его и там, и там.
Демобилизовался он на два года раньше меня.
Моя мама мне всегда говорила, что он хитрее и обязательно обведет меня вокруг пальца.
Его мама твердила ему про меня тоже самое.
Он раньше меня женился, и, соответственно, его дети старше. Он, даже, уже стал дедом. А я не могу пока этим похвастаться.
Мы оба сейчас торгуем.
Я снабжаю игрушками свой микрорайон, а он, куриным яйцом, весь город. Кроме того, он производит майонез, квас, и еще что-то.
Перед каждой пасхой занимает у меня денег, чтобы отбить их на яйцах.
На моем юбилее он изрядно развеселил гостей, рассказав им один случай.
Мы тогда в классе десятом учились. Казались себе очень взрослыми. И старались вести себя соответственно. Мужественно, сурово, без лишней болтовни.
Идем мы, как-то, от него ко мне.
Из города, в Новлянск, куда мы с мамой незадолго перед этим переехали. Вдруг я говорю ему: «Стой! » и разглядываю валяющуюся возле строящейся гостиницы доску. Сороковка, метра четыре длиной, очень тяжелая, потому что сырая, и с одной стороны густо заляпана засохшим цементным раствором. Видимо штукатуры использовали ее для настила. Подобрав камень, я постучал им по нашлепкам цемента. Он не отбивался.
Я взял доску за один конец, и сказал Лехе: «Бери!» Он, молча, подхватил ее, и мы двинулись к пешеходному мосту через Москву-реку.
Леха мучился, пытаясь понять, зачем мне эта доска.
Я не отличался мастеровитостью, но, как раз тогда собрал на балконе утепленный ящик для картошки. Эта же доска явно ни для чего путного не годилась. А спросить у меня он не мог, потому что думал, что я снисходительным тоном, как маленькому, буду объяснять ему то, о чем он и сам мог бы догадаться, будь чуток поумнее.
Нести было тяжело. Скоро Леха устал держать ее наотлет, и прижал к боку, пачкая одежду. Я сделал так же. На середине моста я остановился и сказал: «Клади на перила». Надо было видеть тогда его лицо. На нем отразились изумление, обида, огорчение, злость. Вот больше ради этого я и подхватил тогда доску. А посмотреть, как она с моста плюхнется, было второстепенным.
Он швырнул доску на асфальт, и назвав меня дураком пошел вперед. А я в одиночку положил ее на перила, столкнул вниз (ну, раз уж притащили-то), проводил её взглядом, и вприпрыжку, побежал за ним.
Так вот, повторюсь, гости посмеялись, выслушав эту историю, но последнее слово осталось за мной: «А ты мне в седьмом классе в ухо плюнул…»
