Стариков обычно не любят. Есть что-то противное в морщинах, синюшности, искривленных болезнью фигурах и вечной трясучке. Но от стариков никуда не деться, если, конечно, не предпринимать крайних мер. Поэтому свои ли, чужие — старики живут рядом с нами.
На втором этаже в моем подъезде живет Безымянная Бабка. Уже лет 15 я не видела никого входящим в дверь ее квартиры. Дверь эта старая, двустворчатая, деревянная-резная, обрисованная меловыми крестиками. А за дверью — четырехкомнатная сталинка. Странно, что никто из заботливых родственников до сих пор не определил Безымянную Бабку в ближайший пансионат для зажившихся на этом свете. Я и голоса ее ни разу не слышала, и видела всего-то раз десять. Может, я встречала ее на улице, но не узнавала. Эта бабка — никакая. Не ведьма дворовая, не фурия подъездная, не сверхбдительная соседка — нет. Ее не слышно, редко видно, даже облезлые окна ее квартиры какие-то пустые. Умрет — соседи только через неделю учуют. Кто она, зачем, откуда, как — никто не знает, а кто знал, давно уже забыл. Безымянная бабка. Никакая.
Этажом выше жила дама совсем иного разлива. Эта добротно скроенная женщина лет шестидесяти красила и завивала волосы, пользовалась помадой и умудрялась безукоризненную вежливость сочетать с паталогической незатыкаемостью. Она любила поговорить. Мимо ее двери нельзя было пройти, не узрев ее светлокудрый лик и не услышав пару дружеских рекомендаций по поводу громкости шагов. Она не была сварлива, нет. Круг освещаемых ею тем сводился к погоде и шастающим неподалеку маньякам — она заботилась о своих соседях. В ее квартире было старомодно-уютно, всегда чисто и солнечно. Вероятно, она была шикарной женщиной, пока не овдовела, и теперь ее великолепие тихо пылилось за ненадобностью. Время от времени дочь привозила ей внука. В такие дни Когда-то-Великолепная-Женщина расцветала. Иногда она встречалась с подругами — такими же добротными шестидесятилетними дамами с прической и манерами, и они общались на темы метеорологии и криминала. Я всегда смотрела на нее с ужасом восхищения. Нас разделяла пропасть. Когда-то-Великолепная-Женщина сражала своей безупречностью.
Красота Когда-то-Великолепной-Женщины требовала регулярной заботы парикмахера и секретных процедур в ванной. А в деревне неподалеку жила баба Люба, и когда я впервые увидела ее, я поняла, как должна выглядеть Василиса Прекрасная. Все в ее облике — пышная седая коса, высокие скулы, нос, овал лица — все было красиво. Ее большущие синие глаза сияли радостью и теплом. Жила она одна в старом трухлявом домишке. У Василисы были больные ноги, и она почти не ходила. Всякий наш приезд она усаживала нас пить чай из липких чашек и рассказывала о былом, о молодости своей, о детях. Речь ее была мягкая и плавная, и я, не улавливая смысла, утопала в музыке ее голоса. Она была волшебна. Я смотрела на нее и видела только синие глаза-свечи, не замечая, что сижу на продавленном диване, а рядом прополз таракан.
Как-то раз мы приехали к ней копать картошку — помочь решили, юные тимуровцы. Выкопать успели только пол поля, договорились приехать через неделю. Приехали, а Василиса смеется, блестя глазами:
- Соседи сына моего застыдили, что, мол, твоей матери чужие люди картошку копают, пьянь ты подзаборная!
Я смотрела в эти лучистые глаза и думала: то ли дура она, то ли привыкла к жизни такой скотской? Мой юношеский максимализм требовал выйти на баррикады, менять устои села и быта, устраивать всюду сады и библиотеки… А Василиса только смеется и блестит глазами, рассказывая про пьяницу-сына, да колени больные потирает. Терпеливая русская женщина.
Был еще у меня знакомый дед — куцый пух над ушами, гладкий наболдашник лысины и беззубая вечно шамкающая челюсть. Вострый характер деда со всеменем сгладился. С посторонними он предпочитал помалкивать, видимо, крепко и не раз получал за свой колючий язык. А вот со своей бабкой по-прежнему был этаким бойцовым петухом, хоть и разговаривал с ней редко, чаще досадливо отмахивался и шамкал что-то в сторону. Когда-то он любил ее, глаз отвести не мог, детей вот вместе растили — шестерых, все образованные, стариков своих уважают, часто наведываются. Правда, внуки к деду идут неохотно, боятся, наверное. И дети все к матери жмутся, мол, надо что, мам, давай я порежу-поглажу-доварю, садись ты, отдохни. А дед этот всегда как-то один. Одинокий такой старикашка, сам себя на отшиб выставивший.
А недавно в кафе я увидела пожилую пару. Седая кучерявая бабуля сильно за семьдесят ставила на стол свою чашку, а ее не менее семидесятилетний супруг отодвигал для нее стул. Пожилой ромео страдал остеопорозом и отдышкой, его пергаментная с синими прожилками рука на плече седой джульетты заметно дрожала. В его глазах были сосредоточенность, усталость и забота. А его морщинистая нимфа смотрела на него с гордостью и уверенностью любимой женщины. Все время, что они сидели в кафе, одна старческая рука держала другую. Синегубые рты вели неслышную мне беседу и иногда улыбались, седые трясущиеся головы склонялись друг ко другу.
А потом они ушли. Пожилой кавалер снова отодвигал стул и жестом собственника накидывал плащ на плечи своей дамы. Я еще следила за ними из окна кафе. Он обнимал ее за плечи и примерял свой широкий шаг к ее мелким шажочкам, наклонялся к ней. Наверное, они все еще разговаривали. Им ведь так мало осталось. Успеть бы.
Автор: Knopka
