Старенький скрипучий ЛИАЗик ядовито-желтОчного цвета лениво двигался в сторону рабочих окраин областного центра. Автобус хоть и был рейсовым, но в основном доставлял работяг завода «Химволокно» с трудовой смены к их баракам, а кому повезло больше, к хрущевкам. Я восседал на неком возвышении. В этих убогих скотовозах задние ряды сидений находятся выше всех остальных. Подо мной, судя по жаре и вибрирующему воздуху, находился двигатель. Вот и уселся я туда, на этот дерматиновый трон, заняв свободную нишу между двумя пролетариями-станочниками. Аккурат посередине. Моё ярко-коралловое «поло» с изображением мужичка на коне с клюшкой, явно диссонировало с пыльно-серой одеждой пассажиров. Шорты от Хилфигера и легкомысленные итальянские сланцы примитивную гармонию окружающего мира разрушали окончательно.
В салоне стояла угрюмая тишина. От народа разило дешевой водкой, чесночной колбасой, ядреным дачным луком и густым мужицким пОтом. Понятное дело, большинство из них уже успело хряпнуть в палисаднике возле заводской проходной свои законные сто грамм, чтоб совсем не ебануться от монотонно-химической каторги, называемой тут работой.
И теперь они ехали по домам, чтоб уже там, на шестиметровых кухнях продолжить свой ежевечерний убогий банкет. Потом, как вариант, пиздануть свою Зойку или Нинку по черепу кулаком, со всего своего пролетарского размаха, успокоиться и завалиться спать в ожидании очередной рабочей смены.
Какое-то нехорошее напряжение витало вокруг. На меня смотрели хоть и молча, но недобро. Люди в этом ветхом автобусике казались мне почему-то некими собаковидными зверушками. Я делал вид, что дремлю. Хотя, было не до сна. Я всех их видел сквозь полузакрытые глаза: и того престарелого пса, который забрасывал в себя пригоршнями семена подсолнуха, а шелуху выплевывал длинными слюнявыми лентами прямо на пол. И того моложавого, но уже спитого прыщавого шакаленка, в черной футболке мюнхенской «Баварии. Надпись на спине шакаленка давала понять, что играет он под десятым номером и зовут его Маккай. Футболист выковыривал грязь между пальцев правой ноги не менее грязными пальцами левой руки. Выковыривал, скатывал извлеченное в шарики и щелчком отправлял в автобусную даль. Делал он это с энтузиазмом и вдохновением. Некоторые пили местное пиво, доставая из кармашков своих байковых рубах щепотки соли и перед очередным глотком, сдабривая этой самой солью горлышко бутылки. Вот такой вот зоопарк.
Я ехал на край города к одному из своих немногих оставшихся постоянных клиентов – производить замеры балкона для остекления. От них разве застеклишься, господи? Тут сразу решетку из двенадцатой арматуры надо бы варить. И ток пропусткать. И как его занесло в эту глушь…
Август девяносто восьмого кризисным ураганом смел всю позолоченную шелуху с моей, вроде бы, налаживающейся жизни и усадил вот в этот поганенький автобус. Дочь хотела детского питания «Nan» по двести рублей за банку, супруга желала по-прежнему брызгать на себя «Kenzo» и «CD», а я желал, чтоб было так, как они желают.
Требующий исключительно долларовых вливаний, сдуру купленный перед самым кризисом «Фиат», уныло стоял во дворе с оборванным ремнем ГРМ и гнутыми клапанами. В общественном транспорте я не ездил уже лет пять.
Почему всё так долбоебически складывается? – рефлексировал я — Какой шут гороховый рисует вот такой вот сценарий бытия? Кто режиссирует эту дурацкую череду событий, именуемой жизнью? Какое провидение надоумило меня схватить семью и ехать отдыхать в Израиль за пять дней до кризиса?
Когда вернулись, доллар уже доскакал до двадцатки, а я, естественно, перед отъездом всю наличку перетянул в рубль, чтоб после отдыха вложиться в товар. Ни хуя я не Соррос. Ни хуя…
И вот теперь этот смрадный автобус, и я среди этого воняющего быдла еду хуй знает куда ради пятидесяти долларов.
Три недели назад я еще покачивался на прохладных волнах Эйлатского залива, просчитывая будущую прибыль от вложенных в ДСП и ДВП рублей. Хочешь насмешить Бога… М-да…
Автобус поскрипывал на поворотах всем своим древним нутром.Больше никаких звуков.
И тут произошло страшное. У меня зазвонил телефон! Разрезал мрачную тишину вонючего недоброго пространства светлой переливчатой свирелью.
Если бы в автобус вошла голая Наташа Королева, мурлыкающая себе под нос песню «Подсолнухи, мои подсолнухи…» и почесывала промежность, то это произвело бы меньший резонанс и удивление, чем тот телефонный звонок. В воздухе запахло революционным запалом и классовой ненавистью. Мобильный телефон причислял в девяносто восьмом году его обладателя к ненавистным новым русским. И еще к каким новым…
А у меня и не мобильный телефон был вовсе. В пакете я возил с собой тяжеленную, килограмма в три, полулегальную трубку «Senao». Она своим архаичным видом больше напоминала военную радиостанцию. Размером не меньше силикатного кирпича, с неприлично длинной антенной. Лоховство, конечно, но радиус в 80 километров позволял мне всегда быть на связи. Эта трубка была запараллелена с домашним телефоном. Пятисотдолларовый примитивный остаток докризисной роскоши.
Пока я невнятно и очень быстро что-то бормотал в это чудо радиотехники, хмельная толпа вперилась в меня десятками пар ненавидящих глаз. Я договорил. Звонок, как назло, был малозначительным. Ни о чем звонок. Я, сделавшись меньше ростом, стал запихивать тяжелый черный кирпич обратно в пакет.
Автобус остановился. Задняя дверь нехотя, словно делая одолжение, открылась. Ко мне, слегка покачиваясь, но все же очень уверенно, приблизился один из этих рабочих-оборотней. Матерый такой пролетарий. Из бывалых. Лет шестидесяти. Сухой, не по-средиземноморски загорелый, морщинистый. Подошел он, секунду посмотрел на меня пристально водянистыми своими зрачками. И вдруг, на глазах у всей толпы ухватил меня узловатыми костяшками пальцев за нос. Крепко так ухватил и стал выкручивать. Молча и деловито он крутил мой интеллигентный шнобель. То по часовой стрелке, то в обратную сторону. Секунд десять всего крутил. А мне показалось — вечность. Глаза наполнились слезами. От боли. А еще от унижения, наверное. Мужичонка тот так же неожиданно и абсолютно без эмоций мой нос взял и освободил от своих натруженных рук-клешней. Отпустил и с чувством выполненного долга, очень спокойно и молча вышел из автобуса в пыльное пространство неухоженного захолустья.
А я вышел на следующей остановке, взял на последние копейки такси и поехал обратно, домой, к дочери и жене. С тех пор я ни разу не ездил в общественном транспорте. Честное слово.
© Rabinovich
